Текст книги "Ангел-хранитель (СИ)"

Автор книги: Эльберд Гаглоев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Сахсат почувствовал как задрожало верное оружие, желая боя. Ему не хотелось обижать Звенящую Сестру. И чувствуя отстраненность, приличную воину, а не крадущий облик человеческий гнев, шагнул к врагу, занося секиру

* * *

Тварь убивали, и она это понимала. И делал это человек, тот, кому надлежало стать добычей, как происходило прежде с сотнями воинов его племени. Он почти победил. Но почти не значит совсем, и, отгородившись от мук израненного тела завесой воли, тварь начала плести заклинание. Было трудно. Ноги проклятого сдавливали ребра все сильнее, мешая твари дышать, человек полосовал спину её же оружием, не давая ни секунды продыху. Но заклятье крепло, наливалось силой, и немного времени осталось этой козявке.

А потом вдруг новая, еще более страшная боль пронзила все существо, и тварь поняла, что умирает, умирает последней смертью, отдавая все свои силы этому миру. Холод впился в бок. Еще и ещё. Затопил все тело, заставляя содрогаться в ужасе. Та, именно та смерть, о которой рассказывали Старшие, та самая, страх перед которой заставил бежать из родных мест, сделал бродягами былых повелителей мира. Удары обрушивались один за одним, и не было от них спасения.

Никитка, разинув рот, смотрел, как та самая секира, что могла прервать нить его жизни, раз за разом врезается в бок нечисти, легко просекая шкуру, которую не могли пробить лучшие клинки. По боку растекалась зелень, смертельная для твари, такая же, какую оставляет посох из веселого дуба. Полуослепшая нечисть развернулась было к новой напасти. И Никитка, воспользовавшись моментом, взлетел в воздух, ударом ноги вбил полувывалившийся из неглубокой раны кинжал. Откатился, рванул из-за пояса свирель и заиграл. Корявая песенка получилась, нелегко одной рукой играть, но кинжал налился зеленым светом и выметнул из себя густой клубок корешков, которые, задрожав от отвращения и нерешительности, впились в костяную броню нежити. Та заполошенно взревела, замотала башкой, и костяной клинок нашел таки дорожку к глотке. Полоснул, вырвав фонтан крови. Тварь остановилась, покачиваясь, и ангел кошкой слетел с высокой спины, его перевернуло пару раз, но поднялся он легко. Насупленный, с наставленным на бестию костяным жалом. Тварь постояла, покачнулась и рухнула.

А сквозь все расширяющиеся зеленые пятна бодро и весело лезли ростки. И минуты не прошло, как посреди покрытой толстым хвойным ковром опушки оказалась просто куча земли, густо поросшая цветами.

Юрка одурело смотрел на происходящие с тварью метаморфозы. В голове ворочалось.

– Ну… Я… Да…

В общем, полная каша..

К нему с двух сторон приближались давешние поединщики, и хотя помогли ему оба изрядно, но по понятным причинам ничего хорошего от них Юрка не ждал и качнул окровавленным клинком.

Однако за несколько шагов оба остановились. Зеленый опустился на колено. А белый отмахнул поясной поклон.

– Ты Герой, о, воитель, – заговорил первым Сахсат. – Горжусь я, что в столь великом бою стоял обок тебя. Горжусь и полученным от тебя уроком. Благодарю и восхищаюсь. Благодарю за излечение мое, восхищаюсь же великодушием твоим, ибо лишь великий герой столь могуч душою, что жизнь поверженному противнику подарить может.

Момент выступления зеленого по поводу своего великодушия Юрка принял с достоинством. Победил. Как есть победил. Хотя, в общем-то убивать не собирался. Как говорил участковый дядя Паша, хулиганские действия пресек. А вот по поводу излечения, вроде не к нему. Но спорить с этим парнягой не стал. Неистовый вон какой. Как зверюгу топором пластал.

Потом вступил другой тот, что в белом, с нормальным таким именем Никитка. Еще раз поясной поклон для начала отмахнул и первыми же словами убил Юрку наповал.

– Благодарю тебя, ангел мой хранитель. Кабы не ты, одолела бы нечисть поганая. Шел по следу её, а гляди, сам чуть добычей не заделался. Да вот и на человека накинулся, – секунду помедлил и добавил – доброго. Ты прости уж мил человек, бес попутал, – в пояс поклонился Сахсату.

В голове Юркиной все смешалось в совершеннейшую кашу. Героем он быть был согласен, но вот ангелом?

А двое продолжали куртуазничать.

– Не понимаю я, за что ты просишь прошения, о воин, зовущий себя лицедеем. Мне надлежит благодарить тебя за явленое искусство. Не знаю, какой обет ты дал, скрывая свое звание, но ни один обет не укроет отваги воина, что охотится на столь ужасное создание столь скудно вооруженным, не на оружие и силу свою уповая, а лишь на ловкость и умение воинское. Урок мой исполнен, – обратился он опять к Юрке. – Дозволишь ли ты, о великий герой одарить соратника моего в бою столь тяжелом?

Юрка смирился с тем, что он великий герой и лишь ошалело кивнул головой.

