Текст книги "Ведьмины круги (сборник)"

Автор книги: Елена Матвеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава 15
БЛОХА, ОХОТНИЦА, ПРИНЦЕССА

В детстве моя тетка была маленькой, черненькой, шустрой, и дома ее ласково звали Блоха. Муж, как она любила повторять, называл ее Охотница, Богиня-Охотница, потому что настоящее ее имя – Диана. В юности она стала Ди и с горячностью утверждала, что в нашей стране тогда не только не слыхали о принцессе Диане, принцессе Ди, – такой просто не существовало. Будущая жена английского наследного принца еще на горшке сидела и под стол пешком ходила.

Родительское прозвище Блоха давно кануло в Лету. Относительно Богини-Охотницы я сильно сомневался: мне казалось, тетка это придумала. А вот Принцессой ее действительно величал мой отец. В шутку. Вместе с ним ушло и это прозвище.

Трагедия с принцессой Дианой случилась позже, и тогда тетка из суеверных чувств велела звать ее Диной. Она сказала: «Ди – мое юношеское имя, но теперь я повзрослела».

Итак, принцесса Диана была еще жива, а моя тетка звалась Ди. Ей исполнилось пятьдесят, она была на два года старше матери, но ее всегда принимали за младшую сестру, а мать – за старшую.

Мать – крупная, русоволосая, движения спокойные, размеренные. Она человек долга, в людях ценит разум и силу воли и считает, что надобно всю жизнь заниматься самовоспитанием – гнуть себя, ломать, заставлять делать что положено, даже если не хочется.

Ди – совсем другая. Небольшая, стройная, темноволосая, с подвижным лицом, шумливая, смешливая и очень общительная. Может накричать, разобидеть и тут же лезет целоваться и просит прощения. Характер у нее легкий, сама она не обидчива и убеждена, что мучить себя – грех. В жизни и так много неприятного. Напрягаться стоит до известного предела, и не больше, а веселиться по любому удобному случаю.

И внешностью, и нравом они совершенно разные, мама и Ди. И только близкие замечают в этом несходстве что-то явно похожее, сестринское.

Ди живет в старой части города, на Петроградской стороне, в той самой квартире, где они с мамой родились. Квартира и тогда была коммунальная, их семья занимала две комнаты. Потом родители умерли, мама вышла замуж и уехала к мужу в маленький Краснохолмск. Ди тоже вышла замуж, родила сына Стасика, а вскоре овдовела.

Тетка растила Стасика одна и души в нем не чаяла. Учился он в специализированной итальянской школе, потом в университете. Немного поработал с итальянцами переводчиком и возмечтал посмотреть красоты Италии. Денег на путевку у него не было, самоотверженная Ди день и ночь занималась репетиторством, продала какие-то старинные вещи своей матери, залезла в фантастические долги и наконец отправила дорогого мальчика любоваться творениями знаменитых скульпторов, архитекторов, художников. Домой мальчик не вернулся.

Оказалось, во Флоренции Стасика ждала невеста, с которой он познакомился в России. Для тетки это было страшным ударом. Разумеется, о невесте она не подозревала, побег сына восприняла как предательство и была в страшном горе. Но со временем все как-то утряслось.

Теперь Стасик работал в издательстве, выпускавшем очень красивые иллюстрированные путеводители на всех языках, в том числе и на русском. Также он подрабатывал экскурсоводом и давал уроки русского языка. У него родился сын Павлик, по-итальянски – Паоло. Весной тетка ездила посмотреть, как живет сын, а также познакомиться с невесткой и внуком. Вернулась в растрепанных чувствах, рассказывала обо всем вперемежку: негодовала и восхищалась, злилась и радовалась.

