Текст книги "…И рухнула академия"

Автор книги: Елена Мищенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

ТРУДОВЫЕ БУДНИ

После цирковых упражнений меня посадили, наконец, на архитектурные чертежи. Я потихоньку стал познавать не только наш архитектурный второй этаж, но и смежников, сидевших в других зданиях, и самые интересные службы, от которых зависела наша жизнь и зарплата – наш полуподвал.

Я определил, что наши подвальные помещения были тщательно откалиброваны. В основном, там работали женщины. При этом самые полные дамы в институте были в машбюро, а самые изящные – в копировальном. Зная, что этот этаж принадлежит дамам, я был крайне удивлен, когда, спустившись вниз, услышал великолепный набор неформальной лексики. Монолог этот принадлежал тоже даме – начальнице библиотеки и архива. Она не стеснялась в выражениях. Но ее все любили, так как она обладала феноменальной памятью, знала весь свой архив наизусть и могла, не глядя, достать любую папку по любому объекту.

– Какого хрена ты мне притащил чертежи россыпью, так твою… Я за тебя комплектовать буду? Тра-та-та…

– Люда, потише. Испортишь молодого специалиста, – лепетал оторопевший ГИП.

– Ничего, пусть привыкает. Поработает со строителями и не такому научится.

У Люды я обнаружил невероятные ценности. Когда-то, сразу после войны, директором института был Таций, наш сосед снизу, пытавшийся вступить в спортивную борьбу с отцом. Он был, как я понял, большой книголюб, и излишки денег из бюджета института тратил на приобретение архитектурных изданий в комиссионных магазинах. Люда их бережно хранила, но мне, то ли из добрых побуждений, то ли почувствовав ценителя, давала их на долгое время щедрой рукой. Это были альманахи Санкт-Петербургского общества архитекторов-худож-ников, Московского общества, альбомы уникальных гравюр и экслибрисов.

После посещения Люды я отправлялся с поручениями либо в копирбюро, либо в машбюро. Машинописное бюро комплектовалось из самых плотных дам, так что создавалось впечатление, что для их приема на работу был введен весовой ценз. Все они с трудом пролезали в двери. В один прекрасный день, когда начался ремонт и покрасили стены и двери, машинистки провели три дня подряд во дворе. Они стояли, согнувшись, и натирали друг другу бензином пышные бедра, пытаясь оттереть масляную краску. Злые языки утверждали, что институтская машина в эти дни не ходила в связи с отсутствием горючего.

Я разрабатывал рабочие чертежи клуба из крупных блоков, которые проверял Александр Валерианович. Я был поражен, когда он вернул мне проверенные чертежи – мою двухмесячную работу, не найдя ни одной ошибки и продержав их всего один день.

– Как, неужели все так идеально?

– Саша, неужели вы не понимаете, что этого никто никогда нигде не построит? А если и найдется дурак, который решит построить клуб из крупных блоков, он первым делом выкинет наши чертежи, насует блоков, которые ему дадут, а все оставшиеся дыры будет закладывать кирпичом. Зачем же нам с вами терять время и здоровье на бессмысленную работу только ради того, чтобы Госстрой поставил еще одну птичку в графу «индустриализация».

Замечание было резонным, и это несколько охладило мой производственный пыл.

Во время этой работы я часто вспоминал нашего, всеми любимого, преподавателя конструкций Юровского. Однажды в институте я придумал девятиэтажный жилой дом из двух типов блоков. Я еле дождался утра, чтобы побежать в институт и показать ему свое блестящее открытие. Он посмотрел на меня, весьма мило улыбнулся и спокойно сказал:

– Саша! Я вас очень прошу – не нужно сенсаций! Сделайте сорок типов, и я вам поставлю пятерку.

Рабочий день начинался в полдевятого. Обычно, когда я приходил, моя визави Надежда Алексеевна была уже на месте. Пока я раскладывал свои чертежи и инструменты, она просила:

– Саша, расскажите какой-нибудь анекдот, чтобы начать день в хорошем настроении.

