Текст книги "Пятый representative"

Автор книги: Елена Мищенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Я сконцентрировал свое внимание на Асе. Она была девочкой умной, симпатичной и серьезной. Ася увлекалась фотографией, и ее фотки иногда печатали в молодежных газетах. Наши отношения продвинулись достаточно далеко, настолько, насколько они могли продвинуться в наш скромный век раздельного обучения и эротических запретов.

В те годы все мои приятели были мало искушены в вопросах эротики. Жили мы почти все в коммунальных квартирах, в довольно жестких жилищных условиях и на виду у соседей. Почти весь день проводили в мужском обществе. Поэтому даже самые искушенные на словах ловеласы не очень могли похвастаться своими победами. Я не думаю, что это было связано с особой скромностью, так как подобными приключениями в нашей среде делились без особых стеснений. У одного из наших приятелей – Гарика, жившего недалеко от меня на Михайловской, была соседка по коммунальной квартире – преподавательница географии в школе – Мария Самойловна. Это была молодящаяся крупная дама с убедительными формами, жгучая брюнетка с усиками. У нее был низкий голос и говорила она с придыханием. Так складывалось, что они с Гариком приходили из школы почти одновременно к двум часам. В это время ее супруг и родители Гарика были на работе. Однажды она затащила Гарика к себе в комнату. Как мы поняли из его рассказов, она его обучала не только особенностям фауны в районе Бабэльмандебского пролива. Гарик стал приходить на уроки бледным и вялым. Где-то через две недели после начала этого странного романа Гарик на уроке потерял сознание. Его привели в чувство и отвели в медпункт. Температура у него оказалась тридцать пять с чем-то. В результате мы – его приятели настояли на том, чтобы он прекратил этот роман.

После этого происшествия мы стали с большой опаской относиться к благосклонности многоопытных дам. Наши же романы с девочками носили довольно скромный характер и ограничивались поцелуями и объятиями. Секс и эротика, как известно, были запрещены в Советском Союзе во всех средствах массовой информации. Так что познания в этом вопросе мы получали исключительно в беседах с дворовыми босяками. Дополняла эти познания весьма нескромная стенная живопись, постоянно появлявшаяся в местах общественного пользования. В школе с этими настенными изображениями боролись активно, но не всегда успешно.

В середине июля отец взял нам с сестрой путевки в Дом творчества архитекторов в Новых Гаграх. Тогда он назывался Домом творчества весьма условно. Это было небольшое здание, в котором размещалась столовая, администрация и несколько комнат. Приезжие архитекторы снимали комнаты поблизости у абхазцев, грузин и армян (тогда все жили вместе без всяких войн) и пользовались только столовой и роскошным гагринским пляжем. Среди моих сверстников там оказалась Мила – дочка нашего председателя Киевского правления Союза архитекторов и двое абхазцев Фридон и Инор. Мы проводили дни в очаровательном безделье: купались и загорали, совершали походы вверх по ущелью, играли в пинг-понг и в биллиард. О киевских невзгодах и неприятностях я вспоминал только тогда, когда поднимаясь на гору мы проходили мимо ограды дачи нашего Генерального. За высоким забором располагалось здание, которое, безусловно, вызывало наш интерес. Однако приближаться к этому забору Инор нам не рекомендовал, хотя Хозяин бывал там крайне редко.

По приезде в Киев я в первую очередь решил разобраться с учебниками. В 49-м учебники продавали в школах по разнарядке, но их, как правило, не хватало. Существовал специальный базар, на котором можно было либо обменять, либо купить книги.

Там были свои мелкие спекулянты. У некоторых подростков были целые развалы с учебниками для всех классов. Они скупали их по дешевке у простодушных учеников и торговали под эгидой местных авторитетов. С этими делягами нужно было вести себя осторожно и стараться не вступать с ними в деловые отношения. Иначе можно было потерять свои книги и не приобрести новые.

