Текст книги "Петербургская кукла, или Дама птиц (Ольга Судейкина-Глебова)"

Автор книги: Елена Арсеньева

Елена Арсеньева
Петербургская кукла, или Дама птиц
(Ольга Судейкина-Глебова)

В раннем сыром петербургском апреле 1913 года, мглистым днем, на Смоленском кладбище, у раскрытой могилы, куда опускали заколоченный гроб (в том гробу лежал самоубийца, красавец-офицер), кто-то молился, кто-то плакал, кто-то угрюмо молчал... Кто-то влажным, захлебывающимся шепотом записного сплетника бормотал: о мертвых, конечно, out bene, aut nihil – или хорошо, или ничего, а между тем несчастный Владислав не только кропал стишата (кто ж их не кропает в наше-то время), но и якшался с поэтами, да не с простыми, а с самыми что ни на есть скандальными, с Кузминым, к примеру. А он, Кузмин, знаете что влагает в понятие мужской дружбы? Не знаете? Хо-хо!.. «А что он влагает?!» – вопрошал от большого ума второй любитель посудачить на чужой счет. А третий сплетник возражал, что от покойного требовали-де жениться на какой-то девушке из Риги, а он не хотел, но отказаться было бесчестно, вот он и выстрелил в себя... Тут уж первый своим жарким шепотом возражал: дело, мол, вовсе не в какой-то рижской девушке, а в девушке петербургской, да и не в девушке вовсе, а, пардон, в шлюхе, в актерке. Причем ее и шлюхой-то назвать – значит сделать комплимент, потому что шлюхи промышляют старым добрым ремеслом, а пассия покойного Князева, она ведь, знаете ли... Кабы он ее с мужчиной застал, так еще, может, жив был бы – плюнул бы, да и ушел восвояси, только он ее застал не с мужчиной... «А с кем?!» – вопрошал приятель-тугодум...

И тут все трое переглянулись и умолкли, с трудом удерживаясь, чтобы не таращиться в упор на двух женщин, застывших чуть поодаль от собравшихся, в тени кладбищенской стены, неподвижностью своею и бледностью могущих поспорить с надгробиями. Обе они были высоки и модно-декадентски-тонки, почти бесплотны, обе коротко стрижены и слегка словно бы пошатывались от модного же кокаина, а может быть, и от горя. Одна – угловатая брюнетка с высокомерным профилем, покровительственно, словно старшая сестра – младшую, держала за руку вторую – золотоволосую, бело-розовую, пленительную, цветущую и сияющую, несмотря на горький заплаканный рот и опущенные влажные ресницы.

Когда гроб канул в ямину и первые комья земли ударились о крышку, отец самоубийцы заплакал, а мать повернулась к светловолосой красавице и сказала гулким пророческим голосом:

– Бог накажет тех, кто заставил его страдать!

Брюнетка зыркнула на нее исподлобья жгучими черными очами, которые казались нарисованными на ее лице небрежным, асимметричным росчерком угля в смеси с темперою, стиснула темно-красные карминовые губы в страдальческий комок и потянула за собой подругу – уйти. Та послушно побрела, незряче шаря по сторонам переливчатыми, опаловыми глазами, словно пытаясь осознать, где находится, зачем сюда приходила, куда сейчас направляется, а может быть, хотела просто запомнить это место. Но запомнить не удастся, и спустя восемь лет, когда две подруги снова окажутся на Смоленском кладбище (придут проводить в последний путь великого поэта, великого страдальца и великого грешника, который как-то раз послал одной из них черную розу в бокале золотого, как небо, аи), они долго будут бродить по слякотным февральским дорожкам в поисках могилы несчастного самоубийцы, напоминая друг дружке: нет, не здесь, где-то у стены, да нет же, не у стены, а где-то здесь... Так они и не найдут и уйдут с кладбища, промочив ноги в худых ботиках, и будут мрачно размышлять, поддерживая одна другую, что несчастный самоубийца оказался на поверку самым счастливым, глупец – самым разумным, порывистый мальчишка – самым расчетливым, потому что он умер по своей воле, а не по приговору какого-то там ревтрибунала, как муж брюнетки. Да, он сам пустил себе пулю в висок, а не какой-нибудь матрос в кожанке бабахнул в него из «маузера» в темном, пахнущем кровью подвале, и не умер он от голода, как умер великий поэт и великий грешник, тот самый, который никак не мог вспомнить, «он был или не был, этот вечер», когда пожаром зари было сожжено и раздвинуто бледное небо...