Невестка, как сообщила Ди, черная и носатая, как ворона. Едят итальянцы много и с удовольствием, что роднит их с русскими. С удовольствием показывают приезжему дорогу – совсем как петербуржцы. Но смеются и радуются не в пример больше, чем мы. Ви́на у них нежные и душистые. На улицах чистота, а полицейские очень вежливые. Но невестка скаредна. И Стасик стал меркантильным. Павлик пока очень славный, но они наверняка испортят его неправильным воспитанием. Тетка очень возмущалась, что сын не учит Павлика русскому языку, хотя, как я понял, он и по-итальянски еще не научился. Она каждый вечер рассказывала ему русские сказки, пока малыш не затвердил: «Кольобок, кольобок, я тя сем». Стасик отвез Ди на своей машине в Венецию, а потом в Рим: оттуда она летела домой на самолете. Она была в восторге от соборов, фонтанов и пиний – итальянских сосен. Но невестка – крохоборка! И Стасик таким стал. И вообще, заявила Ди, в Италию она больше не поедет.

Когда я поступлю в институт, я буду жить у тетки. У нее две комнаты, а в третьей живет старуха, которая большую часть времени находится в больнице.

Ди надеется, что впоследствии эта комната тоже отойдет ей и мы будем жить здесь втроем: она, я и мама.

– Эта квартира все равно будет твоей, – часто говорит она мне. – Во-первых, я напишу завещание. Во-вторых, я пропишу тебя к себе как ухаживающего за престарелым инвалидом.

– Ди, опомнись, тебе еще далеко до старости, а тем более до инвалидности, – урезониваю я ее.

– Ничего. Нужно будет – стану инвалидом, перестарком, кем потребуется. Но я еще раньше что-нибудь придумаю, вот увидишь. Ты законный наследник этой квартиры, только по чистой случайности ты не петербуржец. Эту оплошность я намерена исправить.

Ди и мама окончили педагогический институт, одно отделение. Мама всю жизнь протрубила в школе, а тетка ушла из школы методистом в ГУНО. «Где бы ни работать, лишь бы не работать, – ворчала мать. – Прыгает, как блоха!» С точки зрения матери, это так. Сама она вкалывает на две ставки с утра до вечера и получает очень скромную зарплату. Ди имеет часы приема, а остальным временем распоряжается по своему усмотрению. Если я звоню ей на работу и мне отвечают, что тетка в школе на мероприятии, то это совсем не значит, что она именно там. И основной доход она имеет не от метод работы, которую мать считает фикцией и бумагомарательством, а от репетиторства.

Но мог ли я осуждать Ди, взбалмошную и обаятельную, за то, что она не родилась подвижницей, мученицей и трудоголиком?

Я не напрасно понадеялся, что тетка поможет мне найти работу. Она раздобыла пятиклассника, которого надо было подготовить к переэкзаменовке. Правда, пришлось рассказать маме, что я потерял чужой фотоаппарат.

Благодаря тетке, а вернее, ее нетленной любви к американскому сериалу «Санта-Барбара», я открыл одну важную истину, которой многие пренебрегают. Каждое лето я смотрю с Ди «Барбару» и обратил внимание, что большинство несчастий героев случаются потому, что они не признаются друг другу в разных вещах, по большей части совершенно невинных. Со временем маленькие секреты становятся большими, обрастая враньем и недоразумениями. Когда же тайное становится явным, разражается скандал. На дурацком американском примере я понял: есть много случаев, когда выгоднее говорить правду. Если я об этом вовремя вспоминаю, жизнь становится намного проще.

Наши первые петербургские дни мать и Ди не расставались, возились в кухне, ходили в магазины и наносили визиты старым знакомым. Как только меня впервые оставили одного, я позвонил по петербургским телефонам из шифрованной записки. Два номера не ответили. Отозвался «О. Т.»:

– Общежитие театрального.

Как просто!

– Позовите, пожалуйста, Тихомирову Людмилу.

Последовала пауза. Возможно, вахтерша соображала, кто такая Тихомирова, но, не вспомнив, на всякий случай ответила:

– Студенты разъехались на каникулы. И вообще мы студентов к телефону не приглашаем.

Как-то вечером откликнулась женщина по другому телефону. Выяснил, что Люсю она не знала, и спросил: есть ли у них в доме кто-нибудь с инициалами Н. И.?

– Если вам нужна Нина Ивановна, то она здесь больше не живет.

– А где она живет?

– В Пупышеве, в садоводстве.

– Скажите, пожалуйста, поточнее, как к ней добраться?

