Текст книги "Несбывшаяся любовь императора"
Автор книги: Елена Арсеньева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Конечно, подробностей ее падения Николай Шумилов не узнал, да и не задавался такой целью, уж больно противно сделалось. Но он не был юнцом нетронутым, женщин повидал, так что знал, как такие дела делаются. В народе говорят: девка, мол, себя не уберегла. По всему судя, никакого желания беречь себя у Натальи никогда не имелось.
Ну что ж, за то, что он вечно будет жить, ощущая тошноту и муторность при виде супруги, Николаю Шумилову было заплачено щедро, очень щедро! Он знал, что проклинать тут некого: искушение оказалось слишком велико, он сам продался, после разговора с отцом даже не рыпнулся более в театр. Но что же это за сволочная штука – жизнь, коли роет она иногда человеку такие ямины, в которые он по своей воле спрыгивает – и вылезти надежды нет?!
А может, в том была его судьба… Ведь и та, другая, «актрисулька», как презрительно именовал ее отец, тоже не отличалась страстью к верности. Правда, клялась Николаю, что до него любви не знала… Тем паче грустно, что и она невинности не сберегла, отдала нелюбимому. Оттого и покинул ее Николай беспрекословно после разговора с отцом – не сомневался, что при такой веселой жене вечно будет рогат. Она, конечно, рыдала и намеревалась лишить себя жизни вместе с дитятею… Да-да, клялась, мол, в тягости, и не от кого иного, как от Николая Шумилова… Однако бес эту кошачью бабью породу ведает, от кого они приплод нагуливают! Видать, все же лгала «актрисулька», потому что не успел остыть след купчины Шумилова, как начал вокруг нее увиваться какой-то военный в немалом чине, вроде бы даже подполковничьем, и чуть ли не жениться собирался на прелестнице, да за какие-то дела угодил под суд, был сослан и разжалован… А у актрисульки вскоре родилось дитя.
Николай Дмитриевич об этом знал, но ни малейшей охоты видеть свою бывшую пассию и этого ребенка не имел. Но не зря говорится – покуда гром не грянет, мужик не перекрестится.
Да и не только мужик…
* * *
Однажды, когда Варя гримировала Александру Егоровну, прочерчивая на ее лице глубокие морщины, та вдруг расплакалась:
– Ах, как страшно, как ужасно стареть! Помню, какой я была Дориной в «Тартюфе»! Какой была Лельской в «Ворожее» и Эльмирой в «Сплетне»! А теперь на кого я похожа?! Я играю только комических старух, всех этих бойких барынь, сварливых баб, старых дев… Но я совсем не чувствую себя комической старухой. Ах, почему я не умерла десять лет назад, когда мне было тридцать и я еще могла играть в «Женитьбе Фигаро» прелестную Сюзанну, а не старую дуру Марселину! Какое счастье, Варенька, что ты не чувствуешь в себе тяги к сцене. Только на сцене можно жить, но лишившись этого… Не пойму, не понимаю людей, которые способны отказаться добровольно… уйти в разгар славы… – Александра Егоровна захлебнулась в слезах.
Варя вздохнула. Она знала, на кого намекает Александра Егоровна. Нынче был прощальный спектакль Маши Самойловой – старшей из семьи сестер-актрис. Наденька Самойлова готовилась к дебюту, а Маша уходила из театра в разгар славы и таланта. Она предпочла неверному сиянию огней рампы скромный, но надежный свет семейного очага.
Отношение в театре к ее решению было разное. Кто-то называл ее дурой, не ведающей свого счастья, кто-то, наоборот, завидовал ее везению и восхищался решимостью переделать жизнь совершенно.
Варя относилась к последним. Удачный брак для актрисы – невероятное счастье. Чтобы человек с достатком и положением решился с ней венчаться – такое лишь во сне присниться может! Любая девушка, как бы она ни захлебывалась от желания быть актрисой, мечтает о счастливом браке. Попадись Варе добрый, понимающий человек, она выскочила бы замуж немедленно. С одной стороны, ей партию составить проще, чем кому-то другому из театральных: она не актриса, репутацию свою публичными выступлениями еще не запачкала. Но она незаконнорожденная… кто захочет такую замуж взять?!