– Да я же не знаю, Надежда Алексеевна.

– Все-то вы знаете. И если старшие просят, вы не должны отказываться.

Она любила анекдоты, заразительно смеялась, но воспринимала их как-то по-своему.

– Ну хорошо, Надежда Алексеевна, слушайте.

– Громче. Пусть все слушают. Я хочу, чтобы у всех было хорошее настроение.

– А если он неприличный? – спрашивала застенчивая Бетти.

– Ничего, не треснешь, – отвечала ее начальница командирским голосом. – Давай!

– Приходит человек в морг, – начинал я с веселенькой тематики. «Скажите, пожалуйста, сюда Рабиновича не привозили?» «А у него есть какие-нибудь особые приметы?» «Да, он сильно заикается».

Надежда Алексеевна хохотала до упаду.

– Подумайте, какой тупой человек. Нашел примету – заикается. Мало ли людей заикается.

Вот тут уже начинали смеяться все, даже застенчивая Бетти.

После этого Фима исполнял старую хулиганскую песенку:

 
Милая Бетти, вы мне ответьте,
Кто есть на свете милее вас…
 

Бетти краснела, махала на него рукой, и рабочий день начинался.

Из темного угла раздавался голос Ивана Николаевича:

– Фима, ты бы лучше, чем к Бетти приставать, следил бы за своими чертежами.

– Если вы скажете, что там что-то не так, то я скажу, что вы ошибаетесь.

– Вот смотри. Лист 7. Примечание № 1. «Прежде чем выстроить здание, прочитайте все примечания». Что за дурацкие стихи.

– А я их специально пишу, потому что примечаний никто не читает. Вот вы тоже в первый раз прочли, а я их пишу регулярно на всех листах.

Из угла возле окна я ежедневно слушал разговоры на навозно-кормовые темы. Там сидел ГИП Николай Сергеевич, который проектировал животноводческие постройки. Его часто посещали смежники.

– Это водопровод для маточной фермы, а это для внематочной.

– Сколько раз, Жора, я вам говорил что только беременность может так называться, а фермы бывают маточные и откормочные.

Жора носил звучную фамилию Трубецкой. Я его называл «князь Паоло». Он не знал, как на это реагировать, и отвечал: «Сам такой». Он пришел к нам из авиации. Говорят, он был хорошим летчиком. Но с проектированием у него было туго. Сначала он попал в нашу мастерскую на роль конструктора. После того как он запроектировал фундаменты под первый этаж и фундаменты под второй этаж и пытался отстоять свое необычное решение, от него постарались избавиться. Поскольку был дефицит с сантехниками, он пошел в водопроводчики. Там дело обстояло не намного лучше. Первым его самостоятельным произведением был водопровод в школе. Начался длительный и бессмысленный диспут между ним и Ольгой Ивановной:

– Жора, что же вы наделали! Какая верхняя разводка? Где вы проложите трубы?

– На чердаке, – твердо ответил Жора.

– Но здание же бесчердачное! Посмотрите на фасад. Нету крыши.

– Такого не бывает. Хоть какой-то чердак же есть!

– Нету никакого.

– Так сделайте, – не задумываясь, отвечал князь.

Диспут заходил в тупик. Очередным его произведением стал наш клуб.

– Князь Паоло, что же вы наделали? – это уже я выяснял с ним отношения. – Трубы проходят через все двери на высоте полтора метра. Как же люди ходить-то будут?

– Не графья, нагнутся, – ответил Жора, включаясь в геральдическую терминологию.

СВОДЫ

Когда я закончил проект клуба, ко мне подошел Иван Николаевич и предложил сделать эскизы различных общественных зданий со сводами. Он объяснил мне, что трехступенчатые блоки для сводов очень модное дело, и мы сможем сделать на этом политический капитал.