Первого сентября наступил торжественный день, и к восьми тридцати, как и было велено, я пришел к школе. Ребята, собравшиеся там, были в основном незнакомыми. Борис Андреевич произнес короткую речь, о том, что государство наградило нас новой школой, что мы должны высоко нести ее знамя и сделать одной из лучших школ города, и что сейчас мы туда отправимся.

– Я вас построю в колонну по двое, и мы пройдем по улице Артема в нашу школу. Просьба соблюдать дисциплину. Вы должны продемонстрировать всем встречным свою организованность и сознательность.

Нас с трудом построили в одну колонну, которая все время стремилась распасться, и мы, кое-как соблюдая строй, двинулись через пень-колоду под истошные крики Бориса Андреевича: «Раз-два, ать-два-три, ать-два-три! Не торопитесь, дайте догнать отстающим». Колонна вышла весьма скромных размеров. Кое-как выровняв ее, он повел нас через Львовскую площадь мимо Сенного базара. Выйдя на Артема он прокричал:

– Запевай!

Тут же чей-то звонкий голос запел:

– Гулял по Уралу Чапаев-герой, – И все подхватили:

– Чапаев-герой получил геморой!

– Отставить! Вы что с ума сошли! Что за хулиганские выходки? Пойте что-нибудь военное, маршевое. Например: «Солдатушки – бравы ребятушки…»

Тот же звонкий голос затянул:

– Солдатушки – бравы ребяту-у-ушки,

Кто же ва-а-аши те-о-отки?

И тут же подхватили во всю мощь молодых глоток:

– Наши те-о-отки две поллитры во-о-одки,

Вот кто на-а-аши те-о-отки.

Энтузиазм был настолько велик, что один лохматый парень из моего класса выскочил из нашей нестройной колонны и пустился вприсядку.

– Отставить! Я кому сказал молчать! – Борис Андреевич надрывался.

К нему подошла сердобольная бабка и запричитала:

– Мужчина, не расстроювайтесь так сыльно. Це ж новобранцi гуляють останнiй день. Дайте хлопцям трошки погулять.

Я повернулся к Эдику:

– Кажется, мы прилично влипли. Тут, по-моему, вся шпана с Сенного базара.

Бедный Борис Андреевич перебежал на другую сторону, спасаясь от позора. Путь был весьма недолгим. Минут через двадцать мы пришли.

Школа оказалась далеко не новой. Это было приспособленное здание старого доходного дома. Классы были меньше обычных. Вместо рекреаций были полутемные коридоры. Спортзала не было. Двора со спортплощадкой тоже не было – это был обычный двор жилого дома. Все остальное нас устраивало. Молодой человек, пустившийся вприсядку во время нашего марш-броска, оказался совершенно неуправляемым учеником по кличке Жора-папуас. Вел он себя в соответствии со своей кличкой.

После занятий, прийдя домой, я собрал все нарисованные карикатуры. Здесь было два шаржа на Анатолия Ивановича (один – чисто портретный), Дон Кихот в образе Дон Кихота на Расинанте, за ним Петька-дурак на ослике в виде Санчо Пансы с колбами в руках. Кроме этого был Дон Кихот, изображенный в тургеневском варианте с двухстволкой. Плебей был изображен в римской тоге с амфорой в руках, стоящий одной ногой на магазинном ящике. Были карикатуры на Зопу, Фарадея, Анну Соломоновну и всех остальных. В тот же вечер я встретился на Крещатике со своим приятелем Графом и передал ему папку со своими карикатурами на учителей моей бывшей школы. К ним прибавилась еще одна карикатура на Плебея в Колизее с бутылкой «Московской». Эти карикатуры в новой школе уже не имели никакого смысла, но с Юры я взял твердое обещание, что он устроит вернисаж в моей бывшей школе и пригласит меня. Свое обещание он выполнил. Так закончилась история моего первого художественного вернисажа.

ПЯТЫЙ REPRESENTATIVE (пятьдесят лет спустя)

Я вспоминал о своем первом вернисаже, когда мы возвращались из магазина «Forward». Очередная выставка в Филадельфии закончилась, мы ехали все по той же 95-й, машина была загружена картинами, в салоне опять звучала музыка 30-х годов на канале Фрэнка Синатры. Результаты выставки оказались не совсем плачевными. Была продана одна работа, и всего на двух акварелях треснули стекла.