– Варя, да ты уснула?! – сердито воскликнула Александра Егоровна. – Вот-вот мой выход, а я еще не одета.
Ее выход вовсе даже не скоро – давали нынче «Женитьбу Фигаро», где Марселина появляется впервые лишь в третьем явлении. Сейчас же еще не началось первое. Впрочем, действие движется быстро. Согласно ремаркам автора, Марселина должна быть одета, как испанская дуэнья: в неяркого цвета платье и черный чепец. У платья объемный старомодный кринолин, который придает всем движениям особую комичность и требует особого навыка в обращении.
Александра Егоровна уже вполне готова, но она не в духе, ей не нравится роль, нужно на ком-то сорвать сердце, а кто лучше годится для этого, как не дочь?
Звучит третий звонок.
– Асенкова! – раздался голос режиссера Зотова, который всех актеров всегда предупреждает заранее. – Ваш выход!
Маменька сорвалась с места. Дурное настроение исчезло, как будто его никогда и не было, и Александра Егоровна полетела в кулисы, подхватив свои черные юбки, совершенно счастливая. Сейчас ей казалось, что Марселина – лучшая роль, которая у нее только была, и сыграет она так, как никогда не играла раньше.
Варя прибрала разбросанные вещи, сложила в шляпную картонку зеленый капор Александры Егоровны (та любила приезжать в театр во всем зеленом, как бы намекая, что муж ее – содержатель зеленых театральных карет) и принялась размышлять, что делать: спуститься выпить чаю с пожарным и сторожем у служебного входа или все же на прощание пойти взглянуть, как играет Маша. Ну так и быть, надо пойти посмотреть, тем паче, говорят, нынче в театре ее величество.
Она вышла из гримерной и тут же подскочила – прямо над ухом раздался звон колокольчика, и тут же – сдавленное хихиканье. Ах, да это Мишка Лапин, помощник режиссера, подал звонок из спальни графини, как предписывает действие. Очень доволен, что напугал Варю!
Она погрозила Мишке пальцем и подошла к кулисам. Нет, императорская ложа пуста, хотя первое явление уже идет. Давний Варин знакомый по Театральной школе, красивый, добрый, талантливый Николай Дюр, обнимает Машу. Вернее, Фигаро обнимает Сюзанну.
– Полно! Полно! – восклицает та.
– Ты представить себе не можешь, как я тебя люблю, – нежно говорит Фигаро.
– Когда, наконец, вы перестанете, несносный, твердить мне об этом с утра до вечера? – кокетничает Сюзанна.
И Фигаро заявляет с таинственным видом:
– Как только я получу возможность доказывать тебе это с вечера до утра!
В зале хохочут. Дамы или опускают глаза, или с намеком начинают переглядываться со своими кавалерами.
В это мгновение откидывается бархатная портьера, которая закрывает вход в императорскую ложу, и появляются великий князь Михаил Павлович, Бенкендорф и еще трое мужчин в форме.
Действие прерывается. Фигаро и Сюзанна делают реверанс. Варя понимает их разочарование – императорской семьи так и нет. Тем не менее в партере и с галерки раздаются аплодисменты в честь прибытия великого князя, мужчины в ложах встают. Михаил Павлович спокойно садится у барьера, делает знак актерам продолжать. Еще один реверанс на сцене – и можно играть дальше, однако в действии ощущается некоторая заминка. Варя понимает почему: не прозвучал второй звонок из спальни графини, видимо, Мишка зазевался. Ну что ж, делать нечего, тянуть больше нельзя, Сюзанна подает свою реплику без него, издали посылая Фигаро воздушный поцелуй:
– Вот вам ваш поцелуй, сударь, теперь мы в расчете.
И направляется за кулисы. Фигаро бежит за ней, восклицая:
– Э, нет, вы-то его получили не так!
