Текст книги "Загадка доктора Барнса. Альберт Барнс"

Автор книги: Елена Мищенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

ОТКРЫВАТЕЛЬ НОВЫХ ИМЕН

Доктор Барнс обладал необычайной художественной интуицией. Откуда у человека, далекого от искусства, такое удивительное чутье? Как он знал, как распознавал среди огромного количества полотен одно, настоящее, которое впоследствии признавалось сотнями знатоков? Этими вопросами задавались почти все, кто был знаком с Альбертом Барнсом. Это была одна из загадок его личности. Он никогда ни с кем не советовался, не прислушивался ни к чьему, кроме собственного, мнению.

Придя в мастерскую художника, он молча стоял перед произведениями искусства несколько минут, а потом показывал пальцем: «Это, вот это и еще это». Без тени сомнения в голосе, без колебаний и длительных раздумий Барнс отбирал в свою коллекцию настоящие шедевры. Так было и в тот день, когда он увидел в витрине галереи Пола Гийома небольшую по размерам картину под названием «Кондитерская».

Его поразили живые краски, необычный, сильный рисунок. Чувствовалась жизненная сила художника, картина притягивала к себе, не давала уйти. Гийом назвал имя художника – Хаим Сутин. Барнс никогда прежде его не слышал. Впрочем, это не удивительно – оно была известно лишь узкому кругу друзей художника.

Артдилер Лео Зборовски, который покровительствовал художникам «Улья», старался продать работы Сутина, но ему это никак не удавалось – мало кто верил в талант художника.

В конце концов отчаявшийся Зборовский велел жене снять с подрамников его работы, свернуть их в рулон и бросить в печь. На следующий день к нему в галерею пришел Барнс. Увидев небольшую работу Сутина на стене, он спросил Лео:

– Чья это работа?

– Это картина одного русского художника.

– Поднесите ее к свету, – сказал Барнс и начал внимательно ее рассматривать.

– У вас есть еще?

«И тут, – рассказывает Зборовский, – я сказал: Да! Пожалуйста, подождите, я сбегаю к приятелю, у него есть еще несколько работ. Я в холодной испарине мчусь на кухню, думая, успела ли кухарка все сжечь или нет. Открываю печь – слава Богу! – не успела. Прекрасно! Я нагреваю утюг, проглаживаю некоторые загибы через тряпку и представляю этому американцу живую душу Сутина».

Барнс захотел увидеть другие работы художника. Пол Гийом, Жак Липшиц привели его к Хаиму. Он занимал маленькую комнатку в «Улье». Невероятно застенчивый по натуре, сложный в общении, Хаим поначалу отказался показывать работы. Неопрятный, странный, маленький человечек, страдающий от язвы желудка, Хаим Сутин всегда был мишенью для всевозможных насмешек.

Он родился в небольшом местечке Смиловичи, неподалеку от Минска и после множества передряг, неудач (см. «Лики Великих») он в 1913 году попал в Париж, где стал профессионально заниматься живописью. Он производил странное впечатление на людей своими манерами, внешним видом.

Вот каким его увидела Маревна, бытописательница «Улья»: «Он был одет в широкую блузу из льняного полотна и брюки непонятной формы, это все было как бы с чужого плеча. Он выглядел плохо. Он был сутулым, с короткой шеей. Его лицо было широкоскулым и темным. Он напоминал примитивные деревянные скульптуры, вытесанные топором. Редкие волосы, подстриженные на крестьянский манер, закрывали лоб. Глаза смотрели пристально и внимательно, они были черными и глубоко посаженными. Веки были красными и припухшими. Он причмокивал во время разговора, и в уголках рта собиралась слюна. У него была приятная улыбка, но она обнажала гнилые зубы, изо рта все время шел дурной запах. Руки были маленькими, розовыми и мягкими, как у ребенка. Даже не верилось, что этими ручками он создает такие большие картины».

Не правда ли, какой выразительный словесный портрет составила русская художница Мария Воробьева, известная под именем Маревна?

