Текст книги "Еврей из Витебска-гордость Франции. Марк Шагал"

Автор книги: Елена Мищенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

Елена Мищенко
Александр Штейнберг

ЕВРЕИ ИЗ ВИТЕБСКА – ГОРДОСТЬ ФРАНЦИИ
Марк Шагал (Marc Chagall)

Мы спускаемся по широкой лестнице Филадельфийского музея искусств. Мы все еще находимся под впечатлением от экспозиции. В нашей памяти великолепные картины в роскошных рамах. И вдруг… останавливаемся перед грубым негрунтованным холстом гигантских размеров во всю стену огромного двухсветного вестибюля. Что-то очень знакомое изображено на этом полотне: речка, камыши, лодочка, солнце над горизонтом – не то Ходоров на Днепре, не то Тараща на Роси. Мы останавливаемся в недоумении. Наконец, удается найти маленькую табличку с надписью: «Марк Шагал. Занавес к опере «Алеко».

Музей выставил в своей экспозиции этот занавес, несмотря на его весьма условную живопись (что свойственно всем декоративным занавесам) и гигантские размеры, потому что это произведение великого художника.

Марк Шагал писал картины, лепил скульптуры, делал витражи и декорации. Палитра его творческой деятельности была необъятна. Он сочинял великолепные стихи, не считая себя поэтом, писал замечательную прозу, не считая себя писателем, он был философом и публицистом, теоретиком искусств.

В нем сочетались совсем, казалось бы, несочетаемые вещи. По широте взглядов он был настоящим космополитом – человеком вселенной, и тем не менее тематика его живописи замыкалась на старом Витебске начала века, и он редко выходил за пределы этой тематики. Его взгляды на религию и нации тоже были достаточно широки, однако он чувствовал себя евреем до мозга костей.

«Есть люди, полагающие, что я более скромен, чем следует, и поэтому не смею себя считать французским художником. Бессонными ночами я думаю иногда, что, может быть, я все-таки создал несколько картин, дающих мне право называться «еврейским художником».

Как бы то ни было – еврей я всегда. Я уже, кажется, не раз говорил и даже писал, что, не будь я евреем, я не был бы художником».

Так написал о себе Марк Шагал в редакцию «Идише култур».

Художник необычайно широкого таланта, он был загадкой для искусствоведов. Там, где появляются статьи о Шагале в солидных монографиях, начинается путаница в оценках: то он реалист, то сюрреалист, то даже абстракционист.

Только глубоко изучив творчество великого Мастера, начинаешь понимать, что Шагал – это и есть стиль, огромное самостоятельное явление в искусстве. И в композиции, и в цвете он позволял себе многое такое, что не было доступно ни одному из художников. На чисто реалистической картине мы видим главного персонажа с оторванной головой, перевернутого вверх ногами, коровы и козы у него летают, в небе расцветают букеты цветов. Сочетания цветов – невероятные: фиолетовый рядом с ярко-зеленым, коричневый с голубым. И красиво, и выразительно, хотя и противоречит всем законам живописи. Но Шагал не изучал законов, он сам их устанавливал.

Откуда же появился этот потрясающий талант? Из Витебска. Да, небольшой белорусский город подарил миру великолепного Малевича – идеолога супрематизма и гениального Шагала.

«Мать была старшей дочерью в семье. Отец ее – мой дед – половину жизни провел на печи, четверть жизни – в синагоге, а что осталось – на войне.

Стол субботы… Чистые руки отца, его белая праздничная рубаха умиротворяют меня. Отец был добрым. Потом подавали на стол. Ох, как же я любил поесть! Фаршированная рыба, кисло-сладкое мясо с морковью, лапша, холодец из телячьих ножек, суп, компот, белая хала.

Мать копошится у печки, напевая какой-то синагогальный мотив, мы подпеваем. Тут я вспоминаю про дедушку-кантора, про мельничку, вертящуюся в моем сердце, и начинаю вздыхать. Слезы льются из глаз. Мама, тоже вся в слезах, допевает мелодию с трудом, навзрыд, уже растягивая слова. Свечи в комнате догорают, свечи на небе бледнеют».

Это начало шагаловской книги «Моя жизнь». Дед – кантор, отец – грузчик, тети: Муся, Хая, Гуча, дядя Ноех, игравший на скрипке, мать у печи, еврейское местечко в черте оседлости – все эти образы сохранились у него на всю жизнь.