Прощание с Бани было весьма трогательным. Она нам рассказала жуткую историю, связанную с инсталяцией профессора.

– Что же вы не пришли на открытие выставки? Тут было очень весело. Профессор Смоукер пытался повесить софиты для освещения своего безобразия, прибив кронштейны к потолку. Но мы ему запретили это делать. Его дьявольская пушка, извергающая клубы дыма или пара, во время пробы накануне открытия выставки не могла остановиться, так что все заполнилось этим паром и мы оказались как в финской бане. Профессору пришлось снять свой роскошный свитер и шейный платочек, и все увидели на нем татуировки с драконом и голой девицей – тот еще профессор. Я боялась, что начнут портиться книги, а секьюрити вызвал Fire Department. В результате приехали пожарники и полиция. Этот сумасшедший профессор бросился уговаривать пожарников не разворачивать шланг и, вместо того, чтобы внятно объяснить что происходит, начал читать им лекцию по современной инсталяции: перформанс, креативность, немаркированное пространство и прочие слова, на которых сам черт ногу сломит. Его помощники с разноцветными ирокезами отключили наконец машину, но полиция забрала этих вольных гениев с собой.

И вот день открытия: софитов не было и машина для пара не работала (очевидно она весь пар выпустила). Штанкеты вокруг инсталяции со шнурами, которые вы ему советовали, он забыл поставить. И вот представьте себе лежит на нарисованном люке посреди прохода в магазине homeless и делает вид что спит. Люди возмущаются: «Человеку плохо. Почему никто не окажет ему помощь?». А один таки вызвал Ambulancе. Те приехали. Псевдохомлес кричит, что ему хорошо, что так надо, а профессор стоит в элегантном костюме при галстуке «батерфляй» и рассказывает санитарам принципы художественной инсталяции и перформанса.

Мы поблагодарили Бани, поцеловались на прощание и подарили ей небольшую акварель «Морской этюд». Она была в восторге. На обратной стороне картины я написал ей трогательную дарственную: «Dear Miss Bunny With Love», что вызвало у нее тоже бурю эмоций:

– Я не кролик, я, действительно, мисс Бани и мое имя пишется с одним «n». И как же я теперь повешу эту картину дома? Ведь надпись с другой стороны, и ее никто не сможет увидеть. Я сейчас принесу маркер, который пишет на стекле.

Маркер нашли и я повторил надпись на стекле.

– А у вас в России тоже был океан?

– Это не Россия – это Болгария. Но в России тоже есть океан – Pacific Ocean.

– Вы что-то путаете как всегда. Pacific Ocean – это в Калифорнии.

– И в России тоже. В России даже два океана. Второй Arctic Ocean.

– Да, мне говорили, что там у вас очень холодно. Но на вашей картине это не чувствуется. На лодке сидят полуголые матросы.

– Так это же не Arctic Ocean. Это Black Sea (Черное море).

– Ну это совсем другое дело. Хотя оно у вас не черное а синее, но все равно красиво.

На этом мы закончили беседу с Бани, большой любительницей и знатоком географии, и отбыли восвояси.

Выставка в «Forward» имела еще и другие последствия. Через неделю после ее открытия нам позвонили из местной американской газеты и предложили взять у меня интервью. Было оговорено время. Нас предупредили, что с корреспондентом приедет фотограф и сделает фотографии. Я набросал на рабочий стол эскизы, карандаши, палитры и кисти, в общем устроил живописный беспорядок, сопутствующий студии художника во время творческого процесса. Рядом поставил мольберт с городским пейзажем Филадельфии. На втором рабочем столе положил несколько открытых книг и инструменты: угольники, линейки, циркули.