Мы несколько отвлеклись от повествования, вернемся же в мастерскую к Сутину, куда пришел Альберт Барнс с Жаком Липшицем и Полом Гийомом. Хаим еще никогда не продавал свои работы, он не знал их цены, поэтому на вопросы Барнса, «сколько это стоит», не мог ничего ответить. Барнс купил у него шестьдесят работ, уплатив по пятьдесят долларов за каждую.

Когда Липшиц вручил ему 60 тысяч франков – три тысячи долларов – таков был в то время курс доллара, – Сутин буквально почти онемел от счастья. Гости уже давно ушли из мастерской, а Хаим еще долго пересчитывал деньги, распрямляя каждую бумажку. Затем он выбежал на улицу, остановил такси. «Куда ехать?» – спросил водитель. «Куда? А почему бы не на Ривьеру?» – воскликнул ошеломленный от счастья Сутин, не очень представляя, где это находится. «Но это же далеко, – возразил шофер». «Ничего, у меня много денег!» – воскликнул Хаим. Он сидел, развалясь на заднем сиденьи, переживая еще и еще раз все случившееся. Когда многочасовое путешествие было закончено, Сутин с удовольствием уплатил 100 франков, щедро вознаградив водителя. Но ведь оставалось еще так много денег! Он целую неделю жил на Ривьере, остановившись в лучшем отеле, куда его поначалу вежливо не хотели пускать. Однако он уже знал – нужно просто показать много денег.

Вернувшись в Париж, он начал совершенно другую жизнь, попрощавшись со страшной бедностью. Он стал модным художником, заказы посыпались со всех сторон, он носил шелковые фраки, галстуки за триста франков. Однако он остался прежним Хаимом Сутиным, который так и не научился вести себя за столом, ковырял вилкой в зубах, мог в присутствии многочисленных гостей облизать тарелку языком.

Слухи о богатом американце, который не торгуясь покупает картины за огромные деньги, разнеслись по «Улью». Художники стремились показать свои работы, продать их, но Барнс полагался только на свое мнение и был непредсказуем в поступках.

Посетив в очередной раз небольшую галерею Леопольда Зборовского, друга художников и артдилера, Барнс увидел женский портрет, перед которым он молча стоял несколько минут. Те, кто были знакомы с доктором, знали, что это – неплохой знак. Это означало, что картина его заинтересовала. На этот раз это был портрет, написанный в откровенной чувственной манере. Барнса поразили вытянутые стилизованные формы, красноватокоричневая и темно-красная гамма красок, по контрасту с которой тело казалось излучающим тепло.

Обнаженная женщина смотрела прямо на зрителя, казалось – протяни руку, и она сойдет с полотна. «Венеры Монмартра» – так называл своих моделей художник.

– Скажи мне его имя, – попросил Барнс.

– Амедео Модильяни, – услышал он в ответ.

Лео Зборовский был преданным другом мятежного художника, он поместил его работы в свою галерею, устроил персональную выставку. Но ничто: ни бурная, наполненная сенсациями жизнь, ни трагическая смерть в тридцать шесть лет, ни самоубийство его любовницы не возбудило интерес публики к его холстам. Первым человеком, купившим работы Модильяни, первым, кто оценил его талант, был доктор Альберт Барнс.

Безусловно, Барнс сыграл огромную роль в жизни художников парижского «Улья». Он открыл миру Сутина, Модильяни, Липшица, Алексея Гритченко, многих других, которые впоследствии стали знаменитыми, чьи работы украшают лучшие музеи и художественные галереи мира, продаются за огромные деньги на самых престижных аукционах.

…Это была исключительно плодотворная поездка – Барнс возвращался домой, в Америку, купив картин на сумму более полумиллиона долларов. Он также приобрел строительные материалы для дома – девятьсот тонн камня-известняка, мрамор для отделки. Дом, согласно его замыслу, должен был быть уникальным – ведь они оба с архитектором Кретом решили, что все в нем будет соответствовать самым высоким требованиям Искусства.

ПРОСВЕТИТЕЛЬ

Доктор Барнс, который, по сути, являлся идеальным образцом self-made man, свято верил в то, что человек должен стремиться к самоусовершенствованию. Для этого необходимо не прекращать работать над собой, заниматься самообразованием.

«Человек при желании может достичь духовных высот, наслаждаться искусством, стать совершенным творением», – говорил Барнс своим многочисленным слушателям.