Он любил своих родственников-евреев, он был влюблен в свой родной Витебск и сохранил эту любовь на всю жизнь.

15 февраля 1944 года в нью-йоркском еженедельнике «Эйникайт» он публикует письмо – стихотворение в прозе – «К моему родному городу Витебску»:

«Как давно мой город любимый, не видел тебя, не слыхал, не беседовал с облаками твоими, не опирался о заборы твои.

Подобный грустному вечному страннику – дыханье твое я переносил с одного полотна на другое, все эти годы я обращался к тебе, ты мне мерещился во сне.

Мой дорогой, почему ты не сказал мне с болью – тогда, много лет назад: «Ты зачем покидаешь меня?»

Этот юноша, думал ты, ищет чего-то. Он ищет только изящества красок, что сыпятся звездами с неба, оседая на кровлях светло и прозрачно, как снег. Где он там найдет эти краски, откуда им взяться?

Почему бы не поискать ему здесь, среди нас, в этом городе, в этой стране. где он рожден?

На твоей земле, моя родина, душа моя, я оставил ту гору, в которой лежат мои умершие родители – камни осыпаются там и шуршат.

Почему я ушел от тебя? Мое сердце с тобою, с обновленным миром твоим, светозарным примером в истории».

Эта любовь к городу была лишь частицей любви к своему народу, родственникам, друзьям и знакомым, старым и молодым евреям. И появившиеся впоследствии реальные и нереальные сюжеты его картин имели под собою реальную основу. Вот такой является картина под названием «Дедушкин дом».

У ветхого домика стоит старушка, а на трубе сидит старичок. Это не сказка, это – быль. Шагал рассказывает об этом в своей книге.

«Помню какой-то праздник – Суккот или Симхес-тойре. Деда ищут и не могут найти. А дед, как всегда в ясный день, забрался на крышу, присел на трубу и хрустит сладкой морковкой».

Как истинный художник, он сохранил в своей памяти не только лица и фигуры, но и эмоциональный настрой, и цвет, и колорит.

«Лампа горит на столе. Густая черная тень ложится на занавеску. Дядя Израиль читает и раскачивается. Раскачивается и поет. Молится и вздыхает. Голубые звезды. Фиолетовая земля…

Господь да простит меня, если, описывая это все, я не вложгил в слова телячью любовь мою ко всем людям на земле. Но мать и отец для меня в большей мере святые, чем все остальные. Я так их люблю».

С детства талантливый еврейский мальчик тянулся ко всем видам творчества. У него был приятный голос, и его взяли помощником кантора. Он мечтал стать великим певцом. Одно время учился игре на скрипке, он отлично танцевал и видел себя в мечтах танцором. Он писал стихи и мечтал стать поэтом…

Наконец, в 1906 году он поступает в Школу живописи и рисования художника Пэна. Он сам пишет, что гипсовые постановки, несмотря на все его старания, выходили не очень удачными. Но именно Пэн пробудил в нем страсть к живописи и рисунку. Эта школа определила всю его последующую жизнь.

Одной из первых натурщиц молодого художника стала прекрасная Белла Розенфельд, его первая любовь, а впоследствии его жена.

И вот с 27 рублями, полученными от отца, 20-летний Марк отправляется в Петербург учиться живописи.

Для того чтобы еврею жить за чертой оседлости, нужно специальное разрешение. Отец достал ему временное удостоверение от какого-то торговца на закупку товара.

В Петербурге ему удается поступить в прислуги к адвокату Голдбергу. Адвокаты имели право держать слуг-евреев. Это была удача для Марка. На оплату комнаты денег не хватало – он снимал угол. Марк посещал художественную школу при Обществе поощрения художеств, а затем школу живописи и рисунка Звягинцевой.

Как и всякого художника, его тянуло в центр мировой живописи – в Париж. И вот мечта его осуществилась: в 1910 Марк Шагал едет в Париж!

Здесь, в Париже, Шагал познакомился и подружился с Пабло Пикассо, Амедео Модильяни, Гийомом Аполлинером. Рядом с ним работают талантливые художники и скульпторы, ставшие впоследствии знаменитыми, тоже выходцы из еврейских местечек и городов: Осип Цадкин из Смоленска, Хаим Сутин из Минска, Давид Штеренберг из Житомира, Натан Альтман из Винницы.

