Текст книги "Любимая девушка знахаря"

Автор книги: Елена Арсеньева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Из записок Вассиана Хмурова

Если бы я не сунул в рюкзак эту тетрадку в клеенчатой обложке, куда записывал в свое время рассказы дядьки Софрона, если бы у меня не оказалось огрызка химического карандаша, я, наверное, сошел бы с ума здесь, где я сейчас нахожусь, куда попал по своей глупости и злой судьбе. Самое трудное теперь – сделать так, чтобы Тимоха не заметил, что я пишу, что у меня есть тетрадка – моя последняя отдушина, мое спасение, мое самое драгоценное достояние. Да, самое драгоценное, несмотря на то что я ищу золото, этот чертов клад! Я сам накликал на себя беду. Но кто мог знать, как все обернется, тогда, много лет назад, когда я записывал страшноватые волшебные легенды, когда проникся ими настолько, что и сам уже не мог отличить в них небыль от правды, когда наезжал в Нижний и искал типографию, в которой мог бы напечатать свою книжку, когда получил невеликий тираж и частью раздарил его, а частью спрятал в нашем старом доме в Ковалихинском овраге, в том доме, который потом сгорел.

Это было в 14-м году. Мы как раз собрались было с Дуней перебраться в город окончательно, я знал, что мне будет спокойней, если она станет жить в Нижнем, – все же здесь ее сестра. Даша вроде успокоилась, замуж вышла, дочка у нее растет... Мы уже складывали свое небогатое имущество и решали, как быть: дом в Падежине продать или просто заколотить. И вот в ту пору я наведался в Нижний, глядь – а дома на Ковалихе нет, и ничего не осталось ни от родительского наследства, ни от бумаг моих, ни от книг, ни от вещей – ни-че-го. Я принял это как знак судьбы, как знак того, что к прошлому нельзя вернуться, нужно искать иное будущее. И отправился к Дуне в Падежино – навсегда.

Оттуда и в действующую армию ушел. Туда и вернулся в 17-м после ранения – и жил, не думая больше о городе, жил единым днем, потому что время настало безумное, и никак оно не кончится. Не стану врать: были у меня мысли самому попытаться найти то, что ищу теперь по воле Тимки, делился я своими мыслями с Дуней, но она их очень остужала. Она никогда не верила в байки ни про погосты на деревьях, ни про лютую воду, ни, само собой, про варнацкое золото.

Я ей никогда не говорил, кто именно первым рассказал мне историю про клад. Она-то думала, просто собрал обычные байки по окрестным деревням. Дуня не знала, что впервые в Падежино привел меня тот случайный рассказ, который я услышал от одноногого бродяги на Миллионке, рядом с которым крутился востроглазый парнишка. Да сколько же всяких историй о самых разнообразных кладах наслушался я в тех местах, которые Лешка Пешков (эх, как вспомнишь, сколько раз, бывало, мы с ним мальчишками квасили друг другу носы, когда он, пробегая мимо нашего ковалихинского дома, норовил нарвать малины и смородины, которая росла вдоль забора... да не столько обирал, сколько попусту давил ягоду, притом что вокруг дома его деда по соседству тоже был огромный сад!) «прославил» под названием «дна». Небось и Роберт Льюис Стивенсон позавидовал бы этим словесным сокровищам! Ну да, я думал, только словесным. К тому времени я уже читал и Стивенсона, и Майн Рида, и всех других романтиков кладоискания, а Тимка слышал их впервые и верил истово... верил не зря, как выяснилось. Меня же поначалу очаровала романтика старинной истории о варнацкой любви. Это было чем-то похоже на лесковскую повесть «Леди Макбет Мценского уезда», книгу, которую я обожал с тех пор, как прочел ее. Куда там подросшему в Горького Лешке Пешкову до Николая Семеновича! Собственно, именно за подробностями любовной истории я и приехал в Падежино, однако ничего толкового о любви не узнал, зато услышал о зачарованном золоте. Ну и понабрал много всяких других историй о странных и опасных тайнах здешних мест. И познакомился с сестрами Дашей и Дуней Пановыми. И женился на Дуне, хотя Даша... Даша почему-то решила, что я приметил сначала ее. Но нет, это не так – для меня всегда была одна Дуня, только Дуня...

