Текст книги "Вещие сны (Императрица Eкатерина I)"

Автор книги: Елена Арсеньева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Катерина задумчиво свела брови. Мария Андреевна Румянцева казалась ныне вполне довольной своей судьбой. Муж ее был пусть суров характером, но богат, знатен, щедр и жену, по всему видно, любил. Вряд ли, вряд ли она вновь пожелает для себя неверного жребия государевой фаворитки. К тому же императрица никогда ее не притесняла, держалась с ней дружелюбно, а после опалы – сочувственно, послала богатые подарки к свадьбе, поздравляла с рождением сына, а затем и трех дочерей. Нет, конечно, не Мария Матвеева-Румянцева явилась к ней во сне в образе кошмарной змеищи! А что, если… Неужели снова дорожку переползла эта молдавская тварь, княжна Машка Кантемирова? Мало того, что в свое время государь был любовником ее матери Кассандры, жены свергнутого молдавского господаря Димитрия Кантемира, так еще потом поменял мать на дочку. Петрушка от Марии (опять это имя, будь оно неладно!) голову терял, ох, терял…

Катерина всерьез опасалась, что так и не обретет муженек разума. Ведь до чего додумался он тогда, до сих пор вспомнить противно! И очень страшно…

Случилось это в 1722 году. Петру исполнилось пятьдесят, но если кто-то надеялся, что в этом почтенном возрасте его любовный пыл слегка поутихнет, то напрасно! Неуемный плотский жар сжигал государя с юношеской силой, но Катерина, вместо того чтобы радоваться, горевала: ведь не она, не она причина возвращенной молодости мужа! Самое ужасное, что ей из этого пылающего костра даже горелых угольев не перепадало: и грубая похоть, и несусветная нежность, и сердечное томление Петра, и новые, никому прежде не высказанные обжигающие любовные признания – все, все доставалось другой женщине! Мало того, что Петр дни и ночи проводил возле юбки Марии Кантемир, – он ее потащил с собой на войну…

Прежде сия привилегия принадлежала одной лишь Катерине, и Боже ты мой, как же она гордилась, что делит с мужем даже самую крайнюю опасность! Тем паче что сама она ни опасности, ни страха не чувствовала, и эта ее удивительная, порою безрассудная отвага вселяла бесстрашие и отвагу в солдат, которым стыдно было, конечно, дать слабину перед женкой, да еще женкой императора, величайшего храбреца своего времени. Вдобавок она была красавица, поэтому ее бесстрашие пьянило, как вино. Всем помнился один случай, когда во время императорского завтрака, перед началом боя, со стороны неприятельского расположения прилетела вдруг шальная пуля и сразила солдата, стоявшего за стулом Катерины. Она и бровью не повела и, продолжая макать баранки в токайское (больше всего на свете любила это лакомство!), промурлыкала:

– Пуля сия назначена была не ему.

Доела свою сладкую пьяную тюрю, поднялась, чуть покачнувшись, перекрестилась:

– Ну, что ж, такова его доля. Кто с дерева убился – бортник. Кто утонул – рыболов. В поле лежит – служивый человек…

Царь смахнул слезу – отнюдь не жалости к бедолаге-служивому, а слезу умиления крепостью духа и умом солдатской полонянки, своей боевой подруги, – а потом отдал приказ готовиться к бою. Солдат хладнокровие государевой любовницы (тогда Петр с Катериной были уже тайно обвенчаны, хотя об этой тайне ведал в армии, пожалуй, каждый второй, а может, и полуторный!) тоже восхитило. Но не удивило. Они ведь отлично знали ее прошлое! И некоторые помнили, как она валялась с кем ни попадя на соломе в кустах, таскалась с войском в маркитантской повозке, проходя боевое – и половое – крещение под выстрелами, под гром пушечных разрывов, ибо если у кого-то из солдат война вызывает полное оцепенение всего существа, то у некоторых, напротив, вместе с боевым духом поднималось и кое-что другое, а копившееся в душе и теле напряжение требовало немедленного облегчения. Вот такое облегчение и давала солдатикам Марта Скавронская, в замужестве Крузе (причем давала без всякого принуждения, с полным удовольствием, за что очень быстро стала всеобщей любимицей, к которой обращались за помощью чаще, чем к другим полковым девкам!), – до тех пор, пока ее не приметил однажды проезжавший мимо генерал Родион Христианович Боуэр. Он захотел поближе посмотреть на смуглянку, которая показалась ему хорошенькой, и офицер по его приказу отправился разыскивать Марту. Нашел, выволок ее из-под кустов, вернее, из-под очередного мимолетного любовника, и поставил перед строем – босую, в одной помятой рубахе. Из другой одежды у нее в ту пору была только юбка, да, на беду, она осталась забытая в кустах. Марта беспокоилась, что юбка потеряется – красивая, красная, суконная, с зелеными прошивками и черной бахромой, как потерялась недавно теплая шаль. И теперь она тряслась от вечернего холода, стоя перед полковым знаменем и выбирая из густых волос травинки и листья, а заодно почесываясь, ибо валялась она нынче с полюбовником в дубовой роще, где земля была усыпана желудями, поэтому исцарапанная спина так и горела.