Во время этих кладбищенских блужданий светловолосая красавица скажет вдруг, отводя свои опаловые, переменчивые, лживые глаза от темных, требовательных глаз подруги:

– Ты знаешь, я решила. Я уеду. Попрошу дать мне разрешение на выезд в Берлин, якобы для устройства выставки, но больше сюда не вернусь. Все. Не могу больше!

Брюнетка наставительно возразит ей: мол, умирать надо в родной стране – однако золотоволосая только своенравно вскинет голову и ответит, что умирать она вообще пока не собирается. «Что это ты, Анна, взялась меня хоронить? – воскликнет она. – Ну и что, что я тебя на четыре года старше?! Все равно мне только тридцать шесть, и я, может быть, еще узнаю свое счастье!»

Анна Ахматова посмотрит на нее с изумлением, потому что и она сама, и все их знакомые были совершенно уверены, что в этой паре именно она – старше, умнее, серьезнее, греховнее, опаснее, мужественней (во всех смыслах этого слова), а Оленька – дитя, девочка, куколка, Коломбина, Психея, дитя... ну что с нее возьмешь...

В самом деле, в ней было что-то детское, особенно в глазах и в безмятежном золоте волос, и эта детскость в сочетании со знойной женственностью форм и чувственностью рта разила наповал мужчин и женщин. Набоков еще не написал и даже не задумал в то время свою «Лолиту», однако словами «вечная нимфетка» вполне можно было бы назвать актрису и художницу Ольгу Судейкину, в девичестве Глебову, которая сводила с ума литературно-художественный Петербург начала ХХ века так, как его, быть может, с ума еще никто не сводил и больше уже не сведет.

 
Оля, Оля, Оленька,
Не читай неприличных книг,
А лучше ходи совсем голенькая
И целуйся каждый миг! —
 

как-то сымпровизировал неистово влюбленный в нее мрачный циник поэт Федор Соллогуб. И, кажется, у всех, кто знал Ольгу, первое желание было – раздеть ее, второе – целовать, а третье – благоговеть перед ее красотой. Действительно, у всех – как у мужчин, так и, заметим себе, у женщин. У той же Анны Ахматовой:

 
Как копытца, топочут сапожки,
Как бубенчик, звенят сережки,
В бледных локонах злые рожки,
Окаянной пляской пьяна,—
Словно с вазы чернофигурной,
Прибежала к волне лазурной
Так парадно обнажена.
 

Между тем в детстве и ранней юности «парадного» в Ольге было мало, она была грустной и угрюмой девочкой. То ли память о брате-моряке, утонувшем во время учебного плавания, угнетала, то ли необходимость искать отца-выпивоху по кабакам, что было ее постоянной обязанностью в детстве... Она спасалась игрой в куклы – но не в пошлые «дочки-матери», в какие играют, «набивая руку», все нормальные девочки, а в куклы особенные, с которыми она разыгрывала целые театральные представления, выступая там с ними на равных, воображая себя – куклой, а их – существами реальными. Именно эта путаница мира реального и вымышленного, страстей кукольных и человеческих определит на всю жизнь и особенности ее нрава, и характер, и творчество, и любови, и саму судьбу.

Весной 1905 года ученица Глебова получила диплом Императорского театрального училища и была немедленно приглашена в Александринский драматический театр. Однако играть Аню в «Вишневом саде» было ей скучно, ведь жизнь в пьесах Чехова ничем не отличалась от жизни реальной, и Ольга никак не могла взять в толк, зачем надо томиться на сцене той же скукой и обыденностью, которой ты и так томишься в жизни.

Между прочим, не в том ли и суть символизма, декаданса – в отречении от унылости бытия?

Ольга была самым типичным явлением своего времени, воплощением его нервной красоты и надлома форм и содержания, последней, угасающей вспышкой чувственности. Была рождена для любования и поклонения, а кончила свой век в нищете эмиграции, и единственной пищей, которую она тогда хлебала вдоволь, была эта самая не-вы-но-си-мая скука бытия.

Но до этого есть еще время порадоваться жизни и пострадать от нее.