Дуня, где ты, что с тобой?! Неужели за все время, что я исчез, исчез бесследно, ты ни разу не взволновалась обо мне? Неужели твое вещее сердце не подсказало, где я, что со мной... Помнишь, какие письма писала ты мне в действующую армию? Я только диву давался, как чуяла ты опасность, которая мне грозила, описывала происходящее со мной, описывала бои с такой точностью, словно видела их своими глазами. Я знаю, что не был бы ранен, если бы получил твое письмо перед тем боем, а не спустя две недели после него...

Дуня, моя вещая женка, я так надеялся на твою помощь! Надеялся, что ты обратила внимание на фразу в моем письме: «Пойду под аз» – и поняла ее. Мы не раз говорили, что то дерево, которое видно с околицы, похоже на букву «аз». Но раньше я и представить не мог, что это не случайный подрубок, а метка, по которой, зная еще кое-какие метки, можно выйти на Золотую падь не кружной, мрачной, морочливой, дремучей тропой, а словно бы дорогой торною. Приметы Тимка узнал от дядьки Софрона. А еще Софрон открыл ему, как именно нужно искать и брать варнацкий клад. На беду мою сказал, на погибель... А впрочем, может быть, еще улыбнется мне удача, может быть, еще удастся мне уйти отсюда. Да не просто так уйти, не с пустыми руками...

* * *

Сообщение о том, что «Форд» съехал на обочину и застрял в сугробе, Феич выслушал без особой радости.

– Ну надо же такими дураками быть! – с тоской простонал он. – Как теперь вытаскивать твою таратайку?

– Может, твоим «джипом» подцепим и вытянем? – робко предложил Леший.

– «Джипом»... – проворчал Феич. – Да у меня «джип» которую неделю в Нижнем в сервисе стоит. Забыл, что ли? Мы ж его вместе отвозили.

– Забыл, – покаянно вздохнул Леший. – Но что же делать? Автосервис не поедет, если сказать, что машина исправна и просто с обочины сошла. На ночь «Форд» оставлять там нельзя. Если не поможешь вытащить, приюти Алёну, потому что рейсовый в город на сегодня уже отходил, я так понимаю.

– Отходил, – согласился Феич. – Но ладно, я твою барышню приючу... приютю... короче, ясно... А ты куда денешься?

– «Форд» караулить пойду, – развел руками Леший. – Если иномарку на ночь даже в тайге оставить, непременно найдутся медведи, которые ее разденут и разуют, ведь факт. А тут места вполне обитаемые. Мне за такую таратайку знаешь сколько у мольберта надо стоять?

– Если ты пойдешь к машине, я с тобой, имей в виду! – быстро вмешалась в разговор Алёна. – Замерзну, простужусь, умру, и моя смерть будет на вашей совести, Феич. И русская литература вам этого не простит.

– Да и русское изобразительное искусство тоже, между прочим, осиротеет без меня, – пробормотал Леший, как пишут драматурги, в сторону.

– Ох, господи, господи, грехи наши тяжкие! – сердито воскликнул Феич. – Ну что мне с вами, такими ценностями общечеловеческими, делать? Не выгонять же на мороз ночевать. Ладно, поступим вот как. Вы, Алёна, тут пока сидите, а мы с Лешим сбегаем живой ногой к Ваське-трактористу. Может, уговорим его вывести трактор да поехать с нами Фокса с кичи вызволять, в смысле несчастный «Форд» из оврага вытаскивать. Диву только даюсь, как ты, Леший, умудрился с дороги съехать. Вроде и не пил...

– Да, не иначе, бес попутал, – горько вздохнул Леший. – Помстилось что-то... будто белый тигр пронесся.

– Что?! – Феич чуть ли не подпрыгнул от изумления.

Алёна озадаченно покосилась на Лешего. По пути он с пеной у рта ее уговаривал Феича в случившееся не посвящать. То есть не сообщать, что явился поперек пути некий фотокорреспондент с кольцом в носу, заморочил голову байками про белого тигра, а потом фактически вынудил Лешего завалиться в овражек. По мнению Лешего, произошедшее уязвляло его самолюбие, это раз, а во-вторых, скептик Феич ему не поверил бы точно так же, как не поверил бы Алёне. Леший втихаря признался, что он уже и сам себе не вполне верит. То есть допускает, будто и фотокорреспондента никакого не было, а случился с ним от усталости и расстройства – все же его весьма огорчила потеря такого денежного заказа, каким обещало быть восстановление росписи в старом монастыре! – самый стопроцентный глюк, по-старинному выражаясь – м́орок. Тем паче что места падежинские исстари славились своими м́ороками. Вечно тут кому-то что-то мерещилось – то озеро, до краев полное золота, то какие-то призраки варнаков, которые гонялись друг за дружкой... Короче, места здесь были для психики гиблые, вот Леший и опасался, что они уже оказали на него свое влияние.