Видимо, офицер понял, что неприлично показывать генералу такое ободранное существо, поэтому сорвал с плеч мундир и набросил его на Марту. В том мундире она и промаршировала в генеральскую палатку, потому что при одном взгляде на нее генерал Родион Христофорович воспылал неудержимым желанием. А бедняга офицер, пострадавший из-за своей галантности и услужливости, полночи бродил вокруг палатки, откуда доносилось надсадное дыхание немолодого фельдмаршала, устрашающий скрип походной кровати и игривые вскрики веселой маркитантки. Бродил, то маясь от зависти, ибо тугая, полненькая смугляночка Марта ему тоже понравилась, то тревожась о судьбе казенного добра – своего мундира, то просто трясясь от холода, ибо ночи были неласковые.

Мундир ему удалось вернуть, однако Марту в том полку уже больше не видели: Боуэр, отбывая в ставку фельдмаршала Шереметева, увез очаровавшую его «малышку» с собой, чая, что отныне все ночи станет проводить так же весело и безунывно. Юбка – красная, красивая, с бахромой и прошивками – все же пропала. Но скоро у Марты этих юбок сделалось аж три штуки! Боуэр был мужчина щедрый, и ему доставляло удовольствие радовать пылкую красотку подарками.

Но увы! Фельдмаршал Борис Петрович Шереметев при первом же взгляде на Марту ощутил, что ему тоже обрыдли одинокие ночи. И счел, что перед ним – как раз то средство, которое поможет скрасить это одиночество. Боуэр страшно обиделся, но протестовать не мог, ибо чтил субординацию. К тому же к Шереметеву чрезвычайно благоволил сам император. Но очень скоро Боуэр услышал, что отомщен: ведь и Шереметев оказался лишен общества веселушки-хохотушки Марты Крузе! Она приглянулась всесильному Алексашке Меншикову, который без лишнего слова отнял ее у Шереметева…

Она словно кореньем их всех обводила, вот уж правда что! Завораживала своим телом. Переспав с нею хоть раз, мужчина начинал томиться по ней, как околдованный. Теперь вот пришел черед Алексашки.

Что и говорить, Марта могла только порадоваться такой перемене, ибо и первая, и даже вторая молодость Бориса Петровича Шереметева к тому времени миновали, силушки мужской настоящей у него уже не было, а ведь Марта Скавронская с самых юных лет чувствовала острую и настоятельную потребность в сильном мужчине. Оттого пастор Глюк, под присмотром которого она воспитывалась после смерти родителей, и поспешил выдать ее замуж за добропорядочного трубача Иоганна Крузе. Вот только беда – одного мужа Марте было явно мало. То есть среди беспрестанно сменяющихся солдат-любовников она именно что чувствовала себя как рыба в воде. А тут один немолодой генерал да другой… Тоска смертная! Но Алексашка заставил ее вновь возрадоваться жизни. Это был мужчина, каких мало на свет рождается, любовник, способный утомить целый взвод куртизанок. И он был в восторге, что наконец-то нашел женщину, вполне способную разделить его пыл, жар и пожар. Однако… однако вскоре он убедился, что сия норовистая кобылка способна заездить даже такого крепкого всадника, каковым он себя считал. Все чаще случалось так, что неутомимый Алексашка просил пощады или делал вид, будто крепко спит, когда разохотившаяся Марта начинала к нему бурно приставать.