Я уже был наслышан о всяких сводах, это идеи, которые периодически будоражили проектировщиков. Архитектор Волненко рассказал мне любопытную историю на эту тему. После войны, когда строили еще довольно мало, они с Михаилом Сергеевичем Туполевым (племянником того самого) предложили свод из легкобетонных блоков. Никто ничего не считал, да и посчитать его было непросто. Однако начальство подняло шум, что это и есть то самое ноу-хау. И вот под звуки фанфар построили экспериментальный образец и начали его загружать мешками с песком, дабы выяснить, сколько он выдержит. И надо же, на их беду кто-то из инструкторов ЦК сказал самому высокому партийному боссу Кириченко, что вот, мол, есть такая новинка. «Поехали», – не задумываясь приказал босс. Они поехали и приехали на полигон, когда загрузили свод до ориентировочного предела.

Кириченко вылез из машины, пожал руки проектировщикам, поздравил их и… ничтоже сумняшеся пошел под свод. Волненко и Туполев потеряли дар речи. Кто-то из строителей слабо крикнул: «Куда же вы? Это опасно!» «Ничего, – ответил партийный лидер, – я доверяю нашим инженерам». Делать было нечего. Проектировщики, а вслед за ними и строители, тихо матерясь, поплелись за ним как овцы на заклание. На вопросы, которые он задавал, никто не отвечал. Все молчали, прислушиваясь к легкому потрескиванию. После этого Кириченко провозгласил: «Молодцы, дерзайте!» Посетители расселись по машинам, и кортеж отбыл. Участники рискованного эксперимента стояли молча, глядя вслед удаляющемуся кортежу. Машины подняли клубы пыли на проселочной дороге, и не успела она рассеяться, как свод рухнул. Волненко получил такой нервный стресс, что после этого больше года заикался.

Теперь началась новая эпопея: своды из блоков Чернышова. Я повозился с ними три дня. На четвертый наступило прозрение, и я подошел к Ивану Николаевичу.

– Я придумал новый блок, который значительно проще, чем чернышовский. Это Т-образный блок.

– Не морочьте голову. Ваше дело архитектура. А тут уже многие ломали голову. А впрочем, покажите на всякий случай.

Он посмотрел мои рисунки. Глаза у него загорелись.

– Так, – сказал он. – Сейчас я это все подработаю, и мы начнем оформлять заявку на изобретение. Вы еще никому не показывали? – спросил он подозрительно. – Молодец. Оформим и отправим на Бережковскую набережную в Москву в Комитет по делам изобретений и открытий.

На следующий день Иван Николаевич выдурил у главного инженера института ключи от его кабинета, наговорив ему о том, что мы оформляем заявку на изобретение государственной важности в строительстве. Мы с ним засели в этом кабинете на целую неделю к полнейшему неудовольствию наших коллег.

Работа двигалась медленно, так как сразу же начались разногласия. Во-первых, Иван Николаевич заявил, что раздел «формула изобретения» очень ответственный, и он его напишет сам. На второй день я, к своему ужасу, увидел, что он уже написал шесть страниц. Прочитав предварительно брошюру об оформлении заявок на изобретение, я усвоил, что здесь действует формула «краткость – сестра таланта». Я доказывал это с пеной у рта, я рассказывал, что самая гениальная заявка была у Зингера на швейную машинку: «Иголка с ушком у острия», но Иван Николаевич был неумолим.

– Это вам не иголка, и мы не портные. Здесь все намного серьезнее, – кричал он, и опять садился за свою диссертацию. Он решил написать все, что знает на эту тему.

После этого возникла дискуссия об авторстве. Он хотел обязательно написать свою фамилию первой. Мне пришлось подчиниться. И, в конце концов, возникли проблемы с чертежами. Когда я сказал, что с копировщицей договорюсь сам, его передернуло.

– На следующий день о наших блоках будут знать все. (Я и не предполагал, что общественность проявляет такой широкий интерес к нашему делу, и что распространение информации о нем примет такой эпидемический характер). Поэтому чертежи будете копировать вы.