Вот Алёна и покосилась на друга и, можно сказать, брата скептически.

Она-то была совершенно убеждена, что с нею никаких глюков не происходило. Ну, может, в жилухе Феича и помстилось ей что-то несусветное, однако молчел с пирсингом имел место быть в совершенном реале. Глюки такие глазки красоткам не строят, это Алёна точно знала. То есть глюки (иначе говоря, привидения) могут быть озлобленными, мстительными, губительными, благородными, вечно плачущими, жалующимися на судьбу и так далее, и тому существует огромное количество литературных, кинематографических, а также исторических примеров, однако сексуально озабоченных привидений статистика что-то не отмечала. Молчел же являл собой все признаки неудовлетворенного желания, начиная с пылких взглядов, бросаемых на нашу героиню, и кончая выразительной выпуклостью на джинсах, возникшей, лишь только он увидал Алёну Дмитриеву. В принципе к весьма однообразной реакции особей мужского пола на себя, любимую, на себя, обворожительную, на себя, неповторимую, она уже привыкла и никогда не ошибалась на сей счет. Вот только интересно бы знать, какого черта юнец вдруг сорвался в бегство от вышеописанного лакомого кусочка? Неужели и правда у него у самого содеялся глюк «цель недостижима» от внезапного прилива крови к... как бы поизящней выразиться... в общем, отнюдь не к мозгу, а к некоторой гораздо ниже расположенной части тела, которая имеет место быть у любого существа мужского пола?

Однако что бы Алёна ни думала, свои мысли она оставила при себе, потому что дружба, тем более с таким замечательным человеком, как Леший, дороже собственного мнения. Друг всегда уступить готов место в шлюпке и круг, как пелось в одной старинной песне, вот и Алёна готова была уступить Лешему право на защиту своего самолюбия. Поэтому она молчала, как говорится, в тряпочку (почему-то это нелепое выражение ей ужасно нравилось!), пока Леший кое-как объяснялся с Феичем, однако, конечно, ужасно удивилась, когда упоминание о глюке из глюков – о белом тигре – все же прозвучало. Но все-таки снова промолчала.

– О боже мой, и ты туда же! – проворчал Феич. – Пробыл всего ничего в Падежине, а слухами про белого тигра успел заразиться. Бред ведь, полный бред! Белый тигр – приамурская часть истории, Софрон так рассказывал. Нет же, есть идиоты... Ладно, пошли побыстрей, а то после шести с Васькой общаться бесполезно, он обычно уже так напивается, что трактор от своего Полкана не отличит. Такой уж у него режим. В общем, поспешим, чтобы взять его еще живьем. А вы, девушка, тут посидите, нас подождите. Если все будет хорошо, приедем за вами на «Форде», если нет... Да нет, все будет нормально! – оптимистически воскликнул хозяин живописного сарая. – Пойдем, Леший!

Дверь за мужчинами закрылась. Алёна постояла посреди безумной комнаты, погрела пресловутый сустав у печки (просто на всякий случай), потом налила из своего термоса чаю в пластиковый стаканчик (с десяток прихватила с собой из города, повинуясь необъяснимой интуиции, которая частенько осеняет Дев) и съела два куска сыра из собственных же городских запасов. О том, что на хлебосольство Феича рассчитывать не придется, еще вчера предупредил по телефону Леший, поэтому у Алёны были с собой и сыр, и булка, и зефир, и яблоки с апельсинами, и вода в пластиковой бутылке. Ну и стаканы, как уже было сказано. Гости всем этим обедали и Феича угощали, а уехав, оставили снедь хозяину. Теперь вот остатки Алёне пригодились на ужин.

Тем временем за окошком вовсе смерклось. Смеркалось об ту пору именно в шесть, и Алёна от души пожелала, чтобы Ваську-тракториста все-таки удалось «взять живьем», чтобы совсем скоро Леший за ней заехал на «Форде» и забрал ее из совершенно нежилой жилухи, которая становилась все более неприветливой по мере того, как за окном таяли последние закатные лучи.