Как-то раз его заморенный вид обратил на себя внимание Петра Алексеевича. Прямой вопрос государя: «Перепил или?..» – заставил Меншикова принять геройский вид. Он всегда был склонен к хвастовству – порою избыточному и даже где-то во вред себе – и вот сейчас пустился расписывать собственную мужскую доблесть и неутомимость своей подруги. Печурка-де у ней беспрестанно топится, она-де в койке вытанцовывает, аки Саломея-плясавица, крутится, словно паяц на проволоке, коего они с мин херцем Петрушею видали в голландской стороне. А заодно она – хозяюшка справная, получше денщика стирает Алексашкино бельишко, да и благодаря ее стараниям в его палатке чистота и домашний уют.

При словах о бесподобной печурке и плясках на проволоке глаза царя заблестели, а при намеке на домашний уют, напротив, затуманились. Он всю жизнь мечтал о женщине, в которой бы сочетались безрассудство и нежность, которая сумела бы и возбудить и успокоить, и раззадорить и приласкать, была бы враз непостижимой и понятной, простой… своей… Одно время ему чудилось, будто нашел он это в обольстительной Анне Монс. Но не зря говорят: чудится – перекрестись. Он и перекрестился однажды. Чары развеялись, осталось одиночество. И холодная постель, которую он никак не мог согреть, сколько грелок туда ни подкладывал.

– Ну так покажи мне свою хозяюшку, – попросил Петр, неумело скрывая за небрежным тоном безумное любопытство.

И Алексашка прикусил язык, да так крепко, что едва его не откусил…

Главное дело, он только-только уверился, что Марта – полностью его, лишь ему принадлежит! Тут было повадился к ней хаживать невесть откуда взявшийся муж, Иоганн Крузе, который прослышал о внезапном возвышении супруги. Похаживал и требовал денежки, и даже грозился забрать ее от полюбовника! Мол, плевать, кто он там, пусть даже и фельдмаршал, и царев фаворит!

Очень может быть, что Иоганн выражал свои мысли и желания иначе, однако Алексашка в такие тонкости не вдавался. По его приказу Иоганна арестовали, прогнали сквозь строй, а потом закатали в каторгу – за нарушение воинской дисциплины, пособничество неприятелю и прочая, и прочая, и прочая. Очень запросто могли злополучного трубача и под расстрел отдать, да Марта ни с того ни с сего вспомнила алтарь, вокруг которого водил ее с Иоганном пастор Глюк, вспомнила Майское дерево, украшенное в день их свадьбы… вспомнила и расчувствовалась. И вступилась за незадачливого муженька, вымолила ему жизнь. В самом деле, пусть живет, лишь бы ей не мешал!

Итак, от Иоганна избавились. И тут – новая напасть, от которой, чуял Александр Данилович, избавиться будет потруднее. Приходилось уповать лишь на то, что Марта вдруг да не понравится мин херцу. Ради этого Алексашка сделал все, что мог: нарядил ее в какую-то несусветную затрапезу [2]2
  Кстати, появлением этого слова как раз в описываемое время русский язык обязан имени ярославского купца Ивана Затрапезного, который на своих мануфактурах производил не только отменное парусное полотно, но и ткань самого низкого качества и редкой дешевизны – коломянку, или пестрядь. Ткань эта шла на пошив вовсе плохонькой одежки, которую и стали называть затрапезной; Петр покровительствовал строительству мануфактур Затрапезного, потому что они давали много рабочих мест.


[Закрыть]и поставил к корыту – стирать.

Странно, что этот баловень судьбы не извлек из череды событий, которые вознесли его из самых низких низов на самые высокие высоты, одного простого урока: «Чему быть, того не миновать!» С тем же успехом он мог прикрыть Марту рогожкою и спрятать в погребе. Судьба ее – блестящая, сверкающая, неправдоподобная судьба! – уже направила в Марту свой указующий перст. Судьба все равно нашла бы ее!