Бросив ортодоксальную Александринку, Ольга добилась ангажемента в Драматическом театре у Комиссаржевской. Здесь был репертуар не в пример поживей: Ибсен, Меттерлинк, в то время страшно модный. Ставить и оформлять спектакли приглашались не скучные маститые реалисты, а изысканные новаторы – Мейерхольд, Сапунов, Борис Григорьев, Сергей Судейкин...

Даже на фоне Мейерхольда Сергей Судейкин выделялся своей изысканностью. Он немножко чайльдгарольдил и очень сильно печоринствовал, выставляя напоказ опять же жутко модные тогда цинизм и эпатажность. При этом он был обаятелен и безусловно талантлив. Ужасный потаскун, конечно, но в конце концов это считается непременным свойством всякого художника, и считается, конечно, не зря. Обожавший Ольгу Федор Соллогуб пытался отвратить красавицу от «изменника и злодея» (предостережение было облечено в стихотворную форму):

 
Под луною по ночам
Не внимай его речам
И не верь его очам,
Не давай лобзаньям шейки, —
Он изменник, он злодей,
Хоть зовется он Сергей
Юрьевич Судейкин.
 

Да только все было попусту.

Надо сказать, что Соллогуб Ольгу и в самом деле обожал. Перед красотой женского тела он был бессилен – не потому, что она вызывала у него сугубо вожделение, нет – эстетическое наслаждение было чуть ли не сильнее желания. Он восхищался танцами Айседоры Дункан и уверял, что танцевать следует только обнаженной. Он написал пьесу «Ночные пляски» и отдал ее поставить Всеволоду Мейерхольду. И убедил Ольгу принять в ней участие – она ведь божественно, просто божественно танцевала. И как-то раз даже выступила с самим Нижинским!

– Не будьте буржуазкой, – уговаривал Соллогуб других актрис – уговаривал своим тяжелым голосом, лишенным всяческой интонации, напоминающим глухую, непроглядную ночь, – вам, как и всякой молодой женщине, хочется быть голой. Не отрицайте. Хочется плясать босой – не лицемерьте. Берите пример с Олечки. Она – вакханка. Она пляшет босая. И это прекрасно!

Соллогуб ни за что не хотел отдавать вакханку Судейкину. Но что он мог поделать?

Сергей был несусветен, невыносим и в то же время изыканно-гармоничен, как и его яркие, вызывающие полотна. А уж рисовальщик он был божественный, правда, склонный к циническому высмеиванию натуры. Только Ольгу Судейкин рисовал без карикатурных искажений, заставляя своевольный свой карандаш смиряться перед силой любви к ней.

Ей-богу, смиряться было перед чем, и было что любить. Конечно, сравнение изящных красавиц со статуэтками саксонского фарфора – изрядная банальность, но куда денешься от того, что именно банальность как нельзя лучше соответствует действительности? Ольга обладала хрупкой, изящной красотой, которая не вянет с годами, а словно бы становится все более законченной. И при этом она вовсе не была тощая, формами обладала пленительными. Волосы – словно у красавиц из французских сказок, глаза – переменчивые, волнующие, напоминающие опалы. Ну, тут непременно следует добавить про жемчужные зубки и уста, как будто розы... Все это было, было... было, как надо! Потрясающее сочетание одухотворенности и чувственности – вот что отличало ее от других, а вовсе не только сказочная красота. Одухотворенность и чувственность...

Ольга влюбилась в Сергея так же страстно, как он в нее, и однажды поехала с ним в Москву, даже не подумав предупредить в театре, что уезжает. Работу она потеряла, однако во время этой поездки в январе 1907 года они обвенчались, и Ольга всецело вверилась Сергею, который поработил ее, пленил ее волю, словно он был гипнотизер Свенгали из модного в то время романа Джона Дюморье «Трильби», а она была этой самой Трильби – околдованной красавицей, способной только любить, любить, любить...

Сергей играл с ней так же, как Олечка-девочка играла своими куколками: даже одевал ее в какие-то невероятные одеяния. Сергей придумал ей манто из светло-голубого лебяжьего пуха, в котором она была похожа на фею снежинок. А как-то раз она пришла в кабаре «Бродячая собака» в платье бело-розового тюля, украшенном бабочками и расшитом жемчугом. Кстати, экстравагантные модели Сергея не остались не замеченными русскими модными домами, Ольга позировала в них для открыток, потом ее нанимали появляться на светских гуляниях и на богемных сборищах в новых моделях одежды – то есть она была одной из первых русских манекенщиц. Наверное, сделала бы блестящую карьеру, когда бы смогла всерьез заинтересоваться хоть чем-нибудь одним. А впрочем, долговечна ли профессия манекенщицы? Конечно, нет.