И вот в назначенный день в нашем доме появился журналист со странной дамой в комбинезоне камуфляжной раскраски с большим саквояжем в руках. Он представил ее как профессионального фотографа. Она, очевидно, фотографировала в последнее время в основном в горячих точках и посчитала, что сьемка студии художника – это тоже горячая точка. Поэтому она соответственно оделась, сразу же заявила, что сьемка должна быть произведена в первую очередь до интервью, так как она hard working, и улеглась на полу. Распотрошив свой саквояж и вытащив из него две громоздкие камеры с широкоугольными объективами, она начала ползать по полу по-пластунски, выбирая точку для сьемки. Я пытался ей показать, откуда лучше снимать, чтобы были видна рабочая обстановка и картины. Это вызвало у нее раздражение:

– Когда вы рисуете, вам никто не говорит, как это делать. Вот и вы не давайте мне советов, а сидите там, где я вас посажу, – заявила она, стоя в позе inflagranty.

Она усадила нас с супругой на диван, вооружилась аппаратом и, перевернувшись на спину, начала подползать к нам. Это был самый неудобный способ передвижения, какой я только видел. Она извивалась по-змеиному, сопровождая свое движение репликами: «Подвиньтесь правее, нагните голову, ближе друг к другу, закиньте ногу на ногу, чтобы чувствовалась непринужденная поза. А теперь поднимите голову, и посмотрите на лампу. Руку вперед. Супруга, встаньте. А вы возьмите в одну руку кисть, в другую палитру, наденьте бейсболку и прищурьтесь. На меня не смотрите, смотрите вверх и вправо, то-есть влево, а теперь влево, то-есть вправо. А теперь возьмите на колени какую нибудь картину, ну хоть бы этот натюрморт, как будто вы его рисуете».

– Так он же под стеклом!

– Это неважно. Возьмите вот эту, самую большую кисть.

– Так это же флейц. Им не рисуют. Им грунтуют холсты.

– Это неважно. Кто это знает? Лишь бы было выразительно. А за ухо возьмите кисть, которую вы только что держали в руке.

– Художники не носят кистей за ухом.

– Это неважно. Сбросьте рубашку. Останьтесь в одной майке. Чувствуйте себя свободно. Карандаш зажмите зубами. Снимите эскизы со своего рабочего стола и набросайте их на диван.

– Так они же на другую тему. Это Холокост.

– Это неважно. Два эскиза бросьте на пол. Одну ногу поставьте на диван.

– Так в такой же позе невозможно рисовать.

– Это неважно. Главное, чтобы было оригинально, необычно (unusual).

Забегая вперед могу сказать, что в газете были приведены две фотографии из ее серии, действительно оригинальные и поражающие воображение. На одной из них на переднем плане были наши огромные ноги, сзади видны были маленькие головки, вывернутые в невероятном ракурсе и смотрящие в разные стороны. Я смотрел на потолок, а Леночка на собственные ноги. На лице ее было удивление, очевидно вызванное тем, что наши ноги выросли до такого размера. Вдали уже совсем маленькие виднелись куски картин. На второй фотографии был изображен я один в акробатической позиции, в бейсболке и майке с кистью за ухом и карандашом во рту. Я рисовал на стекле флейцем так как рисуют, очевидно, слепые, глядя не на картину, а на потолок. Я с ужасом смотрел на эти фотографии.

Я их сравнил с моей фотографией, сделанной перед этим Майклом Брайоном для обложки журнала «Inquirer Magazine». Он не ползал по полу, не кричал, что он настоящий профессионал, не утверждал, что он hard working. Он работал молча почти шесть часов, расставив четыре зонта, три софита и две камеры на штативах. Он сделал только одну фотографию 8х11 дюймов, которую я до сих пор считаю лучшей из всех моих американских фотографий.

Журналист оказался очень доброжелательным и вежливым молодым человеком. Правда, его интересовали больше особенности коммунистического режима, чем творческие вопросы, но побеседовали мы с ним довольно плодотворно. Все наши высказывания вызывали в нем искреннее удивление, и он реагировал на них бурно восклицанием «really?». Вскоре нам позвонили из редакции и сообщили, что завтра газета с нашим интервью поступит в продажу.