Тут раздается запоздавший звонок. От неожиданности Маша спотыкается, Фигаро налетает на нее, оба чуть не падают. Однако Дюр не растерялся – схватил Машу в объятия и звучно чмокнул в губы. Ничего, что этого нет в ремарках, зато как здорово выкрутился! Зрители довольны – Варя заметила, что чем откровеннее любовная сцена, тем больше это нравится залу. В ложе великого князя аплодируют громче всех, а невысокий, красивый кавалергард одобрительно свистит.
Варя смотрит на него. Что-то знакомое кажется ей в его лице… Вроде бы она уже видела раньше эти зеленые глаза.
Да, видела. И очень часто – во сне! И слышала голос: «Я пришлю тебе на премьеру синие колокольчики…»
Неужели это он? Он, тот человек… Его звали Георгий Скорский… Ведь это о нем Варя, даже себе не признаваясь в этом, потихоньку думала и думала все эти годы. Думала – и мечтала его встретить, снова увидеть это особенное выражение зеленых глаз, которое, казалось, появлялось в них, лишь когда он смотрел на Варю, а она теряла дар речи, робела, дрожала – и одновременно чувствовала себя невероятно счастливой.
И вот он снова перед ней! Сбылась мечта!
Сбылась, да не совсем. С тем же особенным выражением он смотрит на Машу Самойлову – смотрит так, что она начинает путаться в репликах и, чудится, убегает за кулисы почти с облегчением, дабы прийти наконец в себя, избавиться от власти этого очаровывающего взгляда.
Острая зависть пронзает Варю – никогда прежде не испытывала она такого чувства! Она смотрит на сцену – и завидует. Прежде всего, само собой, она завидует Маше, такой хорошенькой в костюме Сюзанны, в этом очень изящном белом лифе с баской, такой же юбке и забавном маленьком чепчике. Она завидует красавцу Николаю Дюру, длинные ноги которого – ноги балетного танцора! – обтянуты узкими штанами до колен и белыми чулками, а короткая жилетка подчеркивает стройность его стана.
А как задорно звучит голос Николая – Фигаро!
– Так вот как, ваше сиятельство, драгоценный мой граф! Вам, оказывается, палец в рот не клади! Я-то терялся в догадках, почему это он не успел назначить меня домоправителем, как уже берет с собой в посольство и определяет на место курьера! Так, значит, ваше сиятельство, три назначения сразу: вы – посланник, я – дипломатический мальчишка на побегушках, Сюзон – штатная дама сердца, карманная посланница, и – в добрый час, курьер! Я поскачу в одну сторону, а вы в другую, прямо к моей дражайшей половине! Я, запыленный, изнемогающий от усталости, буду трудиться во славу вашего семейства, а вы тем временем будете способствовать прибавлению моего!
Зрители снова хохочут, а великий князь и кавалергарды просто-таки заливаются. Кажется, они слегка навеселе, оттого всякая более или менее смелая реплика их особенно смешит.
Варя завидует даже Ивану Ивановичу Сосницкому, играющему Бартоло. Актер и так довольно плотного сложения, а тут еще накладной живот, необходимый по роли, усиливает его толщину и делает необычайно комичным.
Ивану Ивановичу не составляет труда казаться недовольным, как и Бартоло. У него вскоре бенефис, с ним вместе должна играть Маша, однако она покидает сцену, и у Сосницкого нет достойной претендентки на эту роль. Поэтому упреки в адрес Розины звучат у него необычайно достоверно – зал сочувствует, зал аплодирует ему, а Варя… А Варя завидует!
Кажется, сейчас она завидует всему миру, даже собственной маменьке, которая появляется в эту минуту на сцене и звучно заявляет:
– Наконец-то вы здесь, вечный доктор! И как всегда, до того степенный и медлительный, что можно умереть, пока дождешься от вас помощи, совсем как в былые времена, когда люди успевали обвенчаться, несмотря на принятые вами меры предосторожности!
– А вы все такая же ехидная и язвительная! – обиженно отвечает Бартоло. – Да, но кому же здесь все-таки до меня нужда? Не случилось ли чего с графом?
– Нет, доктор, – насмешливо отвечает Марселина.
– Может статься, вероломная графиня Розина, дай-то Господи, занемогла?