Однако профессией жены Сергея Ольга могла бы заниматься бесконечно долго. Но увы... она получила отставку! Мрачный, ухающий, как филин, Соллогуб (именно его, кстати, изобразил в виде доктора-филина Алексей Толстой в «Приключениях Буратино») оказался прав насчет «изменщика и злодея».

Конечно, с его стороны имело место отнюдь не платоническое обожание. Соллогуб страстно эту женщину желал и злился люто за то, что не мог ее заполучить. Он считал, что страдать по красивой девочке – «мне ни к лицу и не по летам, пора, пора мне быть умней!», скрывал «огонь любви в душе моей» за пустенькими смешками:

 
Какая тварка Оленька Судейкина!
Не знаю, как ее назвать.
Полить ее из крупной лейки на —
добно и после постегать.
 

А «тварку» он в конце концов все же заполучил. Но гораздо позже, потом, после того, как ее сердце разбил-таки «изменщик и злодей». Но только вот какой вышел казус, какая закавыка: не соперница-разлучница погубила счастье Ольги – его погубил... соперник-разлучник.

У Сергея был близкий друг по имени Михаил Кузмин. Знаменитый поэт, утонченное, изысканное существо, красавец совершенно в декадентском стиле – лишенный примет мужественности, изломанный Пьеро, томное нечто... Талант его был сверкающий и несравненный, нездешний, нерусский. Талант, вообще чуждый земному. Ольгой Михаил восхищался искренне как волшебно красивым созданием. Он посвящал ей многие стихи, исполненные рыцарского преклонения перед прекрасной дамой. Вернее, не рыцарского, а скорее поэтического – ну какой же из томного Кузмина рыцарь, он, пожалуй, трубадур. Взять вот хотя бы эти стихи:

 
Стояли холода, и шел «Тристан».
В оркестре пело раненое море,
Зеленый край за паром голубым,
Остановившееся дико сердце.
Никто не видел, как в театр вошла
И оказалась уж сидящей в ложе
Красавица, как полотно Брюллова.
Такие женщины живут в романах,
Встречаются они и на экране...
За них свершают кражи, преступленья,
Подкарауливают их кареты
И отравляются на чердаках.
Теперь она внимательно и скромно
Следила за смертельною любовью,
Не поправляя алого платочка,
Что сполз у ней с жемчужного плеча,
Не замечая, что за ней упорно
Следят в театре многие бинокли...
Я не был с ней знаком, но все смотрел
На полумрак пустой, казалось, ложи...
 

Ольга обожала его стихи. Она вообще очень хорошо декламировала – хорошо, как никто другой, – и стихи Кузмина ей невероятно удавались. А он вообще считал, что никто так его стихов не читал, как Ольга.

Но это «творческое содружество» начнется потом, гораздо позже, когда жизнь научит Ольгу конформизму и в то же время даст ей понять, что пресное существование мещанки, чего пуще смерти боялась и что ненавидела Ольга, можно разнообразить только чем-нибудь остреньким... например, этакой солененько-перченой штучкой, как сексуальные извращения. Но это, как уже было сказано, произойдет позже. А пока в один прекрасный день Ольга наткнулась на дневник Кузмина. Отчего-то в начале века все, как нанятые, вели дневники и раскидывали их где ни попадя, так что на них натыкались объятые иллюзиями мужья или жены подруг или друзей. И читали все, что объектам их иллюзий взбредало в голову написать, и со звоном роняли на пол розовые очки, и те разбивались на мелкие осколки.

Розовые очки Ольги разбились, как это ни парадоксально звучит, на голубые осколки, потому что именно такова была суть дружбы ее мужа и Михаила Кузмина. Теперь ей стала ясна причина охлаждения Сергея!

Между прочим, модные и модернистские пристрастия его были общеизвестны. Блок даже в одной из статей назвал его «художником до мозга костей», сделав при этом многозначительный курсив и о-очень многое подразумевая.