Шагал жадно изучает старинную живопись и впитывает новые веяния, но стиль у него формируется свой – шагаловский, и тематика все та же, родом из детства. Особенно это видно в картинах «Скрипач», «Свадьба», «Беременная женщина», «Молящийся еврей».

В Париже Шагал участвует в выставках, у него состоялась персональная выставка и в Берлине. Все это интересно и хорошо, но прекрасные черные глаза Беллы влекут его назад, в Витебск. Она его ждет: его любовь, его невеста.

В 1914 году Шагал возвращается в Витебск, женится на Белле Розенфельд и молодые переезжают в Петербург. Шагал становится непременным участником всех московских и петербургских выставок. В бурные годы революции Шагал переезжает в родной Витебск. Теперь он, одержимый планами переустройства образования и вовлечения широких масс в искусство, является уполномоченным по делам искусства. Он основывает художественное училище и музей, приглашает для преподавания Пэна, Ромма, Малевича и других художников.

Город заполнили взметенные над улицами шагаловские коровы и лошади, раскрашенные зелеными и красными красками.

Шагал становится руководителем организованной им Витебской академии художеств. Он считал, что лишь один знает, какое искусство нужно революционному Витебску. Но другого мнения придерживались его собратья по искусству. Эмоциональной восторженности Шагала, его свинкам, коровам и лошадям Малевич противопоставил свой супрематизм. На фоне заикающейся речи Шагала его четкие высказывания звучали убедительнее. В Витебской академии художеств начался раскол.

Административная работа давалась Шагалу нелегко. Он метался по командировкам, добывая хлеб, краски, кисти, деньги. Ездил за поддержкой к Максиму Горькому. Во время одной из таких поездок, воспользовавшись его отсутствием, педагоги подняли бунт. Бедный руководитель Академии оказался смещенным. Педагоги растаскали казенное имущество, включая краски и картины, и разбрелись, бросив учеников.

Шагал оказался не у дел. Он отправляется в Москву. Москва 20-х годов встретила художника довольно приветливо – это было в его духе.

Жизнь бурлит, повсюду устраиваются митинги поэтов, актеров, художников. Шагала тепло принимают деятели культуры самых различных направлений. К нему хорошо относились столь разные поэты, как Маяковский, Есенин. Сергей Есенин приветствовал его со сцены на поэтических вечерах, а Маяковский подарил ему свою книгу с надписью: «Дай Бог, чтобы каждый шагал как Шагал!» Художники относились к Шагалу с некоторым недоверием. Его искусство было, пожалуй, чересчур своеобразным.

В это время открывается Еврейский камерный театр Грановского и приятели рекомендуют его туда художником-декоратором. Как писал впоследствии Абрам Эфрос «для театра настали черные дни». Шагал заперся в театральном зале и не выходил оттуда. На условный стук он открывал дверь ровно настолько, насколько Эфрос мог просунуть туда бутерброды. Актерам негде было репетировать. Шагал закончил расписывать декорации и принялся за театральный занавес. Окончив работу над занавесом, он перешел на стены и потолок, окончив потолок, он взялся за стулья и ограждения рампы. Близился час премьеры. Через ту же щель Шагал сообщал, что никого на премьеру не пустит, так как зрители могут испортить его живопись!

В день премьеры он во время действия выбегал из-за кулис и гонялся по сцене за Михоэлсом с кисточкой в руках, стараясь изобразить на его костюме какую-нибудь лошадку вверх ногами.

Наркомпрос предложил Шагалу преподавать рисунок в колониях для бездомных детей. Он с удовольствием принял предложение.

Преподавание Шагал любил, но это занятие не давало никаких доходов. Картины не покупались. Огромная работа, выполненная в Еврейском театре, осталась неоплаченной. Два года ездил Шагал по приемным чиновников от культуры, собирал подписи и резолюции, но так и не получил ни копейки.

Интересна дальнейшая судьба этих декораций. В 1987 году в Москву приехала из Парижа Кристина Бирюс, искусствовед. Она занималась подготовкой выставки русского периода творчества Шагала. Ей удалось обнаружить декорации Шагала в запасниках Третьяковской галереи, но в очень плачевном состоянии, они попросту рассыпались. Началась тщательная реставрация, восстановление полотен. И в 1989 году в Швейцарии открылась выставка «Русский период Марка Шагала», которая сразу привлекла к себе внимание мировых ценителей искусства.