– Коля! Коль! – закричала женщина, обращаясь куда-то в глубь квартиры. – Тут твою мать спрашивают… Как пупышевское садоводство называется? – Потом снова мне: – Садоводство «Автомобилист». Спросите Козью мать, там ее все знают.

Я хотел узнать фамилию Нины Ивановны, но трубку уже повесили. Ди просветила меня: Пупышево находится очень далеко под Ленинградом – так она упорно продолжала называть Петербург.

Ехать к черту на рога, чтобы напомнить Нине Ивановне о давно забытой девушке и услышать вздохи соболезнования, смысла не было.

По телефону «Л. Б.» я дозвонился позже, а к тому времени сообразил, что со дня свадьбы Люся не ездила в Петербург и, вероятно, здесь ее знали как Борисову. Поздоровавшись, я спросил:

– Знаете ли вы что-нибудь о судьбе Людмилы Борисовой?

– Ничего не знаю, – неохотно ответила женщина. – Она здесь не живет.

– Это мне известно, – сказал я и представился следователем областной прокуратуры.

– Говорю вам: она здесь больше не живет! Где она ошивается, я не знаю уже больше года! И что она делает, и с кем встречается, я тоже не знаю!

Женщина чуть не в истерику впала, я боялся, что она повесит трубку. Может, она чокнутая или оговорилась? Не могла Люся здесь жить больше года назад.

– Вы не припомните точно, когда видели ее в последний раз?

Она стала кричать, что не помнит и ничего о Люсе не слышала. Я ошибся, назвавшись следователем. Она что-то знала, но скрывала, я это чувствовал. Терять было нечего, и я признался, что не просто следователь, но и брат Люси, и мне очень нужно ее найти. Воцарилось молчание. Я тоже молчал. И вдруг возникла дикая, немыслимая надежда: сейчас она скажет что-то важное.

– Здравствуй, сыночек, – наконец сказала женщина тихим вкрадчиво-угрожающим голосом и вдруг как заорет: – Нечего мне голову морочить! Забудь этот телефон! Я не знаю, кто ты и что хочешь, только никакого сына у меня нет! Запомни это и другим передай! И дочь моя сгинула из-за таких, как ты, из-за всей этой театральной сволочи!

Она с силой хлопнула трубкой. Казалось, порыв ее ярости телепатически достиг меня и захлестнул. Ничего себе прибамбасы! Остался я в полном недоумении, переждал некоторое время, чтобы она остыла, снова позвонил и смиренно попросил объяснить, про какую дочь и про какого сына она говорила. Вместо объяснений она стала оскорблять мою мать и кричать о моем происхождении в грубых выражениях. На этот раз я первым повесил трубку.

Но если я не был ни следователем, ни Люсиным братом, то эта мегера тоже не могла быть Люсиной матерью. Я решил, что она не поняла, о ком речь, я плохо объяснил, назвал две фамилии. А она, наверное, говорила вообще о ком-то третьем…

Странный и неприятный разговор. Зато когда я просил к телефону театрального общежития Людмилу Тихомирову и возникла пауза, у меня было такое чувство, будто мне ответят: «Сейчас», позовут, и я услышу знакомое: «Да, милорд?» Как хорошо я помнил ее голос. Наверное, я все-таки был в нее влюблен, если через три года такие глупости вызывают у меня волнение.

Про Катьку я почти не вспоминал.

Глава 16
МОХОВАЯ МОХОВАЯ…

Можно пойти по Марсову полю, но лучше через Летний сад. Он сумрачный, на большей его части так тенисто, что трава на газонах под деревьями не растет. Он такой темно-зеленый, что белые мраморные статуи на его фоне как будто светятся. В сине-зеленом пруду отражается порфировая ваза, стоящая на берегу, на постаменте, и плавает один очень грустный лебедь.

Через Фонтанку перекинулся мостик, а рядом с ним, на внутренней гранитной стенке набережной, на полочке-подставке стоит самый маленький памятник города – бронзовая птичка размером с воробья, чижик-пыжик. Это тот самый чижик-пыжик, который «на Фонтанке водку пил». Рядом находится дом, где в старые времена было Училище правоведения, а ученики его носили пыжиковые шапки. Эту песенку про них сочинили, а может, они сами про себя сочинили.