Девка с растрепанными волосами, которые вились тугими кудрями, девка в мокром платьишке, которое липло к ее округлым бедрам, налитым грудям и стройным, великолепным ногам, девка эта, прилежно согнувшаяся над корытом, показалась Петру безмерно соблазнительной Венерой, только что рожденной из мыльной пены, в которой она стирала кружевные подштанники Алексашки и которая пузырилась на ее округлых, сильных, розовых руках с ямочками над пухлыми локотками. А когда она подняла раскрасневшееся лицо, когда бесстрашно взглянула в глаза Петра своими темно-вишневыми, яркими, живыми глазами и улыбнулась красными, не ведавшими никаких помад, сочными губами, он просто задохнулся, онемел…

И Алексашка, взглянув на ошалелое лицо мин херца, громко вздохнул. В этом вздохе превеликое сожаление смешалось с немалым облегчением, потому что Алексашка порою, даже от самого себя таясь, опасался, что однажды помрет на своей неуемной полюбовнице, если только раньше меч его не сотрется от беспрестанного употребления. Ну а мин херц – ему сносу нет и еще долго не будет. Так что – совет им да любовь! И Алексашка снова вздохнул – на сей раз прощально…

Так она попала к Петру, а вскоре из Марты превратилась в Катерину, в Катерину Алексеевну – любимую женщину, любимую жену русского императора. Это произошло на войне, и Катерина с тех пор совсем не боялась войны. Судьба ее чудесно переменилась из-за войны, поэтому бывшая солдатская подстилка видела в ней нечто вроде феи-крестной с волшебной палочкой (подобной той, которая чудесно переменила грустную участь Золушки), и Марта-Катерина готова была отблагодарить благодетельницу как могла. Отплатить войне добром за добро!

Сделать это удалось в июне 1711 года, во время войны с турками. Силы неприятеля, сомкнувшего ряды вокруг лагеря русских, превосходили втрое. Орудий тоже было больше втрое, и вот уж три дня в нашем лагере не было никакой еды. Гибель русской армии и самого государя казалась неминуемой.

Петр предложил пойти на мировую – согласился отдать туркам все взятые у них города, вернуть их союзникам – шведам Лифляндию и даже Псков! Кроме того, Петр обещал уплатить визирю Махмет-паше 150 тысяч рублей, а другим военачальникам – более 80 тысяч.

Однако это был чистый блеф: откуда взяться таким деньгам в армейской казне? И тогда Катерина отдала все свои драгоценности для подкупа турок. Они стоили десятки тысяч рублей! И фея-крестная осталась довольна самопожертвованием своей подопечной: при виде драгоценностей турки, словно зачарованные, подписали мирный договор на условиях, которые Петру даже и во сне не могли присниться. Они потребовали возвращения только Азова, Таганрога и еще двух городов. Также Петр должен был пропустить войска в Швецию, а взамен турки выпустили русскую армию из кольца. И тогда Петр поверил, что Катерина истинно приносит ему счастье. Он учредил в ее честь орден, назвал его орденом Святой Екатерины и возложил на жену. На нем значилось: «За любовь и Отечество». Потом именем Катерины был назван шестидесятипушечный корабль и ради нее выстроен Царскосельский дворец. Но главное – Петр старался брать ее на войну всегда, когда она изъявляла охоту. И вот однажды Катерина узнала, что они поедут не вдвоем, а втроем – с Марией Кантемир. Вернее, вчетвером, потому что Мария была беременна. От Петра…

Ну ладно, Машка первая понесла от царя, что ли? Почему же так стеснилось Катеринино сердце? Почему захолодели руки? Почему она не могла ни спать, ни есть? Почему спасительное спокойствие изменило ей, а ревность, прежде не знаемое чувство, грызла сердце, словно мышь, добравшаяся до лакомого кусочка?

– У меня будет сын… – медленно, протяжно выговаривала Мария, водя пальцами по своему выпуклому животу, и в глазах у нее переливалось тупое, сытое удовлетворение. – Я знаю. У меня будет сын… Мне гадалка посулила. Она ворожила и увидела в моем животе сына, а над головой у него золотое сияние. Словно корона!