Надо было зажечь свет, но стоять, будто на сцене, на виду у всех жителей Падежина, как реальных, так и призрачных, Алёне совершенно не хотелось. Вот чем тут окна завесить можно? Разве что рогожкой какой. Так хто ж, как в том анекдоте, дасть? Но, наверное, Феич все же закрывает их чем-то, вряд ли ему по нраву всеобщее любопытство...

Алёна подошла к окну без особой надежды (по пути она традиционно задела бедром сундук, отчего настроение весьма ощутимо еще понизилось) – и вдруг с изумлением обнаружила отличные, очень плотные, на непроницаемой основе, шторы, бывшие столь же неопределенно-пегого цвета, как и бревенчатые стены жилухи (да-да, неоштукатуренные – из пазов наивно торчала пакля что внутри, что снаружи!), отчего она и не замечала их раньше. На двух других окнах висели такие же в полном смысле слова маскировочные шторы. Алёна их скоренько задернула и включила свет.

Неуютный, недоброжелательный, чрезмерно любопытный, перенасыщенный мороками или глюками, кому как больше нравится, мир Падежина вмиг сузился до пределов жутко захламленной, но все же вполне уже привычной комнаты. В ней даже, если сильно прищуриться (а лучше – и вовсе зажмуриться), можно было обнаружить отдаленное подобие уюта. Алёну по-прежнему раздражали кресло, на котором она испытала столько острых ощущений, и несусветный сундук, однако она отвела от них глаза и подошла к компьютеру в углу комнаты. Настроение мигом стало улучшаться. Наверное, нечто подобное могла чувствовать ее далекая прабабка, когда приближалась к прялке – своей отраде. Ну, условно говоря...

Компьютер работал – когда в дом воротились уехавшие было гости, за ним сидел Феич, да так и забыл выключить. И когда «Asus» вышел из спящего режима и экран осветился, Алёна увидела то, над чем работал падежинский знахарь. Оказывается, он составлял генеалогическое древо!

Из записок Вассиана Хмурова
Что рассказал дядька Софрон

«Вернее сказать, появился он уже некоторое время назад: говорили, прибрел с острова, который прозвали Виноградным и который лежал неподалеку от Сахалян-Ула. Понятно, почему именно так прозвали, – виноград на острове рос. Кислый, конечно, однако в сентябре все же успевал дозревать, и на нем ставили бражку, некоторые ее очень даже нахваливали и собирались даже вино курить. Виноградный был остров скалистый, на нем, в хребтах, наделал себе нор соболь. За соболем зимою, когда промерзала до дна узехонькая проточка, отделявшая остров от Сахалян-Ула, ходили с собаками. Правда, охота шла плохо: собаки не умели изловить хитрого и верткого, злого, умного соболька. Вот зимой ходить на остров и перестали – что там проку? А летом прошел слух, будто видали на берегу тигра. Он-де залег в чаще и начал собак заманивать.

Тигру пса глупого заманить – дело никакое. Он скулит, словно щеня потерявшийся, – это для сук, а кобелей кличет стоном течной сучки. Глупота четырехногая бежит к протоке, задрав хвост, и плывет через проточку, а уж там собачонок тигр лапищей своей – хряп! Сманил уже так двух кобельков и двух сучек, и стали мужики судачить: скоро-де доберется до скотины. Собрался десяток человек с ружьями, собак не взяли, рассудив так: бросится зверь на пса – тот испугается, побежит к хозяину – ну и зверюгу на человека наведет. Стали в чащу стрелять наобум – тигр показался, и все увидели, что он с белой шкурой. Выпалили – тигр исчез и больше не показывался.

«Попали али нет?» – стали гадать. Тишина стояла, тигр то ли ушел, то ли замертво лежал – поди знай! Мужики робели пойти посмотреть, да и с охотничьими ружьями казались себе плохо во-оруженными. То ли бы дело с солдатскими трехлинеечками!

Увидали, что у стен острога, не приближаясь, впрочем, к гревшимся на солнышке кандальникам, стоит господин начальник Кремневого Ручья, наблюдая за охотой и развлекаясь зрелищем. Быстро отрядили двух-трех мужиков побойчее – в мирские челобитчики. Те попросили у начальника солдат на подмогу, а он лишь хмыкнул:

– Сами управляйтесь. Нам в остроге от тигра никакой опаски нету. Опять же – ему скотина мужицкая нужна, а русского военного человека даже тигр амурский должен уважать!