Он проповедывал эту философию у себя на фабрике, производящей аргирол. Доктор Барнс развешивал картины на стенах фабрики, охотно общался с рабочими, рассказывая им об искусстве, живописи, выслушивая их мнения. Считая, что шести часов в день вполне достаточно для работы, остальные два часа он посвящал образовательным программам. Одной из его любимых философских книг была How We Think, написанная одним из самых известных американских философов XX века ученым Джоном Дьюи. Барнс посещал его семинары в Columbia University, они познакомились и стали близкими друзьями. Джон Дьюи стал первым директором фонда Барнса и навсегда – его другом.

В 1922 году доктор Барнс учреждает фонд своего имени. Это было зрелое решение, которое потребовало многочисленных консультаций с юристами, вложения огромных средств – страховой капитал составлял более шести миллионов долларов. Фонд должен был, согласно его замыслу, способствовать популяризации изобразительного искусства. Барнс мечтал о том, что Фонд будет теснейшим образом сотрудничать с его Alma-mater University of Pennsylvania.

В договоре, составленном в 1924 году с университетом, было написано, что студенты университета имеют право обучаться в классах Фонда и им будут засчитываться эти предметы. Все, казалось бы, было оговорено, но как только этот договор стал достоянием общественности, моментально поднялась волна протеста со стороны теоретиков и художественных критиков, упрекающих Барнса в некомпетентности.

О, какие грозные письма писал он своим противникам, которых моментально зачислил в стан врагов. Какие уничижительные эпитеты и сравнения он им придумывал – в этом жанре он был мастером. Однако, увы – эксперимент потерпел фиаско, количество студентов, желающих получить образование в Barnes Foundation, было весьма ограниченным. Одной из весомых причин были сложные для понимания учебники, составленные самим доктором. Книга объемом в 500 страниц под названием Art in Painting была написана трудным, малодоступным языком. Теория искусств, излагаемая в книге, была запутана, сложна и противоречива.

Доктор Барнс предназначал значительные средства для помощи молодым художникам, ученым, студентам. Со свойственной ему тщательностью и взвешенностью решений, Барнс продумал состав совета директоров, в который, кроме него, входили его жена, двое доверенных сотрудников и полковник Уилсон, бывший владелец примыкавшего к дому парка.

Официальное открытие фонда состоялось лишь в марте 1924 года. Все было обставлено довольно скромно, без пышных церемоний и речей. Джон Дьюи, занимавший к тому времени пост директора по образованию, в кратком вступительном слове обозначил просветительские задачи фонда и представил собравшимся трех преподавателей. К тому времени коллекция состояла из более чем 700 картин, в которые входило 100 работ Ренуара, 50 – Сезанна, 22 картины Пикассо, много работ Гогена, Ван Гога и прочих французских художников. Казалось бы, все прекрасно – наступил звездный час доктора Барнса..

Однако двери двух его элегантных домов светлокремового цвета не раскрылись для публики, не были даже объявлены часы посещения. Казалось, доктор вообще не собирался представить широкой публике свою уникальную коллекцию, о которой ходили легенды. Но почему? Что это – одна из загадок доктора Барнса? Пожалуй, как считали исследователи его жизни, это был его ответ многочисленным критикам, отрицательно отозвавшимся о выставке работ французских художников, которую он устроил в Philadelphia Academy of Fine Arts.

Тогда он выставил семьдесят пять полотен художников-импрессионистов, привезенных из Парижа. Он был горд приобретенным, стремился поделиться с публикой своим открытием. Однако ответом было презрение и холодное молчание. Они – то есть публика – не поняли этой живописи, не разделили с доктором Барнсом его восторгов.

«Если они – эти надменные доктора, лоеры, бизнесмены ничего не поняли, оказались слепы к настоящей красоте, то и я не собираюсь открывать им свои сокровища», – говорил Барнс.

Обучение в Фонде было бесплатным. Решение о том, будет ли принят соискатель, выносилось после собеседования. Любопытно, что преимущественным правом пользовались выходцы из рабочих семей, молодые люди без образования и малоимущие художники. Чем образованнее был соискатель, чем стабильнее было его финансовое положение, тем меньше было у него шансов стать студентом Barnes Foundation.