У Катерины сохло во рту, потому что она тоже верила гадалке. У этой твари родится сын, и тогда ее, императрицы, жизнь кончится…

Петр любил их дочерей, Анну и Елисавету, но он мечтал о сыне! Страстно мечтал! Ведь сыновья Катерины все умерли во младенчестве: два Павла и три Петра, в числе которых был и «шишечка», особенно любимый отцом. Алексей, отпрыск ненавистной Евдокии Лопухиной, первой жены Петра, и первенец его, наследный царевич, погиб в застенке… погиб, запытанный собственным отцом.

Катерина могла сколько угодно закрывать глаза на эту правду, однако от себя таить ее не имело смысла. Евдокия уже двадцать лет коротала век в монастыре под именем старицы-царицы Елены… А не случится ли так, что в монастыре станет на одну старицу-царицу больше и она, бывшая сначала Мартой, потом перекрещенная в Катерину, обретет еще одно, третье, имя – имя во Христе? По обычаю многих государей, Петр может избавиться от жены, сослав ее в монастырь, и жениться на Марье Кантемир, потому что она родит ему сына – царевича, наследника престола!..

Катерина почувствовала, что у нее заломило руки. Ну да, она так стиснула пальцы в кулаках, что едва не сломала их. Устроилась в постели поудобнее, расцепила пальцы. Ну чего, чего она сейчас беснуется? Вот уж правда – нет ничего глупее, чем махать после драки кулаками! Не родился сын у Машки Кантемировой, выкидыш у нее сделался на шестом месяце. Не соврала гадалка: в самом деле дитя оказалось мужеского полу. Ну, теперь у него наверняка венец золотой вокруг головы: светлая душенька, ангельская, безвинная, может, даже в рай вознеслась…

Катерина перекрестилась, невинно улыбаясь. Очень кстати случился тот выкидыш. Главное дело, ни с того ни с сего. Поговаривали, что в щи Мариины или в окрошку (она была до сих яств большая охотница!) кто-то подлил отвара спорыньи. Кто? Но откуда знать Катерине? Она ни щей, ни тем паче окрошки, гадости этой прокислой, в рот никогда не возьмет. Так что… Откуда ей знать?

Так что, если пораскинуть умом, Машка Кантемирова тоже не могла принять образ змеи в ее сегодняшнем страшном сне. Что толку, что она еще долго таскалась за войском? Порожняя, никому не нужная… Вроде бы Петруша какое-то время одаривал ее своими милостями, может статься, еще и теперь при случае пасется на той лужайке, а все же Машка сделалась не более чем одной из многочисленных шлюх, которые пользовались недолгим расположением государя. Была – единственная, стала – одна из многих. Ее теперь Катерине бояться не стоит. Поверженный враг – уже не враг. К тому же кто-то говорил государыне, будто сны былого не касаются, они все устремлены в будущее. Значит, надо быть готовой к тому, что змея – это не какой-то знакомый человек, что змеи – это беды, горести, неприятности, которые еще только будут Катерине грозить. Но ежели самую страшную змею она удушила, а прочих разметала, получается, что она точно так же одолеет все грядущие беды? Ой, дал бы Бог!

Катерина зевнула. Надо попытаться снова уснуть. До утра еще далеко. Петр нынче ночью уже вряд ли появится. А вот интересно знать, приедет ли он завтра? Хорошо бы, пришла верная весточка. И хорошо бы, чтобы в этой весточке было сказано, что государь-император задерживается еще на сутки или двое. Потому что… потому что, коли он задержится, следующую ночь Катерина уж точно проведет не одна.

Она быстренько помолилась о том, чтобы приезд мужа оказался отложен еще на несколько дней, и с облегчением смежила ресницы, мечтая о грядущей ночи. При Петре надо быть осторожней. Хоть государь благоволит к нему , а все же…

Ох, каков он , ох, каков…

С этой блаженной мыслью Катерина уснула, и счастливо-похотливая улыбка блуждала по ее губам, которые иногда приоткрывались в страстном, влюбленном вздохе… И не знала она, что нынешняя ночь, которая показалась столь беспокойной и тревожной, на самом-то деле – последняя спокойная ночь в ее жизни, а страшный сон окажется вещим, потому что не далее как завтра в полночь подползет к Катерине та самая черная змея-беда, и разжать ее смертоносные кольца будет нелегко… Нелегко, трудно, почти невозможно!