– Прими же оружие это, – протянул Сахсат Звенящую Сестру Никитке, – лишь оно способно быстро уязвить врага столь ужасного. Ибо сделано из лунного серебра.

– Благодарю, – лишь и смог проговорить тот, с поклоном принимая дар. О лунном серебре ходили легенды.

– А как ты сам-то, – всполошился вдруг Юрка, совершенно смирившийся со своей ролью. А герой какой должен быть? Правильно. Заботливый. – Без оружия. У вас там опасно, поди. Вон с топором каким ходить приходится. На, возьми вот, – и протянул новому знакомому костяное жало.

Сахсат из темно-зеленого превратился в нежно-салатового. Побледнел наверно. И рухнул на колени.

– Ты победил меня умением своим, излечил искусством своим, а сейчас покорил щедростью своей. Скажи – и Сахсат умрет за тебя. – Он вырвал из сапога тесак, поцеловал его и положил к ногам Юрки.

– Да ладно тебе, – невольно попятился тот, уронил костяной клинок и кинулся поднимать зеленокожего. Но тот быстро справился с охватившим его волнением.

– Великий день, – напыщенно проговорил Сахсат, вставая, хотя кругом была самая настоящая ночь. Развернулся и пошел к своему мешку. И вскоре вернулся с объемистой кожаной флягой…

* * *

Юрка долго стоял посреди поляны и после того, как новые друзья, шагнув под густые еловые ветви, пропали. Подумал бы, сон. Но клумба за спиной, костяная свирель в руке, и нож, богато украшенный явно не стекляшками, указывали на обратное. Тяжело вздохнул и принялся собирать цветы. И красивы донельзя и пользы от них, по словам Никитки, много.

* * *

В огромном доме на берегу Океана, пожалованном Императором, было пока пусто. Жены покинули его после изгнания Сахсата и сейчас занимались устройством своего будущего. Детей, как водится, разобрали родственники, и возвращать не собирались. А впрочем, и в праве были. Ведь изгнанный, почитай, что мертвый. И неважно, что вернулся героем. А в Доме, чем деток больше, тем лучше. Герой, он на то и герой. Новых себе наплодит. Слугами Сахсат тоже еще не обзавелся. Но развести огонь и приготовить пищу может любой воин.

Так что сидел сейчас Сахсат за столом, в резном, кости полярной касатки, кресле и, задумчиво глядя на пляшущие по поленьям лепестки пламени, говорил. Обращался он к высокой старухе, закутанной в бесформенную хламиду, что устроилась по ту сторону стола, причем в кресле не менее богатом.

– Он излечил меня боем, Матушка. Неведомы мне теперь вспышки гнева, позабыл я и о багровом тумане ярости, которого так страшился. А затем он схватился с усбирагом и поразил его. Подобно героям древности голыми руками. Моя секира лишь докончила свершенное. И щедрость его не знает границ, как и отвага. Не дрогнула рука его, и не дрожал голос, когда сделал он мне подарок поистине бесценный, – указал Сахсат на закрепленное над камином костяное жало твари. – А затем превзошел щедрость свою заботой. Обеспокоился, не мерзну ли я, я, с детства привыкший спать на снегу, и подарил мне одеяние свое. – Сахсат шевельнул могучими плечами, плотно обтянутыми синей курткой, расписанной неизвестными даже Мудрейшим рунами и украшенной гербом в виде атакующего пардуса. – И вот я здесь, и со мной мое дитя. – Широкая зеленая ладонь нежно легла на русую головешку. Из-под непослушной челки влюблено смотрели горящие интересом глазенки. Еще бы, такая сказка.

«Какая жалость, – подумал Сахсат, – она настолько же уродлива, насколько и добра. Даже клыков совсем не видно». – И бережно прижал маленькое тельце к широкой груди.

– Ответь мне, Матушка, кто он, этот воин, подобный древним богам?

– Он хранитель твой, – просто ответила старуха. С кряхтением поднялась, развернулась и пошла. Остановилась в дверях. Темный силуэт матери Императора четко обрисовался на фоне предзакатного Океана.

– Ты прощен, Сахсат. И не за твой великий подвиг. За другой. Не менее великий.

– За другой? – удивился воитель. – За какой? – повернул он голову к двери, но старуха исчезла, как и не было.

– Он самый лучший, тот воин, – убежденно пискнуло у груди, – он папочку сберег и вернул. Любименького.

Сахсат рокотнул смехом и подбросил дитя так высоко, что оно заверещало от восторга. Поймал. Всмотрелся. Лик ребенка был столь же ужасен, как и лик воина, спасшего и излечившего его. Но глазенки светились таким счастьем, что Сахсат почувствовал, как у него наворачиваются слезы, и наклонил голову, чтобы скрыть их.

* * *

– Мастеровой, поди, твой ангел-то, хранитель, – сказал староста со здоровой крестьянской завистью разглядывая складной ножик с красной вроде как костяной ручкой. – Сколько инструмента с собой носил. Справный мужик, тьфу ты, ангел, то есть. Н-да, вещь, – и с сожалением протянул нож Никитке.