– Она тоскует.
– О чем?
– Муж забыл ее.
– Ага! – радуется Бартоло. – Достойный супруг мстит за меня!
– Графа не разберешь: он и ревнивец, и повеса.
– Повеса от скуки, ревнивец из самолюбия – это ясно, – изрекает Бартоло, и в зале снова хохочут.
В императорской же ложе зрители сначала многозначительно переглядываются, а потом украдкой прыскают. Чудится, эта реплика воспринята ими как намек на некое известное лицо, над которым они не решаются смеяться, однако все же не в силах сдержать смех. Только Бенкендорф сохраняет приличное, скучное выражение лица, остальные с трудом справляются с улыбками. Великий князь что-то шепчет Скорскому, и оба они хохочут во весь голос, а потом начинают кричать:
– Браво! Фора!
Однако в это время действие уже ушло, и бурные эти аплодисменты пришлись после реплики Марселины:
– Он не умеет сердиться, вечно в добром расположении духа, видит в настоящем одни только радости и так же мало помышляет о будущем, как и о прошлом; постоянно в движении, а уж благороден, благороден…
Все зрители подхватывают аплодисменты, и Александра Егоровна, не ожидавшая такой ажитации после простенькой реплики, сначала теряется, а потом ныряет в столь глубоком реверансе, что тонет в своем кринолине.
– Браво, Асенкова! – захлебываются в императорской ложе. – Фора!
Варя закрывает глаза, чтобы сдержать слезы. Да что это с ней? Откуда эта боль в сердце, эта зависть?
Нет, это не зависть, это то чувство, которое она испытала только раз в жизни – когда узнала, что зеленоглазый сбитенщик всю ночь провел с Ирисовой. Это ревность. Но к кому, вернее, к чему она ревнует сейчас?!
К театру. К тому восторгу, который вызывает у Скорского сцена и актеры. Варе самой хочется быть сейчас очаровательной Сюзанной, веселым Фигаро, толстым Бартоло и нелепой Марселиной. Только на нее должны смотреть эти зеленые глаза, только она должна вызывать в них блеск восхищения! Только ей должны быть адресованы его аплодисменты! Ей, а не другим!
И она вдруг осознает, что это – не пустые мечты, что они вполне могут сбыться. Ее счастье – в ее собственных руках. Она должна стать актрисой, должна сама выходить на сцену, сделавшись истинной владычицей дум и сердец. И ею так же будут восторгаться, и ей станут хлопать и свешиваться с балконов, крича:
– Виват, Асенкова!
А она улыбнется ему, только ему, и крикнет:
– Здравствуйте, господин Скорский!
И он, конечно, почувствует себя польщенным, потому что ему улыбнулась Варвара Асенкова, премьерша, владычица сердец.
А когда она будет играть любовную сцену, то посмотрит не на своего партнера, пусть это даже будет милый, очаровательный Николай Дюр, а взглянет на него, на него… И все слова любви, которые нужно произносить по роли, она адресует ему, Скорскому! И он поймет, что все эти годы, минувшие с того дня, как сбитенщик пробрался в Театральную школу, синеглазая девочка не забывала его. А вот интересно, вспомнит ли он свое обещание прислать ей после премьеры синие колокольчики? Если да… Если Варя получит эти цветы, они ей станут дороже всех самых роскошных роз на свете! Она раздарит розы подругам, партнерам, швейцару, а себе оставит синие колокольчики, и будет смотреть на них, и поставит рядом с постелью, и ей приснится, что они тихо звенят, навевая мечты о невозможном счастье…
Или возможном?..
Спектакль шел своим чередом, и вот настало время антракта. Варя торопливо поправила матери грим, но теперь она была свободна, ведь Марселина на протяжении всего спектакля не меняла своего унылого наряда.
– Ты слышала, как они кричали: «Браво, Асенкова!»? – задыхаясь от счастья, спросила Александра Егоровна. – Ты слышала, как мне аплодировали, как меня вызывали? Словно вернулись те добрые времена, когда я была молода, красива и играла Сюзанну… Это значит, что подлинный талант не стареет. Понимаешь, Варвара?