* * *

– Государь, сие свершить никак нельзя, – негромко проговорил Андрей Иванович Остерман и на всякий случай сделал шаг назад, ибо ни малейшего возражения Преобразователь не терпел и порою людям, осмеливавшимся ему поперечиться, приходилось уходить с разбитыми носами или подбитыми глазами. И за это еще следовало спасибо сказать, ибо результатом могла бы стать немедленная отдача на правеж или отправка прямиком в крепость. Причем такая расправа происходила даже и по поводу самому пустяшному. А уж коли осмеливаешься останавливать государя в таком чрезвычайно важном, можно сказать – судьбоносном деле, как смертная казнь изменницы-императрицы, то вполне можно быть готовым к немедленной погибели.

И все же Остерман решился возражать. Не то чтобы ему было жалко Катерину, не то чтобы он ей так уж сильно симпатизировал… Она была солдатской шлюхой, таковой же и осталась, и сейчас пожинала лишь то, что сама же посеяла. Но Готлиб-Иоганн-Фридрих Остерман, ныне перекрещенный в Андрея Ивановича, искренне любил Петра. Он был всей удачей своей жизни обязан этому государю, который дал ему возможность из простого переводчика при посольском приказе сделаться значительным лицом в стране – вице-президентом Коллегии иностранных дел – и участвовать в решении государственных дел.

Смертная казнь в императорской семье – дело тоже государственное, а значит, решение его не могло обойтись без Остермана. Нельзя позволить Петру сделать глупость – глупость международного масштаба! Довольно уже трагических участей царицы Евдокии и царевича Алексея. Совершится казнь Катерины – и Петра начнут во всеуслышание называть каннибалом. Цивилизованные европейские государи станут от него отворачиваться, и сколько стараний Остермана по налаживанию международных отношений пойдут псу под хвост! А главное, велик ли престиж для дипломата – служить государю, который сам добровольно признал, что короне неловко теперь сидеть на его голове, обремененной рогами?

Доводы были разумными и вескими, однако Остерман все же трусил. И когда царь медленно поднял голову и в упор взглянул на него налитыми кровью, полубезумными глазами, пол под Остерманом закачался так сильно, что Андрей Иванович принужден был схватиться рукой за стену, чтобы не упасть.

Впрочем, стена тоже ходуном ходила.

– Никак нельзя прикончить ее? – сипло повторил Петр. – Это еще почему?

Остерману стало враз легче – и труднее. Легче – потому что в государевом сипе не было ничего грозного. Труднее – по той же причине. Жаль, безмерно жаль государя, который так страдает из-за недостойной женщины, пусть и коронованной на царство, пусть и названной императрицей!

Наконец Остерман почувствовал, что пол перестал качаться, и смог ответить связно и разумно:

– Великий государь, сделать сие никак нельзя из-за принцесс Анны и Елисаветы. Ведь обе принцессы рождены еще до вашего брака с императрицей. Коли вы отправите ее на плаху, обвинив в супружеской неверности, начнутся толки – принцессы-де были рождены не от вашего величества. А ведь следует думать о будущем их высочеств. Ни один европейский правитель, даже самый захудалый герцог, не женится на принцессах, матушку которых публично казнили из-за супружеской измены! И переговоры с Карлом-Фридрихом Голштинским о браке можно будет считать похороненными…

Петр опустил глаза, и Остерман перевел дух, осознав, что пудовый кулак не летит в его голову, а государь, возможно, прислушается к его словам. Видимо, он призадумался не только о будущем дочерей, но и о своем престиже. Это хорошо…

– Пусть будет так, – наконец изрек император, и Остерман вздрогнул то ли от радости, то ли от страха, услышав на сей раз не сип, а обычный голос Петра, разве что слегка охрипший. – Пусть будет так! Ее я не трону. Но он … он взойдет на эшафот! Или ты скажешь, что я должен простить и его тоже?

В последних словах Остерману послышалось сдавленное рычанье зверя перед последним, смертоносным броском, и он принужден был снова схватиться за стену, чтобы остановить дрожанье всего дворца.