На подставочке, где чижик стоит, и в воде, под ним, лежит много монеток. Люди бросают их, чтобы вернуться в Петербург. Но я не ищу в кармане монету, потому что и так буду часто возвращаться сюда, а потом буду здесь жить.

Теперь я иду по одной из самых красивых петербургских улиц – улице Пестеля. Она начинается с церковки, и замыкает ее громада собора. По пути читаю мемориальные доски. Интересно, каково родиться в доме, где жил Пушкин, Чайковский или Тургенев?

У домов лица как у людей: красивые и обыкновенные, приветливые и угрюмые, величественные, высокомерные, легкомысленные, таинственные. На улице Пестеля много домов представительных, солидных и таких же дворов. Входишь в один под высоченную арку, а там не двор – настоящая улица. Под другую арку – фасад не менее внушительный, чем уличный, огромный портал, на котором серые гранитные карлики скрючились-скособочились, гнутся, с ног валятся под тяжестью громадных ваз. Нарядный фонарь, колонны и узкий, сразу и не заметишь, вход в следующий двор. Этот размером с маленькую кухоньку. Двор-колодец, труба. Дверь черного входа и цепочки серых окон. Где-то высоко над головой маленький голубой квадратик неба. Из помойного бака, занимающего треть двора, вспугнутые мною, брызгают во все стороны кошки. Я блуждаю глазами по тусклым окнам, пока в одном не натыкаюсь на пристальный взгляд старой женщины с личиком как сморщенное яблоко.

Потом я сижу еще в одном дворе, наблюдаю за воробьями, купающимися в пыли, слушаю магнитофонного Цоя из открытого окна и нюхаю чад жарящегося мяса. У меня на пути два антикварных магазина. Один, с охраной у двери, похож на музей, а второй – на лавку, где все тесно завешано и заставлено и можно целый день рассматривать эту замечательную мешанину из старинной мебели, картин, икон, подсвечников, вееров, ламп, посуды и всевозможных безделушек.

Люся тоже ходила здесь, сидела во двориках, читала надписи на мемориальных досках, разглядывала фасады домов и витрины, и ей очень хотелось жить и учиться в этом городе. Мне тоже хочется, и я в который уж раз мысленно предаю свой родной городишко. И с этим ничего не поделаешь. Я люблю Краснохолмск, заросший ясенем, тополем и кленом, люблю отцовский дом, который для нас потерян. У меня слишком много связано с моим городом. Здесь достаточно приятных и по-своему красивых мест. Но, господи, до чего же он скучен и убог! Наши достопримечательности – алюминиевый, цементный и шиферный заводы, торфопредприятие и картонажная фабрика. Очаги культуры – краеведческий музей, закрытый три года назад после протечки, Дворец культуры с платными кружками, а также дискотеки, видео– и игровые залы.

Мы с мамой живем на улице Семафорной, а недалеко есть Фрезерная и Заготзерновая. Дело, конечно, не в названии… но и в нем тоже.

Я понимаю, что совершаю предательство не только по отношению к своему городу, но и к матери. Через два года я уеду, а кроме меня, у нее никого нет. Игорь не в счет: он давно отдельный. Но не сидеть же мне весь век у материнской юбки!

Это тяжелые мысли. У Люси их не было. Когда она мечтала о Петербурге, она еще не знала Игоря, а остальных ей не жалко было оставить. Интересно другое: что испытывал мой двоюродный братец, отправляясь во Флоренцию?

Моховая улица пересекает Пестеля. Сверяюсь с нумерацией домов – мне налево. И опять мемориальные доски, кружевная решетка, отделяющая парадный двор большого дома от улицы.

Я иду по Люсиным следам. Это сентиментальное путешествие задумано давно. И странное дело, я никогда здесь не был, но все кажется мне знакомым, только забытым. Будто ходил я когда-то по Моховой, видел эти дома. Я и Театральную академию узнал издали. Вот она!

Серый готический замок с гербом. Окна без переплетов, словно застывшие озера, подернутые асфальтовой пленкой пыли. Балкон над входом поддерживают худосочные грифоны с собачьими харями.