Дочь кивнула, и Александра Егоровна, любуясь в зеркале своими возбужденно сверкающими глазами, всем своим и впрямь помолодевшим, похорошевшим лицом, вздохнула:
– Какой чудесный вечер! Право, я могу жалеть лишь об одном: судьба лишила тебя такого счастья. Ах, если бы ты все же решилась хоть попробовать… хотя бы самую маленькую роль… какой-нибудь незначительной субретки…
– Хорошо, – проговорила Варя, и Александра Егоровна от неожиданности чуть не упала с табурета. – Я попробую. Но только роль субретки мне не нужна. Это не мое амплуа. Я хочу играть с Иваном Ивановичем Сосницким в его водевиле «Солейман II, или Две султанши». У него нет никого на роль Роксаны? Так вот, я хочу играть ее.
Александра Егоровна смотрела на дочь – и не верила ни глазам, ни ушам своим.
– С ума ты сошла, Варька, что ли? Ну прямо как с печки упала! Да не возьмет тебя Сосницкий на роль! Ни за что не возьмет!
– Ничего, – отозвалась Варя с той спокойной уверенностью, которой Александра Егоровна прежде в ней не знала. – Возьмет. Вот увидишь.
– Да ты же загубишь его бенефис! – простонала мать почти в отчаянии.
– Не загублю, – покачала головой Варя. – Я знаю, будет так, как мне хочется!
Так-то оно так… но откуда ей, бедняжке, было знать, что захочется вовсе не того, о чем мечталось?!
* * *
Возможности повидаться с крестной Наталье Васильевне пришлось подождать. Уж она так и этак напрашивалась приехать – поблагодарить за приглашение на бал, извиниться за мужа-неотесу, однако Анна Владимировна прихварывала после той несчастной встречи на Неве. Больше в этой хвори было, конечно, притворства, не столь уж эта дама уродилась слабонервной, однако ее обидело, что ни поисков оскорбившего ее человека не было предпринято, ни о наказании Сергею Трубецкому (Анна Владимировна успела узнать его голос) даже речи не шло. А ведь император им весьма недоволен из-за того, что Трубецкой «сделал брюхо» даме, которую обхаживал первый кавалер империи, – Екатерине Мусиной-Пушкиной… Ну и наказал бы! Нет, Трубецкой не пострадал, словно и не натворил разных пакостей.
Это весьма удручало Анну Владимировну, поэтому неведомо, как долго пришлось бы Наталье Васильевне обивать порог своей крестной, когда бы не пришла ей в голову замечательная идея. Она написала графине, что решила пожертвовать крупную сумму на благотворительные цели, но никак не может решить, на что именно отдать деньги. На сирот? На инвалидов? На поправление дел в узилищах и устройство дополнительного питания для несчастных каторжников? Или пожертвовать деньги в Смольный институт?
Вопросы благотворительности весьма волновали Анну Владимировну, которая и сама тратила на эти цели немалые деньги, особенно при жизни императрицы Марии Федоровны, поэтому она не замедлила принять крестницу.
– Конечно, на Смольный! – воскликнула графиня первым делом. – Давно прошли те времена, когда заведение сие не испытывало нужды в средствах. Тогда самые состоятельные господа считали за честь пожертвовать крупную сумму на улучшение обучения девиц, а иногда даже брали их на свое полное содержание.
По губам Натальи Васильевны скользнула понимающая улыбка, однако Анна Владимировна воспротивилась:
– Нет-нет, в иные времена сие значение, о каком ты подумала, сюда не вкладывали, это было просто попечительство без всякой задней мысли! – Тут Анна Владимировна немножко помолчала, потом покачала головой: – Хотя нет, всякое случалось. Скажем, Бецкой Иван Иванович в таких преклонных годах начал вдруг Алымушке, Глафире Алымовой, покровительствовать… Всех пытался уверить, у него-де отеческая любовь, однако же дело совершенно в другом состояло. Себя на смех выставил и ей жизнь едва не испортил.