– Великий государь, – с трудом разомкнул уста Остерман, и на сей раз сиплым был его голос, – великий государь, у меня и в мыслях нет отговаривать вас относительно участи сего негодяя. Он взяточник, гнусный разбойник, бесстыдно грабивший подданных вашего величества и тем самым запятнавший не только свою честь (о которой он никогда не имел понятия!), но и вашу честь, ваше имя! Такое оскорбление может быть смыто только кровью преступника.

Петр метнул на Остермана мгновенный пристальный взгляд, однако Андрей Иванович, за многие годы приучившийся разгадывать тончайшие оттенки настроения своего повелителя, успел прочесть в этом быстром взгляде благодарность. Ведь Петр мигом уловил деликатную подсказку своего советника. Он должен быть казнен отнюдь не за прелюбодеяние с императрицей! Он должен быть казнен как жадный, зарвавшийся взяточник. Смерть и позор – вот что ждет его , и имя его будет обесчещено навеки как имя жалкого, мелкого воришки.

– Пусть будет так! – снова сказал Петр, и наконец-то его усы, всегда встопорщенные, кошачьи, а ныне обвисшие, раздвинулись в победительной улыбке, при виде которой Остерман вздохнул враз с облегчением – и страхом.

Да, пусть Господь помилует того, кого русский император назовет врагом своим и на кого обрушит свое мщение… Пусть его помилует Господь!

Только на него одного, на Господа, на его неизмеримое милосердие и возлагал свои надежды человек, который в эти дни был заточен в каземате. Он не был уверен, что за ним не наблюдают через какое-нибудь потайное отверстие, и ни за что не хотел дать своим неприятелям возможности позлорадствовать, посмеяться над собой. Поэтому он не метался по каморе в отчаянии, не бился безумно головой о стену, не тряс бессмысленно прутья решетки, а просто сидел, откинувшись к каменной стене (но едва ли чувствуя ледяное, промозглое прикосновение), смежив веки, и волнение, снедавшее его, было заметно лишь по тому, что он непрестанно стискивал и разжимал пальцы. До ареста они были унизаны перстнями, но с узника сняли все золото и серебро, содрали даже оловянный и железный перстни, видимо, приняв их за серебряные. Осталось лишь медное, потемневшее от времени кольцо. А надо сказать, что каждый из носимых им перстней имел особенное значение: один привлекал к нему симпатии богатых покровителей, другой сулил неисчислимые жизненные блага, или здоровье, или мудрость, или удачу… Смешнее всего, что медный, оставшийся, привлекал к носившему любовь, женскую любовь! В гадальных книгах про него было сказано: «Кто сей перстень имеет, тот должен употреблять его мудро, понеже можно многим зла учинить: кто женский пол оным прикоснет, тая его полюбит и учинит то, что он желает». Твердые губы узника дрогнули в слабой улыбке. На невнимание женского пола ему жаловаться не приходилось. Что греха таить – хоть обвиняли его Бог весть в каких грехах, он знал, что платит совсем за другое. Все прочие обвинения он считал нестоящими, а вот за это, самое главное, готов был ответить…

Да уж, он ответит, можно не сомневаться!

Любовь, любовь меня сгубила,

Сожгла мучительным огнем.

О, страсть меня ума лишила!

Забыл об имени своем,

Забыл о чести, о стыде я —

Богиню полюбить посмел.

Теперь погибну на рассвете…

Но счастье я узнать успел! [3]3
  Стихи эти и впрямь были написаны Виллимом Монсом. Здесь и далее они даются в переложении автора книги.


[Закрыть]

Узник частенько слагал стихи. Вернее, они сами слагались без малейших на то усилий. Строчка про то, что он погибнет на рассвете, может быть, и не совсем точна. Кто знает, когда свершится его казнь: поутру, в полдень, вечером, а то и глухой полуночной порой. Зато он всей кровью своей мог бы снова и снова писать последнюю строку о счастье, которое успел узнать. Да, успел…

У него в памяти, словно адский огонь, который, можно не сомневаться, очень скоро будет сжигать его тело и душу, сверкали глаза Властелина – властелина страны, которую он, узник, якобы обирал, и властелина женщины, которую он любил. И она отвечала ему взаимностью. Неведомо, медному ли перстню он должен быть за то благодарен или другим неведомым силам, однако она истинно любила его, эта женщина! Иначе разве посмел бы он взглянуть на нее с вожделением и страстью? Разве решился бы сказать ей о своей любви и умолять разделить с ним муку этой любви? Он знал, что она не откажет, потому и просил.