Доктор считал, что существующее образование несовершенно и предпочитал лишь свою систему знаний. Каждого, кто не разделял его убеждений, Барнс считал личным врагом и направлял ему жалящие, полные укоров и обличений, гневные письма. Однако историки и искусствоведы так и не примирились и не приняли его, Барнса, точку зрения на искусство, считая ее непрофессиональной.

Он был убежден, что человек должен воспринимать искусство в целом, не разделяя его на западное и восточное, классическое и экспериментальное. По этому принципу он размещал и картины в своей галерее.

Картины старых мастеров на стенах соседствуют с более современными художниками. Этот принцип вызывал множество дискуссий, профессиональные критики пожимали плечами, называя Барнса чудаком и это был один из наиболее мягких эпитетов.

С каждым годом картин становилось все больше, а вместе с ними росло количество недовольных, ведь попасть в галерею было очень непросто. Желающие посмотреть знаменитую коллекцию недоумевали. Было непонятно, что требовалось для посещения галереи.

Рекомендательное письмо? Предварительная запись? Личное обаяние? Вопросов было множество, а Барнс был непредсказуем.

Рассказывают о диалоге, произошедшем как-то между Барнсом и его соседом. После обычных приветствий сосед спросил, как и когда можно посетить галерею. Барнс ответил в своей обычной резкой манере:

– Я не пускаю туда любопытных с улицы. Она создана исключительно в образовательных целях.

– Ах так, – вспыхнул сосед, – да мне наплевать на вашу галерею. Я просто спросил из вежливости.

Барнс моментально изменил тон:

– Буду рад увидеть вас в любое удобное для вас время.

Известный художник Бен Шан, который был наслышан об удивительной коллекции, специально приехал в Филадельфию из Нью-Йорка, надеясь попасть в Barnes Foundation. Решив запастись рекомендательным письмом, он отправился на прием к директору Pennsylvania Museum of Art. Однако каково же было его удивление, когда директор Сэмюэл Вудхауз сказал, что Барнс и его не пускает на порог своей галереи.

Попытки обратиться к артдилерам, художественным критикам дали тот же результат. Тогда Бен Шан решил пойти иным путем и отправился на фабрику, где производилось лекарство аргирол. Следует сказать, что этот путь до него пробовали солидные люди. Результат был нулевым. Доктор Барнс отказывал, даже не пытаясь быть вежливым. Очевидно, он просто не переносил богатых и уверенных в себе людей.

Скромный, бедно одетый молодой художник произвел на него благоприятное впечатление. Правда, Барнс сразу же спросил:

– Вы читали мою книгу?

Бен Шан не колеблясь ответил:

– Да.

Это не соответствовало истине, – он даже не знал о ее существовании. Однако, как впоследствии рассказывал художник, он был уверен, что ответит на любой вопрос, касающийся живописи.

К счастью, Барнс задал лишь вопрос:

– Вы богаты?

Не зная как ответить, Бен Шан решил выбрать среднее.

– В разумных пределах, – ответил он уклончиво.

Этот ответ, по-видимому, удовлетворил Барнса. Он сказал художнику, что тот должен прийти в назначенное время на железнодорожную станцию, его встретят и проводят в галерею. Действительность превзошла все ожидания: на станции молодого художника поджидал шофер в «роллс-ройсе», а в галерее сам доктор Барнс встречал гостя и показывал ему картины. В конце визита он пригласил Бена Шана приезжать в любое время.

Однако Бен Шан несколько злоупотребил гостеприимством доктора, и как-то приехал вместе со своим другом, не предупредив об этом Барнса. Хотя доктору это не понравилось, он принял их обоих. Произошло неожиданное: друг Бена Шана не оценил эту привилегию и сказал Барнсу, что его коллекция «недостаточно современна» и «картины неинтересные». Можно ли было нанести больший удар? Барнс вспыхнул, его лицо покрылось красными пятнами, и он закричал: «Убирайтесь оба к черту».