На следующий день я утром отправился в Acme за газетами. Была поздняя осень, но кроны на деревьях еще держались. В Филадельфии осень входит в свои права буквально за два дня. Листва опадает со всех деревьев одновременно, резко холодает и начинает дуть неприятный северо-западный ветер. В этот день листва на деревьев еще держалась, и на Рузвельт-бульваре я мог наблюдать основную примету осени – многочисленные тощие задики согбенных китайцев, копошащихся под деревьями. Они собирали мелкие плоды деревьев, высаженных вдоль бульвара. Плоды источали дикую вонь. Говорили, что эти деревья очень неприхотливы и кислородоносны, а из этих плодов китайцы гонят какой-то ужасающий напиток. Я пытался несколько раз с ними заговорить, но в ответ слышал только мычание. В глазах был испуг – уж не делают ли они что-то неположенное. Наступать на эти плоды нельзя было ни под каким видом. Однажды я пренебрег этим советом, и мои кроссовки после часового мытья издавали такое амбре, что их пришлось немедленно завернуть в несколько кульков и выкинуть.

Лавируя между яблочками и китайцами, я пересек бульвар. В Acme этой газеты не оказалось (будь я человеком нескромным я бы предположил, что наше интервью привлекло слишком широкий круг читателей). Я направился в магазин «7 Еleven». Там читателей, очевидно, было меньше, и газеты лежали пачкой. На заглавной странице опять было убийство – на сей раз полицейского. На 24-й странице я обнаружил наше интервью c фотографиями в стиле «unusual», ярко изобразившими наши ноги. Я просмотрел его. Конечно, наш корреспондент написал опять, что в Бабьем Яру погибло не 200 тысяч, а 2000 человек. Американские журналисты такие цифры не воспринимали. Даже на медали, которую мне вручили как победителю конкурса на монумент в Бабьем Яру, была вычеканена цифра 100 000 (явно заниженная). Я показывал корреспонденту эту медаль, но он решил не пугать читателей слишком страшными цифрами. Я взял десять экземпляров газеты. Salesman – продавец-индус оживился.

– Сэр, если вам нужны газеты для вашего бизнеса, то я готов вам оставлять ежедневно десять штук.

– Спасибо. Каждый день не нужно. Только когда увидите мой портрет, – и я ему показал фотографии с нашими ногами.

Он ничего не понял, но тут же попросил автограф.

Я подошел к дому. Наша соседка-американка Джин, пожилая дама усердно работала на своем участке вооружившись сапкой. Она была очень увлекающимся цветоводом, но при этом крайне нетерпеливым. Такое сочетание приводило к тому, что работала она весь день без передышки. То, что она сажала утром, она выпалывала этим же вечером, а то, что она пыталась вырастить вечером, она с корнем вырывала утром. Осень она встречала согнувшись в три погибели на боевом посту и выпалывала все подряд.

– Hi, Alex! Are уou walking? (Вы гуляете?).

– No, I bought the papers (я купил газеты).

Я показал ей одну газету. Она пришла в восторг и попросила экземпляр.

Я занес газеты домой, показал супруге замечательные фотографии, от которых она пришла в ужас, и вышел опять на улицу. Джин сразу бросилась ко мне.

– Алекс, я тут не могу ничего понять. Вы тут говорите корреспонденту в интервью, что вывезли из Киева в эмиграцию три кисти и краски в трусах (естественно ничего подобного я не говорил, но корреспондент решил подчеркнуть драматические условия выезда из СССР).

– Джин, это очень сложный вопрос. Я его как-нибудь потом вам разьясню.

– Я, кажется, уже поняла. Это, очевидно, потому что коммунизм.

– Приблизительно.

Джин осталась удовлетворенной. Она вообще была очень догадливой дамой. Когда мы ей показали нашу книгу «Такe it easy или хроники… – 1», она очень внимательно стала рассматривать иллюстрации, так как в тексте на английском была только регистрация в библиотеке Конгресса США. Вдруг она обрадованно заявила:

– А я знаю, что здесь нарисовано, – восклицание относилось к изображению туалета в нашей киевской коммунальной квартире с развешенными по стенам зачехленными персональными деревянными кругами для унитазов и многочисленными персональными лампочками, – это магазин по продаже toilet seats (сидений для туалета).