Ну вот, теперь сие общеизвестное стало известно и Ольге. Она устроила сцену, требуя, чтобы Михаил больше не ступал на их порог. Сергей пытался обратить все в шутку, однако Ольга была на грани истерики, и над ней сжалился не муж – над ней сжалился любовник мужа. Михаил ушел, внешние приличия супружеских отношений были, казалось, восстановлены, однако Сергей не простил Ольгу. Теперь он скрывал от нее свои измены, спасибо, хоть не якшался больше с существами мужеского пола, предпочитая (во всяком случае – явно) женщин. И с Ольгой он совершенно не считался. Как-то раз привел в дом очередную любовницу и с вызовом заявил, что она пока останется у них, потому что муж обещал ее убить. (Добавим в скобках: даму эту звали Вера Артуровна Шиллинг. Она принадлежала к типу роковых женщин и так окрутила Судейкина, что он в конце концов женился на ней. В семнадцатом он увезет Веру в Париж, заменив ее фотографией в своем паспорте фотографию Ольги, то есть Вера Шиллинг уехала под именем Ольги Судейкиной. А после развода с Сергеем Вера Артуровна станет женой не кого-нибудь, а знаменитого композитора Стравинского.)

После этого Ольга окончательно рассталась с мужем. Очень странно, но отношения их после развода улучшились. Ольга даже подружилась с Верой, и в петербургских салонах немало веселились, когда вдруг являлось это трио: Сергей Судейкин и две обворожительные женщины, «Оленька и Веронька», как их называли, – бывшая жена и тогдашняя любовница.

Ну, разумеется, обворожительную и свободную Ольгу немедленно начали осаждать разнообразные мужчины, и первым среди них бросился на штурм ее самый давний обожатель – Федор Соллогуб. Что ж, на сей раз ему повезло. Как и положено пииту, он не удержался – и увековечил для потомства свой грандиозный триумф.

 
Всегда отрадно и темно
Во глубине твоей пещеры,
Темнее милое пятно
У входа на щите Венеры.
Там дремлет легкий, тихий сон
В блаженных рощах мандрагоры,
Тому, что статен и влюблен,
Он нежно затмевает взоры.
И если жаркие персты
Тебе сулят любовь и ласку,
Глаза легко опустишь ты
К благоуханному Дамаску.
И близ Дамаска, в стороне,
У светлой рощи мандрагоры,
На этом радостном пятне
Ты, вспыхнув, остановишь взоры.
 

Яснее не скажешь... Однако вопросы запятнанной или незапятнанной репутации Ольгу отродясь не волновали, и на то, что стихотворение Соллогуба полно вовсе уж прозрачных намеков, она совершенно не обращала внимания. Но мы давайте обратим внимание на прелестный эвфемизм сами понимаете чего – «благоуханный Дамаск». Этот образ будет буквально преследовать Ольгу... даже за гробом!

Но не будем забегать вперед.

Ольга, к счастью или к несчастью, в Соллогуба не влюбилась. Однажды допустив его «к благоуханному Дамаску», она врата блаженства, выражаясь фигурально, пред ним затворила. И тем не менее на всю жизнь они останутся друзьями. И в самые тяжелые минуты Ольга будет писать ему, еще и в двадцатые, и в тридцатые годы, жалуясь на грызущий нещадно быт, на какие-то мелкие неурядицы, хворости, неприятности, всегда уверенная, что обожатель ее старинный по-прежнему исполнен нежности к ней, по-прежнему ее поймет, пожалеет, поможет. Так оно и происходило.

Но сердце ее тосковало, металось в поисках любви, любви...

Она всегда относилась с суеверным восторгом к Александру Блоку, ходила в те места, где он бывал, старалась попасться ему на глаза, чтобы перехватить его особенный, очень мужской, оценивающий, холодновато-страстный взгляд. Рассказывали, никто не умел так смотреть, как Блок, куда было до его серо-белых (ну да, именно так!), слишком светлых и холодных глаз, когда они вспыхивали любовным страстным пламенем, всяким там чернооким итальянистым красавчикам!

Блок ее заметил, но... не зажегся. То есть зажегся, но не воспламенился. Так, чиркнул кремень о кресало, и посыпались крупные искры, словно звезды на августовском небосклоне. Однако результатом этого звездопада стало всего лишь одно стихотворение. Да и то позднейшее литературоведение почему-то вздумало «отобрать» его у Ольги и приписать впечатлению от встречи поэта с М. Д. Нелидовой. Однако и Ольга, и многие ее друзья-подруги не сомневались, что только Ольга могла произвести такое волшебное впечатление на Блока:

 
Никогда не забуду (он был, или не был,
Этот вечер): пожаром зари
Сожжено и раздвинуто бледное небо,
И на желтой заре – фонари.
 