Наталья Васильевна так и обмерла. Она, конечно, любила сплетни, однако сейчас испугалась, что крестная углубится в повествование о давным-давно минувших днях и поведает ей подробности какой-нибудь такой истории, которая ее нимало не волновала, поскольку в данную минуту ее влекли исключительно события текущих времен. Однако Анна Владимировна вздохнула:
– Во времена матушки Екатерины к святому делу благотворительности было совсем иное отношение, я уж не говорю о милой Марии Федоровне! Да, эти государыни понимали толк в попечительстве о неимущих. О них и память жива. Екатерининский институт, церкви, ведомство учреждений императрицы Марии, ее Воспитательное общество благородных девиц… Ты ведь и сама там обучалась!
Наталья Васильевна, которая и в самом деле прошла обучение в Смольном институте благородных девиц, смиренно кивнула. Училась она в мещанском отделении, да и там прошла не весь курс обучения – отец забрал внезапно заболевшую дочь из последнего класса: врачи-де подозревали чахотку. На самом же деле она была беременна. Дело удалось скрыть, увезя барышню «на воды». С тех пор отец жил одной мечтой: как можно скорее пристроить ее замуж, пока сохранилась еще хотя бы внешность невинной девицы, по повадкам-то она уж давно не была невинной! О ней ползла дурная слава. На счастье, слух о поведении крестницы не дошел до графини Бобринской, не то, конечно, не сидеть бы сейчас Наталье Васильевне в этой гостиной, не слушать ее болтовню:
– К сожалению, ни одно заведение не станет называться по имени нынешней высочайшей благодетельницы… Она, бедняжка, даже понятия ни о чем таком не имеет. Не понимаю, как облеченные властью и саном могут тратить столько времени на балы и танцы, забывая о малых сих! И им покровительствуют те, кто должен бы печься об их нравственности и безупречности! Наверное, грех так говорить, но я просто не могу удержаться. Некие добродетельные дамы жаловались митрополиту Филарету, что ее величество, вместо того чтобы думать о спасении души, только и делает, что танцует и гоняется за развлечениями. Ну что ж, они правы. Но зря надеялись снискать в нем сочувствия, он неизменно возражает: «Возможно, но я думаю, что она, танцуя, попадет в рай, в то время как вы все еще будете стучаться в дверь!» Эти слова ее воодушевили, конечно, вот она и не может уняться. О, конечно, она добра, у нее всегда наготове улыбка и ласковое слово для тех, кто к ней обращается, она раздает свое золото нуждающимся, но среди этих нуждающихся в утешении и заботе она выбирает только самых красивых детей, самых милых стариков и самых хорошеньких, безропотных девушек. И это отношение к миру как к прекрасному, радостному саду поддерживает вся семья! Там уже нет дела до прежних друзей, которые могут быть обижены и больны…
Ага, смекнула Шумилова, под обиженными и больными Анна Владимировна разумеет, конечно же, прежде всего себя. И очень понятно, по какой причине!
– Ах, – проговорила Наталья Васильевна, бывшая в полном восторге от того, что разговор повернулся в нужную ей сторону, – я вас вполне понимаю, ваше сиятельство. Ведь я была на том балу… Однако позвольте мне набраться смелости и вступиться за государыню. Она была страшно возмущена, когда прибыл ваш посланный, потребовала раскрыть виновника, однако господин Скорский что-то шепнул ей на ухо, после чего ее отношение к событию совершенно переменилось.
– Скорский! – нахмурилась Анна Владимировна. – Хотела бы я знать, что он мог сказать…
Наталья Васильевна пожала плечами, не имея ни малейшего намерения проявлять свою осведомленность. Напротив, она прикинулась совершенной простушкой и с наивным видом спросила:
– А что он за человек, этот Скорский? Привлекательный мужчина, ничего не скажешь… в нем есть что-то загадочное.
– Моя милая бабочка, поосторожней с этим цветком, – рассмеялась Анна Владимировна. – Ничего хорошего, никакого нектара ты там не соберешь, тебя могут ждать только слезы.
– Ну вот, – постаралась засмеяться и Наталья Васильевна, – чем же я плоха? Вот разве что этот человек слишком уважает узы брака – и своего, и чужого?