Я и здесь поддержал эту сомнительную версию.

Через неделю появилась публикация в русскоязычной газете. Здесь все уже соответствовало действительности: и названия картин, и количество жертв Холокоста, и перепетии с конкурсом на Бабий Яр. Кроме того, фотографии картин я сам подбирал. Так что с этим все было в порядке. Единственное, что меня смущало, что в финале моей статьи огромными буквами было напечатано «БОЛИ В СПИНЕ». Это была реклама какого-то хиропрактора.

Однако статья в русской газете, как и все подобные публикации, принесла свои сюрпризы. Дело в том, что основной контингент читателей русскоязычных газет – эмигранты солидного возраста. Они обладают большим запасом свободного времени, большой дотошностью и отличаются крайне доброжелательным отношением к своим бывшим соотечественникам. У них ничто не вызывает такого восторга, как успех ближнего. Поэтому один из них, прочитав статью, тут же поехал в «Forward», вооружившись калькулятором. На выставке его не так интересовали картины, как их продажная цена. Он тщательно проверил и закалькулировал их общую стоимость. По приезде домой он тут же написал доброжелательное письмо в соответствующие инстанции, в котором говорилось, что художник такой-то продал картин на сумму 23726 долларов (сумма прописью, он точно подсчитал), о чем он (этот художник, то-есть я) очевидно не поставил в известность соответствующие инстанции. И это происходит регулярно, так как в газетной статье (газета «Русские новости» от такого-то числа) написано, что это уже пятнадцатая выставка художника. Он является поклонником этого художника и очень боится, чтобы у него (этого художника) в дальнейшем не возникли неприятности, и в связи с этим убедительно просит соответствующие инстанции разобраться с доходами этого художника. Чиновники тут же отреагировали на этот доброжелательный сигнал, и пришлось ехать к ним, предьявлять справки от организаторов выставок и рассказывать, что выставленные картины и проданные картины – это «две большие разницы».

После этого, как стало мне известно, этот же доброжелатель, а может и его супруга или кто-то другой из его родственников, движимые исключительно добрыми намерениями, написали еще одно письмо начальству вышеуказанных чиновников, но к их глубокому сожалению, вопрос уже закрыли.

Одновременно с этим начались звонки. Первый из них прозвучал на следующий день после публикации.

– Hello! Здравствуйте. Это художник Александр?

– Да. Здравствуйте. А с кем имею честь?

– Сейчас я вам все расскажу. Скажите, это у вас была выставка в Форварде?

– Почему была? Она проходит и сейчас.

– О! Это как раз то, что мне нужно. Вы нас очень обрадовал, что показал такие красивые пикчерс. Меня зовут Майкл Сокол, может вы слышали. Здравствуйте!

– Уже здоровались.

– Я, собственно, чего вам звоню? Мне понравилось, что ты устроил себе хорошую выставку в Форварде. А теперь ты должен устроить мне эксхибишнс.

– Послушайте, гражданин Орел. Летели бы вы своей дорогой. Во-первых, почему вы тыкаете, а во-вторых, я ничего никому не должен.

– Вы напрасно так обижаешься. Я привык, что здесь все на ты. У нас во дворе мы садимся обсудить политику и забить козла, так среди нас два профессора и лауреат Сталинской премии, и все на ты, и все по имени: и Марк, и Лазарь и даже Моисей. И если нужно сходить за бутылкой, то лауреат тоже не хворый. А насчет меня вы ошибся. Я не Орел, я Сокол. А если правду сказать, то я даже и не Сокол, а Соколовер. Но здесь же все хотят сделать проще, здесь делают обрезание фамилиям – небольшой брис, и не только фамилиям. Так когда ты, извини вы, устроишь мою выставку? Здесь же все должны друг другу помогать.

– А вы что – художник?