 
Я сидел у окна в переполненном зале.
Где-то пели смычки о любви.
Я послал тебе черную розу в бокале
Золотого, как небо, аи.
 
 
Ты взглянула. Я встретил смущенно и дерзко
Взор надменный и отдал поклон.
Обратясь к кавалеру, намеренно резко
Ты сказала: «И этот влюблен».
 
 
И сейчас же в ответ что-то грянули струны,
Исступленно запели смычки...
Но была ты со мной всем презрением юным,
Чуть заметным дрожаньем руки...
 
 
Ты рванулась движеньем испуганной птицы,
Ты прошла, словно сон мой, легка...
И вздохнули духи, задремали ресницы,
Зашептались тревожно шелка.
 
 
Но из глуби зеркал ты мне взоры бросала
И, бросая, кричала: «Лови!..»
А монисто бренчало, цыганка плясала
И визжала заре о любви.
 

С Блоком не сладилось, зато у Ольги вдруг сделался роман с молодым поэтом, драгунским офицером Всеволодом Князевым.

Кстати, знакомы они были уже несколько лет – еще когда она состояла в женах «изменщика и злодея» Сергея Юрьевича, – познакомил их Михаил Кузмин. Ольга в ту пору не подозревала о тонкостях его взаимоотношений с молодыми мужественными красавцами, однако, хоть Князев и впрямь был мужественный красавец, в добавок молодой, он в Ольгу тотчас безумно влюбился.

Как в нее влюблялся практически всякий, который ее видел...

О Князеве стоит рассказать подробнее, поскольку его самоубийство много содействовало скандальной, трагической репутации Ольги. Оно легло тяжким бременем на ее душу и, строго говоря, ее крепко сломало. А если учесть, что эту историю спустя чуть не двадцать лет поведала «по секрету всему свету» Анна Ахматова, сделав эту несостоявшуюся пару главными героями своей «Поэмы без героя», то выходит, что без разговора о Князеве в повествовании, посвященном Ольге Судейкиной, не обойтись.

Итак, о юном гусаре замолвите слово...

Всеволод Гавриилович Князев родился в 1891 году, то есть был на шесть лет младше Ольги. Он служил в Риге в гусарском полку, писал стихи, часто наезжал в столицу. В петербургских поэтических кругах Князев познакомился с Михаилом Кузминым. В жизнь простенького гусара, сына второстепенного литератора, в жизнь юноши, обещавшего стать офицером, может быть, и блестящим, но литератором и вовсе третьестепенным, вошел изощреннейший художник и начал переделывать эту жизнь по законам искусства и согласно своему понятию дурно-хорошего. Кузмин эти отношения называл «веселой дружбы хрупкий плен», однако прекрасно понимал, что заставляет мальчика играть в опасные игры: не только любовные, но и судьбоносно-роковые. Поэтам прекрасно известна магия слова и сюжета, которая (магия ведь!) порою властна над судьбою творца.

 
Бывают странными пророками
Поэты иногда...
Косноязычными намеками
То накликается,
То отвращается
Грядущая беда, —
 

так писал Кузмин.

Дружба-связь длилась не один год, она то прерывалась, то обострялась отъездами-приездами Князева. Кузмин тосковал по Всеволоду:

 
Зачем копье Архистратига
Меня из моря извлекло?
Затем, что существует Рига
И серых глаз твоих стекло.
 

Образ обворожительного гусара в зеленом доломане Кузмин воспел в сборниках своих стихов «Осенние озера» и «Глиняные голубки». Летом 1912 года Князев появился в Петербурге, и Кузмин задумал издать совместно с другом сборник стихов. Называться он должен был «Пример влюбленным». Да уж, курсив тут так и просится... Иллюстрации к этой, с позволения сказать, «апологии голубизны» согласился делать Сергей Судейкин, у которого и у самого рыльце было в голубом пушку. Вот так и состоялось знакомство Князева с Ольгой – знакомство, которое мигом вышибло из головы красавца-гусара всех эфебов и миньонов на свете. Теперь он служил только Прекрасной Даме. Вернее, Коломбине.

Почему Коломбине?