Так Бен Шан был изгнан из рая, исключен из числа избранных. Впрочем, количество людей, которых не пускали на порог галереи, численно намного превосходило тех, кто был допущен. Ибо, как сказано в Книге Книг, «много званных, но мало избранных».

И ОПЯТЬ В ПАРИЖ!

Художники парижского «Улья» жили коммуной – иначе просто невозможно было выжить. День переходил в ночь, ночь – в день, споры о живописи, зарождающемся тогда кубизме увлекали молодых талантливых людей.

Часто они проводили многие часы в кафе «Ротонда», которое стало местом сбора русской колонии, а также поэтов, художников, актеров. Хозяин «Ротонды» Виктор Либион был добрым и сердечным человеком, он по-отечески относился к своим «гостям», у которых, он знал, не было ни копейки за душой.

В «Ротонде» разрешалось часами сидеть над чашечкой cafe creme. Более того, Либион давал суп, бутерброды с ветчиной в кредит, возмещая свои потери на вечерних посетителях – респектабельных буржуа и влюбленных парочках.

В качестве оплаты папаша Либион частенько брал рисунки и живопись. Так, со временем, он составил блестящую коллекцию. Список тех, кто бывал в «Ротонде», звучит просто как перечень имен из энциклопедии знаменитостей: Леже, Брак, Пикассо, Сутин, Кремень, Ривера, Эренбург, Аполлинер, Цадкин, Матисс, Модильяни, Ларионов и его жена, талантливая художница, Гончарова.

Творчество двух последних художников получило признание еще в их бытность в Москве. Наталья Гончарова, правнучатая племянница жены Пушкина, родилась в московской дворянской семье. В 1901 году она поступила в Училище живописи, ваяния и зодчества, выбрала скульптурное отделение, занималась у Паоло Трубецкого, впоследствии увлеклась живописью, училась в классе Константина Коровина. Ее ранние пейзажи проникнуты тонкой лирикой, грустью, свойственной ее учителям – Саврасову, Левитану, Коровину.

Встреча с ярким, самобытным, дерзким художником Михаилом Ларионовым изменила ее судьбу, ее творческую манеру.

Ларионов родился в Бессарабии, нынешней Молдове, в семье полкового врача, детство провел у бабушки. С Натальей познакомился в Училище живописи. Они сразу увидели друг друга, с первой минуты соединились духовно, и больше никогда не расставались.

Живописная манера Ларионова была иной, чем у Натальи. Он много экспериментировал, рано начал выставляться. Знакомство с Сергеем Дягилевым во многом изменило жизнь обоих художников. Летом 1906 года он предложил им принять участие в выставке русского искусства в Париже. Их работы получили всеобщее признание. В 1907 году Ларионов начал писать примитивистские полотна, его работы, как и холсты Натальи Гончаровой, были представлены на выставке «Бубновый валет». Кстати, это название, как утверждают, тоже придумал Ларионов.

В конце 1911 года он публично объявил о своем принципиальном разногласии с художниками группы и вскоре основал группу «Ослиный хвост». Уже через год, в 1912 году, у них состоялась первая выставка. Ларионов был большим мастером на всякие выдумки, любил устраивать то, что сейчас принято называть «перформанс».

В 1913 году он совместно с другими художниками организовал футуристические прогулки по Москве. Они раскрашивали лица красками, ходили в немыслимых костюмах, шокируя публику.

В 1915 году Ларионов и Гончарова уехали из России навсегда. Они продолжали работать с Дягилевым над театральными постановками, много путешествовали, писали картины.

Основной сферой деятельности художников было оформление балетных спектаклей, их работы высоко ценились знатоками. В начале 20-х годов имена Ларионова и Гончаровой были символом экспериментального искусства.

Альберт Барнс, приехав в очередной раз в Париж, решил во что бы то ни стало приобрести работы этих художников, он видел репродукции их работ в художественных журналах, они привлекли его свежестью, оригинальностью. В Париже ему удалось посетить их мастерскую, он хотел приобрести работу Гончаровой Espagnole, репродукция которой появилась в прессе.

Очевидно, Барнс выбрал неудачное время для визита. Ларионов был болен в течение нескольких месяцев, и Наталья Гончарова была явно не расположена говорить с американским гостем. Барнс, с присущей ему дотошностью, рассматривал работы, подносил их к свету, смотрел через слегка сжатый кулак, отложил несколько работ для покупки.