Предъявленная ранее подаренная секира из лунного серебра произвела гораздо меньшее впечатление.

– Силен твой ангел-хранитель, плясун. Какую нечисть одолел. Гляди, какой сад уродился, – и обвел окрест рукой. – Богатство.

Сад был совсем новый, но деревья стояли крепенькие, справные на диво и, судя по завязям, обещали дать богатый урожай. Проклятьем была нечисть для земли этой, но смертью своей немалую пользу приносила. И чем страшней была, тем больший прибыток людству смерть ее несла.

– Удивим народ яблочками на ярмарке. Да и тобой похвалимся. У нас ведь осядешь? – утвердительно так спросил.

Никитка построжал лицом.

– Ты виру принял, староста?

– Как ни принять.

– Ну, так и пойду я, – поднялся Никитка со скамейки. – Дорога ждет.

Староста цапнул короткопалой рукой подол его свитки.

– Погодь. Что и в село не зайдешь?

– Не ждет меня в селе никто.

– Ой, ли? Ты бы хоть новости послушал, – и додавил, видя Никиткину нерешительность. – Садись. Садись.

Улыбка собрала морщинками хитроватое лицо старосты.

– Оклемался Гаркушка-то.

– Как оклемался? – вскинулся Никитка.

– Говорю же, силен твой ангел-хранитель. Ты из села уходил, а с другого конца Ута Селезень зашел. Ох, и поминал он тебя словом недобрым. Умелец он ведь в деле этом, хоть и целитель. Подлечил, мальчонку-то. Как новенький бегает. – Староста окутался густыми клубами табачного дыма.

– Ну?

– Не запряг, не нукай. Ну. Ну и стоит каждый вечер, твоя-то. Все глаза о Кошачью Голову проглядела. Ты сходил бы.

– Боязно.

– Иди, – прикрикнул староста и, глядя в спину удаляющемуся Никитке, подумал. – И смельчак, и красавец, и опчеству человек куда как полезный, а дурень ведь дурнем. Год по нему баба сохнет, а он все кругами ходит. Одно слово – плясун.

* * *

Её разбудила музыка. Не печальный рев «Арии», не бесшабашный Сукачев, не романтичный хулиган профессор Лебединский, которых бывало, спьяну любил послушать Юрка. Нет. Музыка была странной. Казалось, льдинки играют в студеном весеннем ручье, только пробудившемся от зимнего сна. Неуверенный звон разогнал остатки сна, нежно погладил по щекам, заставил потянуться и, рассеяв пряную расслабленность в мышцах, не утих. Льдинки играли и играли, и Ленке показалось, что она еще спит, но обнаружила вдруг, что глаза ее широко раскрыты. В дверь лился странный мерцающий свет. То голубой, то синий, то вдруг взыгрывающий теплым желтоватым всполохом, который расцвечивал розовый, нежный, как тот, что окрашивает облака на рассвете.

– Сплю, – подумала она и на всякий случай решила было ущипнуть себя за руку, но раздумала. Уж больно сон был хороший. Приятный.

Встала и, неслышно ступая по свежевыкрашенным доскам пола (Юрка постарался, – тепло ворохнулось в груди и тут же погасло задутое прохладным ветром обиды) босыми ногами, подошла к двери и оторопела.

В красивой вазе, такой красивой у них отродясь не водилось, стоял букет цветов. Дивных. Почему дивных? Просто другое слово в голову не приходило. Большие, как лилии. Это они играли. Цветом. От основания каждого лепестка катилась, небыстро совсем, волна нежных искорок, которые, сливаясь, густели, чтобы взорваться бесшумным фейерверком. Ленка спохватилась и прикрыла ладошкой рот, который предательски раскрылся от детского восторга. С трудом оторвала взгляд от потрясающего зрелища и обнаружила источник музыки.

Играл её безголовый муж. На свирели. Ленка опять почувствовала, что рот её совершенно по-предательски открывается. Юрка ведь не умел играть. Ни на чем. Даже на барабане. Ему и петь то было решительно противопоказано в связи с полным отсутствием слуха.

Сейчас же его покрытые ссадинами пальцы (опять подрался паскудник), казалось, порхали над нежным телом свирели. А по тщательно отлупленному лицу текли слезы. Много. Она еще никогда не видела Юрку плачущим. Ленка еще сильнее открыла рот. Случилось что?

Юрка сидел, привалившись к стене, а меж ног его, свернувшись котенком, сладко спала укрытая пледом дочурка. Ленка придушенно всхлипнула. Льдинки перестали звенеть.

Юрка поднял голову, и в васильковых глазах его была такая мольба, такая просьба о прощении, что Ленка присела рядом, обняла за шею, взъерошила волосы.

– Горе ты мое.

Их губы приблизились.

Из-под пледа выпуталась взлохмаченная головенка и, не открывая глаз, возмутилась.

– Ты почему не играешь? Играй, папочка. – Дочурка залезла повыше, умостилась под мышкой, обняв ручонками необъятную грудь, поворочалась, устраиваясь.

– Ты не плачь, папочка. Играй.

И льдинки опять зазвенели.