– Вообще-то я работал в рынке – сэйлсмен – так тут называют людей моей профессии, тех кто имеет дело с торговлей. Я имел дело с мясом – по-английски бучер. Но здесь они говорят на таком языку, что я его не понимаю, и мне пришлось поменять профессию.

– Вы из Одессы?

– Да я с Одессы. А как вы угадал?

– Это нетрудно. И вы сразу переквалифицировались в живописцы?

– Нет, не сразу. Но я привык вкалывать. Сначала я полгода циклевал полы ручной циклей, потом помогал разгружать овощи в русском магазине, пока к ним не пришли корейцы. Корейцы не говорят ни по-русски, ни по-американски, поэтому они больше молчат, и за это их здесь любят больше нас. А после этого я решил стать художником. У меня есть уже восемнадцать картин – пикчерс на разные темы: «Цветы в сентябре», «Аллея у нашего дома», «Фрукты на скатерти», «Миша Розенцвейг чинит машину» и другие. Сначала я изображал просто карандашом, а потом купил краски и стал раскрашивать. Моей жене очень нравится. Вы должны подьехать ко мне и посмотреть мои картины. Это совсем близко от вас – десять минут драйвать.

– Вы даже знаете, где я живу?

– Вы имеете это за большую тайну? Так для меня это не секрет. Скажите честно – вы водку пьете?

– Если есть повод.

– Ну повод мы всегда найдем. Раз так, то нам с вами легко будет разговаривать. Я даже сам могу к вам подьехать. Могу прямо сейчас.

– Спасибо, не надо. Я сейчас очень занят.

– Хорошо. Мне не горит. «Ноу раш», – как они говорят. Я вам перезвоню через недельку.

У эмигрантов пенсионного возраста почему-то прорывается страсть к двум видам активной деятельности: поэзия и живопись. В связи с этим я получил еще два звонка от начинающих семидесятилетних художников с предложением устроить им выставки. Потом появился посетитель – очень полный мужчина. Он представился профессором Тбилиского политехнического института и спросил, даю ли я уроки.

– А вы, собственно, профессор по какой специальности?

– Я экономист, но это не играет никакой роль. Сушяй, дарагой, я здесь человек свободный и хочу стать художником. Я уже пробовал, но у меня не очень карашо выходило, так что придется подучиться.

– Если у вас действительно есть желание рисовать, давайте договоримся насчет расписания, и я вам буду давать уроки.

– Нет, дарагой. Я же солидный человек, я не могу сидеть с какими-то мальчишками. Мы сделаем совсэм по-другому. Я придумал, как это делается. Говоришь мне, когда у вас урок, я буду тихо приходить, сидеть тихо и смотреть как рисуют, и что вы всем им показываете, как надо что делать. Все вокруг думают, что я как будто ваш хороший старый приятель-художник. Потом я пойду домой и буду сам понемножку рисовать. Мне нужно только записать, какие хорошие краски купить, чтобы получались красивые картины. А когда у меня уже будет совсем карашо получаться, я приду к вам на урок как художник, и сам уже буду показывать пацанам, как надо делать. Только я хочу заранее говорить об одной проблеме, которая у меня, серьезно договориться насчет стула?

– Какого стула? Я не доктор, не гастроэнтеролог.

– Вы не понял. Я передупреждаю, что мне нужен хороший стул, очень крепкий из железа – я человек солидный – сто десять килограммов с кусочком…

– Не знаю, как насчет стула и насчет кусочка, но у нас группа уже укомплектована, так что лучше созвониться месяца через три-четыре, или позвоните в студию Марковой – у них принимают на любой уровень.

– Сушяйте, я звонил туда. Там принимают с пяти лет. Как вы думаете, дарагой, я сяду на маленький стульчик и буду рисовать зайчиков? Нет, я лучше подожду.

С учениками среднего возраста от пятнадцати до тридцати я занимаюсь с удовольствием. Есть очень способные ребята: Женя Браудо, Алина, Марина Липкина, Светлана, Тамара… Но, как сказал поэт: «любви все возрасты покорны». Заботливые родители, а особенно бабушки и дедушки, стремятся развивать во внуках все таланты, которые сами не успели реализовать. Мое объявление печатается в газете, и звонки идут постоянно.