Ну, это был такой модный образ в то время. Арлекин, Пьеро, Коломбина, раскрашенная любовь, насмешливое коварство, маскарадные трагедии, не совсем правдоподобные страсти итальянской комедии масок властвовали над душами поэтически настроенных натур так же, как Принцесса Греза и Синяя птица Меттерлинка. Все как бы были комедианты и бродячие актеры, и это во многом определяло стиль жизни, легкость и свободу отношения к ней. Анна Ахматова назовет свою подругу позднее «Коломбиной десятых годов». Ольга, как уже говорилось, любила делать кукол – и тряпичных, и фарфоровые статуэтки, – одна из них была Коломбина. Кукла, актерка, циркачка – это была суть ее собственной водевильно-трагедийной натуры.

 
Вы милая, нежная Коломбина,
Вся розовая в голубом.
Портрет возле старого клавесина
Белой девушки с желтым цветком!
Нежно поцеловали, закрыли дверцу
(А на шляпе желтое перо)...
И разве не больно, не больно сердцу
Знать, что я только Пьеро, Пьеро...
 

Мечтая о невозможном счастье, Князев уехал в Ригу, пряча свою мечту в сонете о влюбленном Пьеро:

«Я видел смех, улыбки Коломбины, я был обвит кольцом прекрасных рук... Пусть я – Пьеро, пусть мне победа – звук, мне не страшны у рая Арлекины, лишь ты, прекрасная, свет солнца, руки не отнимай от губ моих в разлуке!»

И тут к нему приехал влюбленный Кузмин... В Риге он написал давно задуманный цикл «Бисерные кошельки» – как бы миниатюрный стиховой роман из эпохи 1820-х годов. Стихи эти предназначались для декламаторского репертуара Ольги Судейкиной. Потом она будет их очень ценить, это будет ее любимый поэтический материал.

Приехать-то Кузмин к Всеволоду приехал, однако радости это не принесло ни тому, ни другому. Князев был так сильно влюблен в Ольгу, что пошел на разрыв с Кузминым. Ольга его очень сильно поощряла: ведь в то время она уже рассталась с мужем, ненавидела (было такое дело!) томного разлучника Кузмина и готова была на все, чтобы ему отомстить. Именно из мести она отбила у него любовника, предложив Всеволоду «альтернативу», которая оказалась для него не то губительным, не то очищающим душу напитком. И он откликнулся:

О.А.С.

 
Вот наступил вечер...
Я стою один на балконе...
Думаю все только о Вас, о Вас...
Ах, неужели это правда, что я целовал
Ваши ладони,
Что я на Вас смотрел долгий час?..
Записка?.. Нет... Нет, это не Вы писали!
Правда – ведь Вы далекая, белая звезда?
Вот я к Вам завтра приеду-приеду и спрошу: «Вы ждали?»
И что же это будет, что будет, если я услышу: «Да»?
 

Стихи? Или полузадыхающийся мальчишеский лепет первой любви? Но вот в стихах появляются горделивые нотки: мы слышим речь уже не мальчика, но мужа. Вернее – осчастливленного любовника, который готов рассказать о своей победе целому свету! Что он и делает. Причем его совершенно не смущала уже сложившаяся репутация Ольги – Князев нарочно использует аллюзии со стихами Соллогуба, ужасно гордясь, что именно он теперь «целовал врата Дамаска»:

 
Я был в стране, где вечно розы
Цветут, как первою весной...
Где небо Сальватора Розы,
Где месяц дымно голубой![1]1
  Это уже называется – привет А. Блоку. То есть Князев и впрямь очень многое успел узнать о даме своего сердца – даже о ее несостоявшемся романе с великим поэтом.


[Закрыть]
И вот теперь никто не знает
Про ласку на моем лице,
О том, что сердце умирает
В разлуке вверенном кольце.
Вот я лечу к волшебным далям,
И пусть она одна мечта —
Я припадал к ее сандалиям,
Я целовал ее уста!
Я целовал «врата Дамаска»,
Врата с щитом, увитым в мех,
И пусть теперь надета маска
На мне, счастливейшем из всех!
 

Всеволод был очень влюблен. Ну, а Ольга? Ничуть не бывало! Она находилась после разлуки с Судейкиным в том состоянии, когда наилучшим средством излечения кажется... вывозиться в грязи. Мало ей было несчетного перебора случайных любовников – ей хотелось доказать Сергею, что и она способна на дьявольщину, на содомщину, на вопиющий и очень популярный грех.