Дверь массивная. Собрал силы, чтобы открыть ее, потянул ручку – открылась легко. Люся тоже открывала эту дверь.

В обширном вестибюле, слева, – стеклянная будка с вахтером. Испугался, что остановит, быстро повернул направо и чуть не впилился лбом в зеркало. Вестибюль казался большим из-за зеркала во всю стену, а на самом деле был он маленьким. И тут я осознал, что вокруг довольно много людей. В основном молодых, немного старше меня. Одни куда-то деловито направлялись, другие кучковались, громко разговаривали. Прислушавшись, я понял: это абитуриенты, идут вступительные экзамены.

Я поднялся по лестнице на галерею, окруженную колоннами. Осмотрел мраморные статуи и занялся стендами с фотографиями. Никто на меня не обращал внимания, все были заняты собой и друг другом, и я ходил меж них как невидимка. Очень волновался. Эта прекрасная колоннада, лестница, словно двумя руками обнимающая галерею, закрытые двери классов-мастерских – несостоявшаяся Люсина мечта, а этим ребятам предстояло здесь учиться, стать настоящими артистами, и, может быть, кому-то – великими. Невооруженным глазом было видно, какие они талантливые, красивые, умные. Одним словом, необычные, непохожие на наших провинциальных, Краснохолмских. Они и вели себя как-то особенно, раскованно, и одеты были интересно. Одна девчонка разгуливала в трико, перевязанная через плечо большим купеческим платком с кистями. У другой из-под короткой кожаной юбки торчали ноги-ходули в красных колготках и мягких сапогах выше колена.

Спустившись по лестнице, я без проблем миновал вахтерскую будку и оказался в полутемном зале, который делила пополам шеренга колонн. Стены занимали стеклянные шкафы-витрины, камин и мраморные бюсты. Единственное окно в глубине зала закрывал витраж из тусклых цветных квадратов стекла, почти не пропускавших света. Рядом была дверь, откуда появились двое с какой-то крупной фанерной конструкцией, обтянутой черной материей. Несколько раз ее с грохотом опускали на пол, поднимали и снова несли. Наконец декорацию протащили через дверь в вестибюль.

Откуда-то донесся смех. Я снова был один.

Никогда не хотел стать артистом. Но окружающая обстановка и люди действовали на меня удивительным образом. Мне нравилось здесь всё, сам воздух. Я испытывал сожаление, что не родился с актерским талантом и никогда не буду здесь учиться. Таково было для меня обаяние этого места. А что же должна была ощущать Люся?

В полумраке я разобрал, что фотографии в стеклянном шкафу – сцены из студенческих спектаклей. В другом были макеты декораций. Я постоял у камина, представив, как в незапамятные времена в нем потрескивали горящие полешки. И снова фотографии: учителя и ученики. А дальше… На минуту я остолбенел. Этого не могло быть! Но я смотрел на это и видел. Там, за стеклянной гладью витрины, висело Люсино платье!

Отошел подальше, потом подошел поближе. Конечно же ничего странного в этом призрачном видении не было. Рядом с платьем находилось что-то вроде шелкового тренировочного костюма, черных рейтуз и курточки с надувными плечами, в длинном треугольном вырезе которой виднелась белая рубашка. На груди – золотая цепь. Внизу витрины лежала табличка: «Костюмы к спектаклю „Гамлет“. Работа студентки 4-го курса Одиноковой О.».

Я не мог оторвать глаз от витрины. Я понял, как появился фасон Люсиного платья: и пышная юбка, и удлиненная талия, и высокий стоячий воротник.

Из двери, откуда вытащили декорации, падал рассеянный электрический свет. Я пошел туда и попал в высокий и узкий, самый обычный конторский коридор, а затем на каменную винтовую лестницу. Постоял у круглого окна, глядя во дворик и думая о том, что тень Люси-Офелии преследует меня. А уж в этом доме она обязательно должна была появиться. Обследовав лестницу, я снова вернулся в коридор, и привел он в тупик, к отделу кадров. Дверь была открыта, за столами, заваленными бумагами, сидели женщины.