– Вы знаете, моя внучка такая талантливая. Вы бы только видели ее рисунки. Что если я буду возить ее к вам на занятия?

– А сколько лет вашей внучке?

– Скоро будет пять. Я думаю, что рисунком она уже может заняться.

– Вы бы лучше повели ее на балет.

– На балет она уже ходит.

– Тогда в детский театр.

– И в театр она уже ходит.

– А куда еще ходит этот многострадальный ребенок?

– На фортепиано и на гимнастику.

– Пожалейте ребенка. Этого больше чем достаточно. Позвоните мне, пожалуйста годиков через пять-шесть.

– Послушайте, как вы со мной разговариваете? Вы забываете, что находитесь в Америке. Это демократическая страна, здесь уважают права каждого.

– Вот и подумайте о правах своей внучки. Ей же тоже, очевидно положен восьмичасовый рабочий день.

Бросили трубку.

У пожилых начинающих художников несколько другой подход к процессу рисования. Однажды после предварительной договоренности появился у меня пожилой тучный человек с большим холстом в руках, благо загрунтованные подрамники продаются здесь во всех магазинах «Art Supply». На холсте мне удалось различить слабое подобие знаменитого «Купания Дианы» Франсуа Буше.

– Это моя последняя творческая работа.

– Предположим, это не ваша работа, а Буше. Откуда вы ее срисовывали?

Он вытащил из кармана сложенную вчетверо фотографию картины, напечатанную в каком-то старом журнале.

– Вот видите – вы, наверное, считаете, что все знаете, а здесь вы не угадали. Это картина французского художника Бучера.

– Не Бучера, а Буше. Бучер – это мясник. Просто Буше пишется по-французски Boucher, а вы прочитали ее по-английски. Скажем прямо – репродукция неважная, ноги какие-то синие. В таком виде ее бы не приняли в Лувр, да и Буше перевернулся бы в гробу, увидев такую интерпретацию своего полотна.

– Вот за это я как раз и хочу с вами поговорить.

– За что за это?

– За ноги. Я знаю, что у вас, у художников, есть привычка сначала на уроках заставлять рисовать кубики, потом гипсовые штучки-дрючки, потом как делать перспективу. Мне все это не надо – все это я знаю.

– Так вы художник?

– Нет, я не художник. Я инженер-строитель – специалист по вопросам техники безопасности производства. (понятно – это один из тех, кто ездил и собирал дань у несчастных прорабов, предьявляя им массу обвинений).

– Так чем же я смогу вам помочь, если вы все знаете?

– Я не сказал все. Есть одна вещь, которую я не знаю. Я хочу взять у вас три урока по обычной цене. Понимаете, я люблю рисовать хорошее тело и ножки. На этих уроках вы должны научить меня одной вещи. Вот видите – ноги у этой дамы не имеют четких краев, они плавно переходят к фону. Представляете и так на всех картинах. Вот у меня есть фотография «Венеры перед зеркалом» Джорджа. То же самое.

– Наверное, Джорджоне.

– Это неважно, я дома проверю. Но на ней, на Венере тоже нет границ. Мне просто даже трудно перерисовывать. Вы меня поняли? Вот этому вы можете меня научить?

– Боюсь, что нет. Для этого нужно начинать с рисунка. Вы видите, как у вас покалечены бедные девушки. Потом попробовать акварель, масло, поработать над лессировками. А в этом деле я вам не помогу.

– Так зачем же я ехал, зачем давать объявление – специалист высокой квалификации, рисунок, живопись, дизайн? Натюрморды да фрукты я сам могу учить. А вы вот научите, чтоб тело было без краев. Хотя я вижу, у вас на стенке висит портрет без краев, и вон еще фигура. Не хотите делиться секретами? Теперь я понимаю, почему печатают: «Газета никакой ответственности за содержание не несет». В свое время вас бы призвали к ответственности.