Наконец наше произведение уехало в Москву, и мы вернулись к обычной деятельности. Только Фима, с присущим ему ехидством, каждое утро интересовался, когда же мы поедем в Стокгольм получать Нобелевскую премию. Через месяц пришел ответ, что заявка зарегистрирована, а еще через месяц письмо, в котором говорилось, что авторское свидетельство не может быть выдано, так как аналогичные предложения содержатся в заявках № такой-то и № такой-то.

Меня снарядили в командировку в Москву, чтобы я привез эти заявки, и я их привез. Когда мы их прочитали, мы поняли, что, слава Богу, этот Комитет поделили на отделы. В противном случае на нашу заявку на Т-образный блок нам бы прислали и самолет и швабру, так как все Т-образное в строительстве нам приписали в конкуренты. И начались бесконечные тяжбы, пока мы не опоздали с одним сроком на подачу аппеляции. Тут дело и заглохло. Потом мне объяснили до какой степени я был наивен. В тех институтах, где оформляют заявки, есть специальный отдел, который налаживает хорошие личные отношения с Комитетом, а дальше – уже дело техники. Так я впервые столкнулся с правовыми проблемами и тяжбами в творческих делах. Впоследствии я часто вспоминал фразу, сказанную мне одним знакомым юристом: «Что такое закон? Это узаконенное беззако-ние». Так было в СССР, ибо мы жили в неправовом государстве.

ИСК

«А как же обстоят дела с правами в Америке?» – задавали мы с супругой себе вопрос, бродя по Маркет-стрит. Мистер Питман был, очевидно, прав – полиция нам не поможет, а лоер захочет много денег. Опыт общения с адвокатами у нас был крайне мизерным. Только однажды мы позвонили одному адвокату, который, судя по рекламе, занимался решением вопросов, связанных с творческими делами. Нам сообщили, что за первую консультацию мы должны заплатить 50 долларов и назначили время. Адвокат был русскоговорящим, так что мы думали, что легко найдем с ним общий язык. Когда мы зашли к нему в кабинет, он усадил нас и попросил, чтобы мы изложили суть вопроса. Я рассказал, что я художник, что у меня намечается солидная выставка и что нас интересует, если какие-то картины будут проданы, то кому должен выписывать чек покупатель – мне или галерейщику, и как я должен распределить с галерейщиком оплату налогов за эти работы. Он встал с кресла с таинственным видом, прошел через комнату на цыпочках и прикрыл поплотнее двери.

– Давайте говорить откровенно, – сказал он шепотом, – вы хотите обмануть государство?

– Совсем наоборот. Я специально пришел к вам, чтобы узнать свои права, чтобы никого не обманывать и чтобы потом ко мне не было никаких претензий.

– Вы не хотите быть со мной откровенным. За что вы меня так невзлюбили?

Он поморочил нам голову еще десять минут, после чего содрал договоренные 50 долларов, так ничего и не объяснив.

– Спасение утопающих – дело рук самих утопающих, – решила Леночка. Надо самим изучать законы.

В это время мы вышли на площадь перед City Hall. В Филадельфии существует большое количество скульптурных памятников из бронзы с тщательной барочной проработкой фигур и одежды. Создавалось впечатление, что уже все политические деятели Америки были вылеплены, отлиты и поставлены на пьедесталы. Может быть, по этой причине, на площади перед мэрией, одной из основных площадей города, главенствующее место было предоставлено двум великим памятникам: гигантской 15-метровой бельевой прищепке и четырем огромным алюминиевым буквам LOVE, стоящим на хлипкой стальной этажерке. Между ними примостилась скульптурная композиция известного мастера Жака Липшица «Народовластие», которая, несмотря на большую экспрессию спресованных тел, ни в коей мере не могла спорить с гигантским символом постирочного бизнеса.