Однополые связи в те времена были в какой-то невероятной моде, как между мужчинами, так и между женщинами, и богемная дама, не имевшая любовницы, считалась белой вороной. Вот Ольга и завела себе любовницу... и лучше б выдумать не могла, вернее, не могла выбрать лучше, потому что нашла она себе воистину подругу, воистину родственную душу по имени Анна Ахматова.

Из них двоих инициативу первой проявила Анна, хотя прежде в «порочащих связях» с дамами замечена не была. Другое дело – потом... У нее случатся романы с балериной Татьяной Вечеслововой, поэтессой Натальей Грушко и актрисой Фаиной Раневской. Они встретятся в эвакуации в Ташкенте, и Фаина назовет Анну своей мадам де Ламбаль. Так звали любовницу французской королевы Марии Антуанетты. Впрочем, как Мария Антуанетта и мадам де Ламбаль (кстати, и Жюли Полиньяк, если уж на то пошло!), Анна Андреевна не откажется и от мужской любви. Вообще, по большому счету, она всегда предпочитала мужчин, Ольга в ее молодые годы была единственным серьезным креном в лесбос. Просто эти две женщины совпали во времени и пространстве своего похожего горя. Ахматова точно так же маялась от разбитого сердца, как и Ольга: ни брак с Николаем Гумилевым, ни потрясающий роман с несравненным пьяницей Амедео Модильяни, из-за которого она в рассеянности «на правую руку надела перчатку с левой руки», чем сразу и обессмертила себя навек, не дали ни душе, ни телу нужного успокоения. Какое-то время она даже помышляла о самоубийстве. Помните: «Да лучше бы вчера я умерла или под поезд бросилась сегодня»? Однако встреча с Ольгой перевернула ей душу. Потом, спустя много-много лет, Анна Андреевна воскресит свою возлюбленную подругу в «Поэме без героя», откровенно, обнаженно выдавая себя – и свои незабываемые, неувядающие чувства к Ольге:

 
Распахнулась атласная шубка!
Не сердись на меня, Голубка,
Что коснусь я этого кубка:
Не тебя, а себя казню...
 
 
Ты в Россию пришла ниоткуда,
О мое белокурое чудо,
Коломбина десятых годов!
 
 
Что глядишь ты так смутно и зорко,
Петербургская кукла, актерка,
Ты – один из моих двойников.
 
 
К прочим титулам надо и этот
Приписать. О подруга поэтов,
Я наследница славы твоей,
 
 
Здесь под музыку дивного мэтра —
Ленинградского дикого ветра
И в тени заповедного кедра
Вижу танец придворных костей...
 
 
Оплывают венчальные свечи,
Под фатой «поцелуйные плечи»,
Храм гремит: «Голубица, гряди!»
 
 
Горы пармских фиалок в апреле —
И свиданье в Мальтийской капелле
Как проклятье в твоей груди.
 
 
Золотого ль века виденье
Или черное преступленье
В грозном хаосе давних дней?
 
 
Мне ответь хоть теперь: неужели
Ты когда-то жила в самом деле
И топтала торцы площадей
Ослепительной ножкой своей?..
 
 
Дом пестрей комедьянтской фуры,
Облупившиеся амуры
Охраняют Венерин алтарь.
 
 
Певчих птиц не сажала в клетку,
Спальню ты убрала, как беседку,
Деревенскую девку-соседку
Не узнает веселый скобарь.
 
 
В стенах лесенки скрыты витые,
А на стенах лазурных святые —
Полукрадено это добро...
 
 
Вся в цветах, как «Весна» Боттичелли,
Ты друзей принимала в постели,
И томился драгунский Пьеро, —
 
 
Всех влюбленных в тебя суеверней,
Тот, с улыбкою жертвы вечерней,
Ты ему как стали – магнит,
 
 
Побледнев, он глядит сквозь слезы,
Как тебе протянули розы
И как враг его знаменит...
 

Словом, две красавицы стали любовницами, и Ольга поселилась у Анны дома. Тем временем из Риги вернулся окончательно рассорившийся со Всеволодом Князевым Кузмин. Между прочим, 28 сентября 1922 года, вспомнив вдруг о давно забытом друге, он запишет в своем дневнике: «Не поссорься Всеволод со мною – не застрелился бы». Что ж, все возможно...

Назад к карточке книги "Петербургская кукла, или Дама птиц (Ольга Судейкина-Глебова)"