Возможно, я задержался на пороге, потому что одна из них спросила, что мне нужно. Мне ничего не было нужно, и я ни секунды не верил, что Люся могла скрыться от нас в Театральной академии, какой бы притягательной она ни была. Однако зачем-то спросил:

– Учится ли у вас Людмила Борисова?

– На каком факультете? – осведомилась женщина.

– А какие бывают?

– Разные бывают, молодой человек, – сказала она и посмотрела на меня как на идиота. – И режиссерский, и постановочный, и актерский.

– Конечно, актерский.

– А курс какой, знаете?

Я покачал головой.

– Сейчас посмотрю по спискам, – сказала она не слишком охотно, порылась в бумагах и сообщила, что никакой Борисовой ни на каком курсе нет.

– А фамилия белокурой девушки, которую отчислили, не Борисова? – спросил мужчина, получавший какую-то бумагу у кадровички за соседним столом.

– Не знаю, Анатолий Иванович, у меня нет списков отчисленных.

Этого Анатолия Ивановича я дождался в коридоре и спросил, на каком курсе училась Борисова и когда была отчислена.

– На третьем курсе, – сказал он, – а на четвертый, должно быть, не перешла. Она была у меня на занятиях осенью, но в зимнюю сессию на зачет не явилась. И вроде бы я слышал, что она отчислена.

– Как она выглядела? Вы сказали, она блондинка?

– Светлая, небольшого росточка. А запомнил я ее потому, что она моя однофамилица.

– Как же мне найти ее?

– Попробуйте спросить у однокурсников. Но для этого нужно прийти в сентябре, когда начнутся занятия.

Очень вежливым был Анатолий Иванович. Я подумал, что, возможно, он не просто преподаватель, но и артист. Голос у него был звучный, лицо значительное, волосы длинные, густые, лежащие волной. Время от времени он выверенным жестом встряхивал головой, чтобы отбросить их со лба. Я вспомнил дядю Славу-кроссвордиста, в поношенном халате, с редкими, полуседыми, вьющимися на концах волосами. Еще недавно я считал, что у него артистичный и даже богемный вид, но был он всего лишь карикатурой. И мне стало ужасно жаль и дядю Славу, и наше захолустье.

Вместе с Анатолием Ивановичем мы прошли длинный коридор, полутемный зал, где за стеклом витрины белело платье Офелии, а в вестибюле распрощались. Я еще немного поболтался по зданию и вышел на Моховую.

Светило солнце. Мимо по своим делам шли люди. На подоконнике первого этажа, свернувшись в клубок, спала кошка. А у меня из головы не выходила блондинка Борисова, небольшого росточка, которая поступила в Театральную академию через несколько месяцев после исчезновения Люси. Вспомнил я и странный телефонный разговор с женщиной, выдававшей себя за Люсину мать. А может, все дело в том, что блондинка Борисова, наша Люся и Анатолий Иванович – однофамильцы?!

Зашел в кафе «Кураж», где, наверное, бывала и Люся, выпил кофе. В конце улицы я обнаружил маленькую, стройную, увенчанную изящным шпилем церковку. Стояла она в лесах, на них копошились рабочие. Вошел внутрь. Светло и чисто. Недавно покрытый лаком и только что намытый, пол сверкал. Видно было, что церковь недавно обустроена. И тут я понял, что сделаю с Люсиной иконой. Я принесу ее сюда и отдам священнику. Здесь ей самое место, на Моховой, рядом с Театральной академией, куда Люся мечтала поступить.

Так закончилось мое сентиментальное путешествие, а ночью мне приснилось, что я сочинил стихотворение. Это было очень хорошее стихотворение, и я повторял его во сне, чтобы не забыть. Однако утром не вспомнил ничего, кроме первой строчки: «Моховая Моховая…» И как я ни напрягался, ни пытался досочинить, ничего не получалось. Ходил и, как дурак, повторял: «Моховая Моховая… Та-та-та, та-та, та-та. Та-та-та-та…» Строчка моего забытого стихотворения пишется без запятой. Первая «Моховая» – прилагательное. То есть улица Моховая – моховая, из мха, значит. На самом-то деле она асфальтированная – это понятно. Но в стихах – из мха. Хорошее название для улицы – Моховая, это вам не Фрезерная какая-нибудь!