– Господин начальник, ваше благородие, неужто вы не слыхали, что было прошлой весной в станице Катерино-Никольской? – произнес вдруг насмешливым своим, наглым тоном (он со всеми так говорил) сидевший на солнечном припеке каторжанин Максим Волков. – Там тигр ночью растерзал часового, поставленного к сараю с казенным складом. Военного человека растерзал – и не поморщился, и на погоны не поглядел, и на принадлежность к русской армии.

– Доумничаешься ты, Волков! – хмыкнул начальник. – Мало, что из-за большого ума-то на край света залетел, кандалами греметь? Еще надо?

– Надо бы помочь мужикам, Петр Ипатьевич, – негромко сказал бывший тут же капитан Стрекалов и внимательно слушавший все разговоры.

Стоявший рядом с ним Акимка Бельды кивнул:

– Амба стрелять нада. Амба люди хватать, куски рвать. Людоед амба!

Мужики и солдаты уже знали, что гольды зовут амбой тигра.

– А ты пошамань, – усмехнулся начальник острога, которому неохота было соглашаться – выходило бы, что он внял доводам кандальника Волкова, а сие никак нельзя было допустить. – Дед твой, по слухам, шаманил, все селение оберегал своим бубном. Ступай на берег да покричи – изыди, мол, амба прочь!

Акимка растерянно оглядывался, не в силах понять, что начальник шутит. Гольды ведь все всерьез принимают, шуток не ведают. Для Акимки приказ начальника был тем, ослушаться чего немыслимо. Бессмысленно озираясь, он пошел к берегу.

– Камлай, ну! – веселясь, приказал начальник острога. – Кричи: «Амба, изыди!»

– Амба, иди! – повторил, не разобрав неизвестного слова, Акимка. – Иди, амба!

– Сейчас по всем законам Малого театра на сцене должен явиться тигр, – с напряженной улыбкой сказал Максим Волков.

Капитан Стрекалов оглянулся было на него, но тут общий крик заставил всех уставиться на берег.

Тигр с белой, словно примороженной шкурой, вздымая тучи брызг, несся через проточку к Акимке. Тот стоял недвижимо.

– Беги, беги прочь! – закричал Стрекалов, бросаясь к стоявшему рядом Чуваеву и хватаясь за его винтовку.

– Ваше благородие, – вытаращив глаза, начал сопротивляться тот, – я ж часовой на посту, нельзя в чужие руки ружжо-то отдавать!

Стрекалов тянул винтовку к себе, Чуваев – к себе, но никто не обращал на них внимания: все смотрели, как тигр наскочил на Акимку, подмял его под себя и начал катать лапой туда-сюда. Акимка попытался подняться – тигр сшиб его сильным толчком и зарычал грозно. Юноша упал – тигр снова принялся перекатывать его с места на место, словно забавляясь. Видно было, что иногда он трогает Акимку за голову, словно намерен стащить с нее кожу вместе с волосами, да медлит почему-то.

– Пропал ваш гольд, господин капитан, – скучным голосом проговорил начальник острога.

– Стреляйте в него! – закричал Стрекалов.

Несколько мужиков и солдат вскинули винтовки и ружья, да тут же и опустили: кто-то по скудоумию не смог понять, в кого велел стрелять господин инженер – в мальчишку гольдского либо в амбу, ну а кто понял и целился все же в тигра, тот боялся курки спускать, чтобы не подстрелить ненароком Акимку.

– Лежи вот так, тихо лежи! – закричал вдруг Максим и кинулся к берегу.

Там прыгнул близко к тигру, затряс кандалами в воздухе, запрыгал, бренча ими:

– Амба! Улю-лю! Ну, давай! Иди сюда! Смотри! Горит восток зарею новой! На нивах шум работ умолк! С своей волчихою голодной выходит на дорогу волк! Это я, Максим Волков, брось ты этого дохляка, мокрицу эту, тигр, иди к волку, драться иди!

А затем таким же надрывно-забавным тоном прокричал, чуть поворотя голову:

– Солдаты, как он на меня бросится, в штыки его берите разом, колите почем зря! Только меня не проткните заодно, слышите, служивые!

И кинулся прямиком на тигра, размахивая кандалами.

Софрон, все это время бывший тут же неподалеку, среди сельчан безоружных, проклял все на свете. Зрелище выходило престранное...