Приняв решение насчет спасения утопающих, мы обогнули знаменитую Прищепку, прошли на Уолнут-стрит в самый большой книжный магазин «Borders» и купили пару книг на тему – законодательство в артбизнесе. На следующий день мы принялись за их изучение.

Само слово «Артбизнес» звучит интригующе: картины мастеров, скульптуры, антиквариат, подделки старых художников, поиски новых талантов, галереи и аукционы. В былые времена этим почтенным делом занимались «моршаны». Профессия эта была полна драматизма и романтики. Они открывали новых гениев, не брезговали работами старых мастеров, подлинность которых не вызывала уверенности. Они скупали у владельцев парижских кафе рисунки и эскизы, сделанные художниками за рюмку перно, а после их смерти продавали эти рисунки за сумасшедшие деньги.

Сейчас эта профессия менее романтична, и занимаются ею галереи и галерейщики. В каждом торговом моле Филадельфии есть заведение с вывеской «Art Gаllery». Вы рассчитываете увидеть очередной вернисаж, картины, скульптуры, художников, сидящих в мягких креслах и обсуждающих тяготы творчества и интриги заказчиков.

Не обольщайтесь. Когда вы войдете в такую галерею, то в первой комнате вы увидите обычный бакалейный прилавок. На стенах вместо картин уголочки – образцы рам. В углу стойка с пачкой репродукций. Из глубины раздается скрежет пилы, расчленяющей багет, и звон стекла. Выбирайте принт и заказывайте к нему раму.

Когда отзвенит звоночек входной двери, появится хозяин в сапожницком фартуке и спросит вас по-английски с восточным акцентом: May I help you?

«А где же подлинники работ, – спросите вы, – где же холсты и акварели, где скульптуры из бронзы и красного дерева? Где, наконец, инсталяции авангардистов из сломанных стиральных машин и компьютеров? Где все это, я вас спрашиваю», – как говорил разгневанный Паниковский.

Мудрый хозяин-китаец извиняется и тихо выходит. Все, о чем вы спрашивали, тоже есть, но совсем в других местах. Не торопитесь, читатель, мы доберемся и до этого.

С правовой стороной артбизнеса оказалось все не так просто. Забрать картины можно только через суд, а документы для подачи в суд может подготовить только профессиональный адвокат. Круг замкнулся, – мистер Питман был прав.

И тут нам в голову пришла блестящая идея. Мы позвонили в Союз художников – Art Alliance (оказывается, что загнивающие капиталисты все же имеют такой институт). Нам назначили встречу с чиновником от искусства. Она нас внимательно выслушала, сообщила нам, естественно, что мистер Питман очень ловкий бизнесмен. В чем проявилась его ловкость, я так и не понял. Кроме этого мы узнали, что наш случай не такой уж редкий, и что у них есть группа адвокатов, которые бесплатно помогают потерпевшим страдальцам кисти и мастихина.

У нас в лексиконе появились слова, которые мы слышали от коренных американцев и которые казались нам недоступными, «наш адвокат». На следующий день без десяти одиннадцать мы вошли в здание, где на 16-м этаже был офис «нашего адвоката». В вестибюле сидел пожилой афро-американец и тщательно записывал в книгу время прихода и ухода каждого посетителя. «Солидно, – подумал я, – совсем как в ЦК КПУ, только без пропусков». По иронии судьбы это здание находилось через два дома от хором мистера Питмана.

На 16-ом этаже нас встретила «наш адвокат». Это была миловидная дама шоколадного цвета. На лице ее сияла улыбка. Это еще ни о чем не говорило, так как все административные дамы в Америке надевают на свое лицо обычно две формы. Первая – это улыбка, обозначающая крайнюю доброжелательность к собеседнику – обычно она относится к заказчикам. Вторая – это выражение крайней озабоченности, демонстрирующее большую занятость – hаrd working, это по отношению ко всем, кто может усомниться в том, что от этой дамы зависят глобальные судьбы государства.