Таково было свойство его загадочной натуры: он никогда не просил у тех, кто может отказать. И никогда не ошибался в своих расчетах! Он получал от людей все, что хотел: почести, деньги, высокие посты, уважение, любовь… А впрочем, ему порою даже не приходилось облекать просьбы в слова. Люди сами, с охотой предлагали ему все, чего он хотел. И он даже думал, что не иначе, как все добрые феи собрались в день рождения у его, Виллима Монса, колыбели, чтобы облагодетельствовать своего любимца!

В том, что он – избранник Фортуны, Виллим уверился в самом раннем детстве. Ведь его сестра, красавица Анна, стала фавориткой русского императора! Сам-то Виллим, честно говоря, никакой особой красоты в Анхен не видел: так себе, куколка, довольно бесцветная, сухопарая, с фарфоровыми голубыми глазками, которые иной раз, словно чашка чаем, наполнялись злобой и хитростью. Но Петр видел в них только небесный свет и влюбился в Анхен еще прежде, чем стал государем. Взойдя на престол, он не забыл первую любовь.

Все на Кукуе, в Иноземной слободе, где жила семья Монсов, знали: если бы государя не женили чуть не силком, мальчишкою, на какой-то там русской Дуньке, он взял бы в жены Анхен. И сделал бы ее царицею! Но в начале правления Петра престол под ним то и дело покачивался, сотрясаемый то стрелецкими бунтами, то недовольством бояр, то народными волнениями, поэтому все, что он мог, – это сослать свою царицу Дуньку, Евдокию Лопухину, в монастырь. А к тому времени, как Петр окончательно прижал Россию к ногтю, выяснилось, что Анхен ему изменила. Вернее, изменяла довольно давно. Вскрылось дело случайно: ее любовник, саксонский посланник Кенигсек, умудрился свалиться в воду и утонуть там, где воробью было по колено. Ну, утонул так утонул, таким Кенигсекам, по мнению Виллима, в базарный день цена пятачок за пучок. Беда состояла в том, что при Кенигсеке обнаружились любовные письма Анхен!

И кончился фавор неверной красавицы (еще следовало благодарить судьбу, что ее живою оставили или в монастырь не заточили, подобно той злосчастной царице Евдокии!), и иссяк ворох благодеяний, которые сыпались на семейство Монсов, словно пух из перины фрау Хильды, госпожи Метелицы, – пух, который обращался в золотой дождь… Было от чего приуныть! Брат и сестра Виллима, Филимон и Матрона (русские называли ее на свой лад Матреною), в самом деле приуныли, хотя их государев гнев не коснулся: Филимон получил капитанский чин, Матрона была пристроена за государева любимца Теодора Балка. И все равно: они знай сокрушались о прежних баснословных временах, когда русский царь у них во-от где сидел! При этом они показывали сжатые кулаки: Филимон – увесистый, пудовый, Матрона – сухонький, подернутый веснушками.

Виллим о былом не сокрушался. Он всю жизнь, с малолетства, был баловнем женщин, которые называли его за редкостную красоту истинным Купидоном и осыпали нежностями и подарочками (последние он предпочитал первым, однако виду такого не показывал, а в конце концов стал находить и в дамских нежностях весьма много для себя удовольствий!). Фортуна, Судьба – она тоже женщина. А какая женщина может остаться равнодушной к очаровательным глазам и надменно-чувственным губам Виллима? Таких он еще не встречал. Недаром одна из гадальных книг, к которым он столь часто обращался, пророчила: «Ты будешь отменный гений, но недолго проживешь (на эти слова Виллим тогда не обращал внимания, считая их ошибкою печатника книги); достигнешь великих почестей и богатства; будешь настоящий волокита, и успех увенчает эти волокитства…»