Белый зверь замер над смиренно скорчившимся Акимкою, отпрянул в нерешительности, но тут же кинулся на Максима. Видно было, как тот взмахнул кандалами – и обрушил их голову тигра, а потом рухнул, придавленный его тяжелым телом.

Мгновение царили тишина и неподвижность – и мужики, и солдаты словно бы ждали, когда тигр начнет драть Максима, а тот станет орать предсмертным страшным криком.

Но тигр не шевелился. Молчал и Максим, только рука его, видная из-под туловища зверюги, слабо дергалась.

– Да тигр мертвый! – закричал Софрон. – Он его убил!

– Скорей снимите с него тигра! – закричал и Стрекалов. – Пока не задавил!

Набежал народ, повлекли тигра за хвост и лапы – сперва с опаской, потом, убедившись, что он и впрямь неживой, – посмелей, порезвей.

– Неужто задавил-таки? – спросил кто-то испуганно, глядя в бледное Максимово лицо с зажмуренными глазами.

Софрон смотрел молча, зажимая руками дрожащее от тревоги сердце. Отчего-то мелькнула мысль: где-то в глубине тайги Тати стоит и смотрит на Максима, видит его издалека, сквозь чащу. Непостижимым образом видит и стоит так же – зажимая руками дрожащее сердце.

– Не... – Разомкнулись бледные губы кандальника. – Чуть не задавил, но не... не успел...

– Вот зараза! – восхищенно воскликнул кто-то, и все облегченно, освобожденно расхохотались.

Софрон тоже хохотал, все еще прижимая руки к груди и чувствуя, как сердце начинает биться ровней, и знал, что где-то в глубине тайги свободней, живей бьется и сердце Тати.

Максим не должен был погибнуть. Никакой тигр не мог убить его – ведь это значило убить их общие надежды!

Погиб белый тигр, но теперь ему предстояло ожить. Это придумала Марина, чтобы спасти Кортеса. Нет, Тати придумала это, чтобы Максим бежал в Россию и взял бы с собой их с Софроном – в вольную русскую жизнь к Золотой пади, где каждый узнает о себе то, что должен узнать».

* * *

Не то чтобы Алёна очень хорошо разбиралась в том, как должно выглядеть настоящее генеалогическое древо. Она только знала, что на том самом древе должны висеть, как яблоки (или груши, или сливы-персики-хурма), имена и даты. Ну так вот, в документе, который оставил открытым Феич, имелись имена и даты – правда, ни на чем они не висели, а просто были написаны в столбик:

ТИМОФЕЙ

+ Александра (1927)

– Серафима Петровна (1928)

– Зиновия Николаевна (1960)

– Зиновий Николаевич (1962)

– Понтий Зиновьевич (1994)

+ Мария (1928)

– Тимофей Тимофеевич (1929)

– Тимофей Тимофеевич (1962)

Цифры в скобочках, очевидно, означали даты рождения, и Алёна не могла не покачать головой:

– Мать честная! Да неужто в 1994 году можно было ребенка Понтием назвать?! «Мастера и Маргариты» переначитались, что ли? Ладно хоть не Азазелло младенчика наименовали и не Бегемотом...

Заинтересовало ее также имя Тимофей, которое столь часто повторялось. Знак + и женское имя означало, очевидно, что женщина находилась в союзе или просто в связи с Тимофеем номер один, Тимофеем-прародителем, так сказать (не зря же его имя было написано прописными буквами). Сначала от него у Александры родилась Серафима, потом у Марии – Тимофей, который тоже породил Тимофея. Последнему сейчас около пятидесяти, и им вполне может быть сам Феич, который выглядит именно на столько. Серафима же родила Зиновия и Зиновию, и, кажись, именно эту особу Алёна с Лешим сподобились недавно зреть сквозь щель монастырских врат. Неприветливая дама уродилась. Судя по словам Феича, родственной любви (а они все же двоюродные брат с сестрой) между ними не было никакой. Правда, вот что странно: Серафима, дочь Тимофея, названа в списке Петровной. Ну, может быть, Александра, которую Тимофей, судя по всему, покинул с ребенком ради Марии, вышла за некоего Петра, который дал ее дочери свое отчество? Понятно тогда, что дети Серафимы сторонятся детей Тимофея № 2.

Интересно, зачем Феич составил этот странный список?