Как вдруг он увидел, как он говорил позже, «что-то совершенно потрясающее». Это была небольшая ширма, расписанная Гончаровой. Барнс спросил, сколько она хочет за эту работу. Гончарова ответила, что это ее подарок мужу, и работа не продается.

Пожалуй, это был первый случай в жизни Барнса, когда ему отказали в продаже. Он внимательно посмотрел на Гончарову и увеличил цену вдвое. Результат – тот же.

Супруги в то время очень нуждались в деньгах. Михаил был болен, не мог работать, их небольшие сбережения ушли на лекарства и врачей. Барнс продолжал настаивать, но гордость художницы взяла верх. Наталья все время повторяла: работа сделана для мужа, она не продается. Барнс не уступал, он предложил заоблачную цену. Напряжение достигло предела, Ларионов не смог этого выдержать, он выбежал из комнаты. Барнс продолжал поднимать цену до тех пор, пока Наталья Гончарова просто не вытолкала его из мастерской.

Раздосадованный неудачей в мастерской Гончаровой, Барнс встретился с Жаком Липшицем, с которым он сотрудничал в течение нескольких лет. Они подружились, насколько это слово было применительно к Барнсу, и Липшиц позволил себе дать несколько советов доктору относительно приобретения произведений искусства. Барнс приобретал не только живопись – он увлекался ранним африканским искусством, покупал старинные ювелирные изделия, словом все, что представляло художественную ценность.

Липшиц, скромный и деликатный человек, никогда не злоупотреблял дружбой с Барнсом, не предлагал ему своих работ и не протежировал других художников.

Жак знал непростой характер «американца», как звали Барнса в Париже, и дорожил своей репутацией. Однако у Липшица были близкие друзья, которым он просто не мог отказать. Жена художника была больна и нуждалась в срочной операции. Это был вопрос жизни и смерти. Художник спросил Липшица – сможет ли он попросить Барнса посмотреть его работы? Если Барнс откажется, что же, так тому и быть, но если «американец» купит хоть один холст – это спасет жизнь его жене.

Липшиц был в весьма затруднительном положении: он не хотел отказывать лучшему другу, жена которого была тяжело больна, и не мог просить Барнса об одолжении, зная его сложный характер.

Когда на следующий день он встретился с Барнсом, то решился сказать ему о своем друге-художнике. Барнс задал единственный вопрос: «Он хороший художник?» «Он честный художник», – ответил Липшиц. Этот ответ возмутил Барнса, он моментально вскипел: «Ты же знаешь что такое хороший художник». Липшиц дипломатично ответил, что его картины не испортят коллекцию.

Тогда Барнс упрекнул Липшица в том, что он хочет использовать их добрые отношения для улаживания каких-то своих дел. Тут наступила очередь Липшица сердито ответить, что он никогда не пользовался привилегиями их дружбы. Они расстались, крайне недовольные друг другом. Барнс, в конце концов, согласился взглянуть на работы художника.

На следующее утро, ровно в десять часов утра, Барнс пришел в студию Липшица. Скульптор расположил холсты поближе к свету, поставив на каждый из них цену. Он отошел в сторону, дав Барнсу возможность самостоятельно принять решение. Молча посмотрев каждый из холстов, Барнс отобрал два, протянул Липшицу четыре тысячи франков (двести долларов) и, не сказав ни слова, вышел из мастерской. На следующий день он отбыл домой. Липшиц был доволен результатом – четыре тысячи франков позволили сделать операцию жене его друга, ее жизнь была вне опасности.

Спустя полгода Барнс опять был в Париже. На этот раз он не предупредил Липшица о своем приезде, как это бывало раньше. Липшиц узнал о том, что «американец» в городе, от общих знакомых.

Однако перед самым отъездом домой Барнс появился у Липшица. Он буквально ворвался в его мастерскую без предупреждения и закричал с порога: «Я никогда не прощу тебе то, что ты сделал! Ты заставил меня поступиться моими принципами – я не соединяю искусство с филантропией! Я не желаю тебя больше знать!» – и выбежал вон.