– Скорский?! – Анна Владимировна довольно едко усмехнулась. – Узы своего брака он никак не может уважать, потому что никаких уз не существует. Что касается чужих… Ходит много слухов, однако никто ничего точно о нем не знает. Многие дамы теряли из-за него головы, однако он не хвастлив и не болтлив. Впрочем, это его жизнь. Главное, чтобы он верно служил императорской семье, а именно верность и преданность Скорских своим повелителям – главное достояние этой семьи. И можешь быть уверена, это его качество оценено нашим государем, да и не только им! – Графиня снова усмехнулась, еще более едко.
Наталья Васильевна жадно ловила каждое слово. Она понимала, что обида на императрицу развязала ее крестной язык, а потому она сейчас откровенна, как никогда. Минуты этой откровенности надо ценить, ими надо пользоваться вовсю!
– Почему же такой восхитительный мужчина не женат? – осторожно спросила она и не замедлила получить ответ.
– Скорский слишком нравится кое-кому, чтобы ему позволили жениться. И он, и все прочие красавчики, которые пользуются высочайшим расположением, прекрасно понимают, что им нельзя даже намекнуть на свою симпатию к какой-то женщине, не то что проявить ее. Если что-то и случается, то тайно, где-нибудь… ну, я не знаю…
– В саду, – невольно ляпнула Наталья Васильевна и прикусила язык, поняв, что несколько забылась. Однако опасения ее оказались напрасны – Анна Владимировна насмешливо покачала головой:
– Вот уж чего не может быть! В саду! Рискуя в любое мгновение быть застигнутым? Конечно, Скорский любит рискнуть, но на такую глупость и неосторожность он не пойдет.
– Да, – Наталья Васильевна едва сдерживала смех. – То есть нет. Нет, конечно, он на это не пойдет. Однако скажите, неужели государя не волнует, что императрица неравнодушна к Скорскому?
– О, конечно, Николай понимает, что это всего лишь игра, причем гораздо более невинная, чем те игры, которыми забавляется он и после которых в семействе Клейнмихель… – Анна Владимировна осеклась. – А впрочем, я не о том. Так вот, император понимает, что это игра, однако за всеми играми своей жены он внимательно следит. Конечно, жена Цезаря выше подозрений, однако лучше предупредить саму возможность их появления. За кавалергардами также весьма внимательно присматривают Бенкендорф, Орлов и Раух.
Наталья Васильевна подумала, что внимание вышеперечисленных господ сильно притупилось однажды на Елагином острове, особенно когда речь шла о Скорском… А впрочем, может быть, оно обостряется, лишь когда этот опасный зеленоглазый человек находится поблизости от императрицы?
– Но скажите все же, – спросила она осторожно, – если государь позволяет себе… то, возможно, и императрица позволила себе однажды?..
Анна Владимировна, смеясь, приложила палец к губам:
– Она прелюбодействует в сердце своем и в мыслях своих. Однако будет держать Скорского при себе и следить за ним до тех пор, пока не охладеет к нему.
– Ну, – пожала плечами Наталья Васильевна, – если императору что-то придется не по нраву, он всегда может назначить этого господина в какую-нибудь дальнюю инспекцию и услать его с глаз долой, из сердца вон.
– Думаю, это будет самой крайней мерою. Государь следит за симпатиями жены, однако он не жесток. Некоторое время назад, когда ему что-то померещилось относительно Александра Трубецкого, он отправил господина Бархата… такое прозвище он носит благодаря своим прекрасным черным глазам, – пояснила Анна Владимировна, и Наталья Васильевна должна была принять удивленное выражение, словно слышит об этом впервые… нет, ну в самом деле, не могла же она признать, что уже знает об этом, и от кого! – Так вот, когда Бархат был скоропалительно послан за границу, наша дорогая Александрина едва не впала в нервную горячку. Теперь в фаворе Скорский, но государь остерегается играть сердцем жены, отнимая у нее любимую игрушку.
– Значит, Скорский ни для кого не доступен… – задумчиво проговорила Наталья Васильевна и тут же прикусила язычок, однако же было поздно.