Перед зрителями предстали удивительные по своей чистоте и непосредственности восприятия декорации-фрески, выполненные в далекие 20-е годы в России: «Свадебный стол», «Музыка», «Танец», «Литература». На этом полотне изображен очень серьезный переписчик Торы, из-за плеча которого выглядывает корова, на фреске «Музыка» – скрипач, стоящий на крыше дома, образ, ставший впоследствии столь популярным.

Но в 20-е годы эту работу не приняли, ее не хотели оплачивать даже по самой низшей категории. Бедствующий и голодающий художник писал:

«Ни царской России, ни России советской я оказался не нужен. Я им здесь непонятен, я чужой. Вот Рембрандт, я уверен, меня любит. Может быть, нЕвропа меня полюбит, а потомуже и она – моя Россия».

Его слова оказались пророческими.

В 1922 году Шагал уезжает из России. Он останавливается в Берлине, где он оставил свои картины в 1914 году. Там же он выполняет гравюры– иллюстрации для своей книги «Моя жизнь», – автобиографической повести, изданной в Берлине.

В 1923 году Шагал возвращается в Париж. Начинается новый период в его жизни и творчестве, наполненный огромным количеством заказов, выставок, его работы выставляются в музеях, выходят книги о его творчестве, множество восторженных статей – мир открыл для себя Марка Шагала! В 1931 году он получает почетный заказ – иллюстрировать Библию и в связи с этим отправляется в длительное путешествие в Палестину, Сирию, Египет. Он вообще много путешествует. Специально едет в Голландию изучить творчество Рембрандта, в Испанию – смотреть Эль Греко.

Однако, несмотря на огромные творческие успехи в Европе и Америке, на множество заказов, он не забывает о том, откуда он и кто его предки. В 1935 году Шагал приезжает в Вильнюс на съезд ИВО (Идишер Висниафтлхэр институт) и делает там блестящий доклад «Что мы должны сделать для еврейского искусства».

«Мне давно уже хотелось высказаться о нашей роли, не только художников и не только ученых, но и всех евреев, творящих на благо всего человечества. В дни кризиса, кризиса не только материального, но и духовного, когда вокруг куска хлеба разгораются мировые войны, кризисы и революции, и евреям воистину негде и нечем жть – в эти именно дни, несмотря ни на что, нет сладостней предназначения, чем терпеть и работать во имя нашей миссии, нашего духа, который все еще жив в Торе и который способен вывести нас, евреев, на верный и праведный путь, в поисках которого народы проливают кровь».

1940 год застает Шагала в небольшом французском местечке Гордес, неподалеку от Авиньона, где он напряженно работает в мастерской. 1941 год потряс его мирную жизнь, объявление войны Германией страшно тревожит: ведь там, вдали, его Витебск, его родина.

Спасаясь от фашизма во Франции, Шагал в 1941 году переезжает в США. Здесь он продолжает много работать, здесь работает над декорациями к опере Рахманинова «Алеко». Художник остается верен себе – декорации носят ностальгический характер: его Витебск всегда с ним.

Судьба хранила великого художника. Он вовремя уехал из России, избежав репрессий, которые наверняка обрушились бы на него. Он вовремя уехал из Европы, избежав фашистского нашествия. Он, который всегда восхищался немецким искусством, тяжело переживает зверства нацизма. Он страдал за невинно погибших людей, в стихах изливал свою душу.

 
Я вижу их, оборванных, босых
И онемевших – на иных дорогах.
Их – братьев Израэля, Пикассо
И Модильяни – братьев наших тащат
На веревках потомки Холбейна, Дюрера
На смерть в печах.
Где слезы взять, как мне заплакать?
Я вижу дым, огонь и газ, всходящие в лазурь
И облик мой вдруг сделавшие черным.
Я вижу вырванные волосы и зубы.
И ярость – мой отныне колорит.
В пустыне, перед грудами обувок,
Одежд, золы и мусора стою и бормочу свой Кадиш.
 

В 1944 году Шагала постигает жестокая утрата – умирает самый близкий его друг, любимая женщина – его жена Бэлла. Она – героиня большинства его картин, источник вдохновения.

Шагал целиком погружается в работу. Он пишет декорации к балету в нью-йоркском Метрополитен-опера «Жар-птица» Стравинского с хореографией Баланчина. С триумфом проходят выставки в музеях современного искусства в Нью-Йорке и Институте искусств в Чикаго.