На сей раз наша собеседница оказалась, действительно, крайне доброжелательной. После изложения сути дела, она нам учинила небольшой допрос.

– Сколько картин он у вас взял? Вы сами ему отвезли, или он прислал за ними кого-нибудь? Кто выносил картины из дома и грузил в машину? Картины в своей галерее он развешивал сам или с вашей помощью? Как они попали в его галерею?

– Наверное его люди их принесли и повесили, – сказал я, уже немного раздражаясь, – мне казалось, что вопрос выеденного яйца не стоит.

– Когда он забирал картины, он дал вам документ?

– Нет. Он сказал, что вся Филадельфия знает его как честного бизнесмена.

– Это очень плохо. И что, у вас нет никакой расписки?

– Он по нашим многочисленным просьбам прислал нам письмо с перечнем взятых картин.

Это обстоятельство ее успокоило. Естественно, она нам сообщила, что мистер Питман очень ловкий бизнесмен, и что дело очень сложное, но она попробует его распутать.

– В чем же сложность, – подивился я такому повороту дела. – Человек взял у меня картины и не отдает. Он жулик, и судебный исполнитель должен призвать его к ответу.

– Все не так просто, как вы думаете. В Америке очень совершенная судебная система, которая должна учесть все права истца и ответчика. То письмо, что вы получили, еще ни о чем не говорит. Договора вы с ним не заключали, и непонятно, передали ли вы ему картины для экспозиции, или для продажи, а может, вы ему их подарили, или дали их для того, чтобы он в своей галерее рекламировал вашу живопись. Все будет зависеть от того, какую версию примет в этом деле его адвокат.

– А причем тут его адвокат?

– Уж не думаете ли вы, что он сам будет беседовать со мной? Завтра же я направлю ему официальное письмо. Это процесс длительный и требует больших затрат. Так что вам повезло, что вашим делом занялся Art Alliance.

Намек я понял, и на следующую встречу принес ей в подарок две акварели. Она была в восторге. Все случилось так, как она и предсказала. Питман ее переадресовал к своему адвокату. Тот довольно вяло включился в работу, поскольку он сообщил ей, что тоже hаrd working. Когда же вопрос, казалось бы, был почти решен, он забил новый гвоздь. Адвокат сообщил, что мистер Питман окантовал мои работы в дорогостоящие рамы, и теперь следует оценить стоимость работ и стоимость рам, без чего нельзя закончить дело.

– Но я же не просил его окантовывать мои работы!

– Он говорит, что мистер Питман договорился с вами о том, что выставит ваши картины в галерее, а у него все картины окантованы, и он не может делать исключений.

– Так пусть заберет свои рамы назад.

– Он пишет, что у него нет картин такого формата, и эти рамы ему не нужны.

Наше единоборство продолжалось больше года. Наконец наступил долгожданный день, когда нам позвонила наш адвокат и сказала, что нужно приехать подписать некоторые бумаги, и она передаст дело в суд. Когда мы увидели наше дело, мы были приятно удивлены. Это были два огромных тома, состоящих исключительно из переписки сторон.

На следующий день наша смуглая адвокатесса позвонила нам и сообщила, что поставила в известность мистера Питмана, что дело окончено и передается в суд. Через два часа она опять позвонила и сказала, что мои хорошо упакованные картины доставили к ней в офис. Одной картины не хватало, мистер Питман взял ее в счет изготовленных рам. Кроме того, не было эскизов площади Independence Squаre, так как их не было в списке взятых у меня работ. Начинать из-за этого процесс не имело смысла. Так бесславно окончилась наша эпопея творческого содружества с моим первым репрезента-тивом. Пришлось отложить в долгий ящик надежду стать «богатым и знаменитым», как неоднократно обещал мне этот молодой человек. Я уже не говорю о приятных встречах с сенаторами и мэром города. Вообще, встречи с сильными мира сего редко приносят удовлетворение. Я вспоминаю историю, рассказанную мне Дабагяном в начале моей деятельности.