– О! – воскликнула Анна Владимировна с насмешкой. – Так вот в чем дело! Ты влюблена в Скорского? Понимаю… при таком муже, как у тебя, при этом увальне, который пренебрегает женой, нетрудно увлечься блистательным кавалергардом. Но почему ты выбрала для этого именно фаворита императрицы?!
– Сердцу не прикажешь, – вздохнула Наталья Васильевна.
– Так говорят, – пожала плечами Анна Владимировна, – однако я все же советую тебе приказать своему сердцу охладеть, хотя бы на время. Иначе ты навлечешь на себя беду. Вот забавно, – от души расхохоталась Анна Владимировна, – наша милая Александрина терпеливо сносит постоянное прибавление семейства у графа Клейнмихеля, делая хорошую мину при плохой игре, однако если Скорский только посмеет начать игру с какой-то другой женщиной, той придется плохо, очень плохо.
– Что же с ней сделают, в крепость посадят, что ли? – уныло спросила Наталья Васильевна.
– О, надеюсь, до этого не дойдет, – ответила Анна Владимировна. – Есть и другие способы. Например, сейчас при дворе только и говорят о какой-то молодой актрисе… как ее… кажется, Асенковой…
Наталья Васильевна насторожилась.
– От нее в восхищении и великий князь Михаил, и даже, кажется, сам государь. Я слышала, будто и Скорский страстно увлечен театром… – Графиня улыбнулась, словно на что-то намекала. – У него в юности даже был какой-то скандал в Театральной школе, из-за чего он рассорился с отцом. Конечно, эта Асенкова тогда была ребенком, речь шла не о ней, однако, похоже, он так и не излечился от своих пристрастий. Я что-то такое слышала… Он всякий свободный вечер в театре! Шлет ей цветы… Конечно, пока это можно рассматривать как обычное увлечение искусством. Но не сомневаюсь, что, если это увлечение перейдет за рамки того, что готова допустить императрица, эту актрису сотрут в порошок.
– Не понимаю, каким образом, – вкрадчиво молвила Наталья Васильевна, у которой застучало сердце. Значит, не зря она почувствовала такую ужасную неприязнь к этой нелепой актрисульке! Все же сердце влюбленной женщины – вещун.
– Каким образом, спрашиваешь? Каким угодно. О, если Гедеонов только прослышит, что кто-то в императорской семье недоволен Асенковой, ей не будут давать ролей, откажутся продлить контракт, начнут выдвигать на премьерские партии ее соперницу… А статьи в газетах, эти театральные рецензии, на которые не обратит внимания здравомыслящий человек, но которые способны сделать актеру имя или уничтожить его? С помощью таких рецензий можно испортить жизнь. Настоящий талант не выдержит травли. А когда вокруг имени Асенковой начнется не шум восхищения, а совсем наоборот – общего презрения, Скорский и сам от нее отвернется. Да что тебе эта дурочка с раскрашенным личиком? Скорский не влюблен в нее, а даже если бы и был влюблен, она тебе не соперница. Вот Александрина – это другое дело!
Наталья Васильевна вздохнула. Да… но не может же она ненавидеть императрицу!
– А что вы говорили о семье Клейнмихель? – спросила она уныло, чтобы перевести разговор.
– А вот об этом я поостерегусь продолжать! – лукаво подняла палец графиня, а когда Шумилова стала настойчивой, намекнула, что хочет отдохнуть.
Делать было нечего, Наталье Васильевне пришлось уйти…
Настроение у нее было самое печальное. Отступиться от Скорского она не могла. Сердце ее сжигал неведомый прежде пламень, именуемый любовью. Но как добиться этого человека? Не будь она хотя бы замужем… Еще хорошо, что своего мужа она видит годом-родом!
* * *
…Скоро ударит семь.
В это время во всех театрах готовятся к представлению. На сценах опускают пониже «небесные своды», заклеивают изорванные «облака», в гримерных приделывают носы, приклеивают бороды, замазывают трещины на декорациях и рябины на лицах, которые на один вечер должны сделаться лилейными.