В 1947 году Шагал возвращается в Париж. Европа тепло встречает Мастера. Во всех столицах проходят его выставки – Париж, Копенгаген, Амстердам, Лондон… На 24 Биеннале в Венеции ему вручен приз за лучшие графические работы. Восхищает широта его интересов: он исполняет росписи для лондонского театра, иллюстрирует «Декамерон» Бокаччо. В эти же годы Шагал начинает работать над скульптурой. Недалеко от Канн Шагал покупает виллу, размещает там дом и мастерскую. Он ставит муфельные печи и начинает заниматься керамикой.

В 1952 году он женится на Валентине Бродской. В этот период один лишь перечень его работ занял бы объем солидной газетной статьи. Художника увлекает техника исполнения витражей. Он изучает специфику выполнения, причем настолько успешно, что получает заказ на витраж для Иерусалимского университета.

А что же бывшая родина, как она относится к творчеству Шагала? Откроем «Большой энциклопедический словарь», изданный в 60-е годы, – раньше о Марке Шагале вообще не упоминали, делали вид, что его просто не существует. «Шагал – французский живописец и график. Его фантастические иррациональные произведения, отмеченные тонкой красочностью, часто имеют неопределенную проработку форм». В этой убогой формулировке советские деятели от искусства отказались от великого соотечественника-еврея. Зато мировая культура с распростертыми объятиями приняла творчество Шагала.

И вот он получает заказ на роспись плафонов Метрополитен-опера в Нью-Йорке. В эти же годы проходят его выставки в Париже, Иерусалиме, Токио, Киото, Гамбурге, Мюнхене.

Библейская тема занимает особое место в творчестве Мастера. Но религиозность у него тоже своя, «шагаловская», очень эмоциональная и лирическая.

«Не слезы лить, а, уложив в копилку Надежду,

Продолжать свой путь земной в иную высь,

на горний голос Твой»

Даже в керамических работах у него преобладает религиозная тема: «Царь Давид», «Моисей», «Переход через Красное море».

В 1967 году открылись несколько ретроспективных выставок Шагала в Париже, Цюрихе и Кельне. Спустя два года в Ницце основан музей его работ. Несмотря на преклонный возраст и полное признание, Шагал не прекращает напряженной работы. Он выполняет мозаики в общественных зданиях Иерусалима, разрабатывает витражи для кафедрального собора в Цюрихе.

Последние 12 лет его жизни были такими же напряженными и продуктивными, как и вся его жизнь. Когда ему исполнилось 86 лет, о нем, наконец, вспомнили и заговорили в Советском Союзе. Он приезжает в Москву на открытие своей выставки в Третьяковской галерее.

В это же время он выполняет витражи для собора Нотр-Дам в Реймсе, для Художественного института в Чикаго.

В 1985 году закончился творческий и жизненный путь великого Мастера. Господь даровал ему необыкновенный талант и долгую жизнь.

Немногим художникам удалось стать классиками при жизни, да еще в самом расцвете творчества. Его бесчисленные выставки привлекали толпы поклонников. Люди чувствовали, что это – великое искусство, хотя многие не все понимали в нем. Без конца слышались вопросы: «А почему он так его исказил?» «А почему Ленин вверх ногами?» «А почему этот человек без головы?»

Что на это ответить неподготовленному зрителю? Может, лучше всего на это ответит сам Мастер:

«Искусство не может быть реальным без толики ирреального. Я всегда ощущал, что красота – наоборотна. Я не знаю, как вам это объяснить. Вспомните, как выглядит наша планета. Мы парим в пространстве и не падаем. Чем же это не сон? Когда я еще был мальчиком, мне все время казалось, что кто-то за нами гонится. Вот почему мои персонажи взмыли в небо задолго до космонавтов».

Марк Шагал был силен не только своим творческим мастерством, но и силой духа.

 
«Гонений, избиений – их не счесть.
Но миру не слышна твоя обида.
Народ мой, где звезда твоя Давида?
Где нимб, Твое достоинство? И честь?»
 

Это самосознание прошло через все его творчество. С ним связаны все его живописные, графические и поэтические образы.

И когда он поднялся на трибуну съезда в Вильно, он начал свой доклад словами:

«Именно сейчас, в эту минуту, когда фашизм и антисемитизм расправляют крылья, я еще раз хочу подчеркнуть, что я – еврей!».