«А тебе не все ли равно?» – немедленно оборвала себя Алёна, обнаружив, что занялась своим любимым делом: сованием носа в чужие дела. Расхожее утверждение о том, что любопытной Варваре на базаре нос оторвали, неоднократно оправдывалось по отношению к нашей героине. Нет, своего хорошенького, чуточку курносого носика Алёна ни разу не лишалась (судьба Онегина, так сказать, хранила), однако благодаря клиническому любопытству, движущей силе своей натуры, не единожды попадала в довольно серьезные передряги, из которых выбиралась хоть и изрядно ощипанной – бывало и такое, чего греха таить! – но не побежденной именно потому, что относилась по жизни к редкостному племени любимчиков фортуны. Везунчиком она была неискоренимым, а потому ей сходило с рук очень многое, частенько даже то, что никогда-никогда не сошло бы никому другому.

Штука в том, что любопытство играло при Алёне Дмитриевой роль охотничьей собаки, которая при охотнике подает голос или делает стойку на дичь, даже когда та, то есть дичь, еще довольно далеко и даже незрима. Не стоит думать, будто Алёна страдала обычным женским любопытством. Ее движущая сила была чем-то вроде сыскного чутья, неодолимого инстинкта. Но проявления его влекли порою нашу героиню к таким неожиданным, пугающим, опасным приключениям, что она – чисто интуитивно же – пыталась ростки этого самого любопытства подавлять. Вот как сейчас – свернула документ с каким-то нелепым генеалогическим древом и, чтобы отвлечься, открыла любимый пасьянс «Паук». Дай бог здоровья и долгих лет жизни тому, кто выдумал эту чудную игрушку, замечательный маленький электронный антидепрессант! У пасьянса, с точки зрения Алёны, имелся всего один недостаток: простой вариант после второй-третьей игры приедался до тошноты, а более сложные варианты у нее редко сходились, а значит, она не любила в них играть, потому что не любила проигрывать.

Выслушав победные фанфары трижды, Алёна закрыла пасьянс и зевнула. Ей очень хотелось пошарить в Интернете, ну хоть выйти на любимый форум Gotango, где живо и многословно обсуждались разные интересные штучки из жизни самого лучшего в мире танца – аргентинского танго, которым Алёна страстно увлекалась, однако она не знала, каков у Феича, в его навороченной интернет-флэшке, трафик, и поостереглась разорять хозяина: ведь, зайдя на форум Gotango, быстро оттуда не выйдешь. Лучше всего отсесть от ноутбука подальше, дабы не входить в искушение.

Алёна только собралась так сделать, как раздался характерный дзыньк, сообщающий о прибытии электронного послания в почтовый ящик пользователя. И то, что произошло потом, свидетельствует, сколь глубоко прав был Александр Сергеевич Пушкин, некогда сказавший: «Обычай – деспот меж людей». Штука в том, что точно с таким же звуком вваливалось электронное послание и в почтовый ящик Алёны Дмитриевой. Очевидно, звук вообще стандартный, вот наша героиня и отреагировала на стандартный сигнал стандартно – так, как привыкла действовать, так, как действовала обычно: кликнула появившееся внизу на панели экрана изображение заклеенного конвертика. И компьютер сделал то, что должен был сделать: открыл почтовую программу, которой пользовался Феич (к слову, у него такой же, как у Алёны, опять же стандартный, Outlook Express), а заодно открыл и само пришедшее письмо.

Давайте не будем забрасывать нашу героиню булыжниками или помидорами за некоторую неэтичность поведения. Ну кто на ее месте поступил бы иначе? Кто отвернулся бы от компьютера и не прочел бы письмо? Никто. В смысле все прочли бы. И Алёна прочла.

Письмо было следующего содержания:

«Хорошо, сукин внук, родственничек приблудный, черти бы тебя драли, мы с Зинкой посоветовались – и все же решились показать тебе рукопись Вассиана. Не пойму только, с чего ты взял, что такой умный, что разберешься, где там что, если мы не разобрались. Ни одного намека на это там нет, вообще никто про это никогда не говорил, и у тебя ничего нет, кроме бреда старухи, Маруськи пакостной. Да ладно, черт с тобой, пользуйся. Получается, ты сам спятил и других с ума свел. Спровадь своих чокнутых гостей, в первую очередь Читу, да часиков так в девять вечера загляни в сундук. Как видишь, мы все знаем, балда ты! Зиновий Лакушин».