Текст книги "Лапник на правую сторону"
Автор книги: Екатерина Костикова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
– Я не люблю, когда меня жалеют, – упрямо повторил Вольский. – Вообще мужчину никто не должен видеть таким инвалидом. Это отвратительно. У меня вон утка под кроватью, нормально?! Вы что, считаете, что утка под кроватью приводит девушек в восторг?!
– Я считаю, что если ваша девушка вас любит, ей совершенно все равно, что у вас там под кроватью.
– Вы что, правда так думаете? – спросил Вольский. Он выглядел очень удивленным. Так бывает? Кто-то может любить инвалида с уткой под кроватью?
– Я медсестра, – ответила Соня.
Все правильно. Она медсестра. Поэтому ей все равно. Ее не надо стыдиться, когда больно, перед ней ты можешь быть жалким, голым, беззащитным. Медсестра с прохладными руками примет тебя вот такого – переломанного, несчастного… Положит ладонь на лоб, даст попить, накроет простыней. Это ее работа. Потом Вольский поправится, и она будет хмуриться, когда стонет другой забинтованный пациент, и уже ему будет поправлять простыню, промокать стекающие по подбородку капли воды. И ей наплевать будет на Вольского, который снова останется один, снова будет играть в крутого парня, ездить в Давос, ужинать с нереальными красотками и просыпаться в пять утра после дурного сна, зная, что у него нет никого по-настоящему близкого. Никого, кто бы узнал и полюбил его самого, такого, как есть, со всеми заскоками, страхами и глупостями. Никого с такой белой шеей и прохладными руками.
Он почему-то очень ясно представил себе, как это могло бы быть. Как они могли бы просыпаться вместе. Так ясно представил, что в глазах потемнело.
Он никого не подпускал к себе близко. Тыщу лет ни с кем не ночевал. Ужин, секс, поцелуй на прощанье. Он тыщу лет не ночевал вместе ни с кем, кроме Сони. Две ночи, проведенные вдвоем в больничной палате, странным образом сблизили их. Как если бы они много лет были любовниками и все друг про друга знали.
Рука у Вольского болела, на душе было гадко. Он старательно делал вид, что спит, и под утро действительно заснул.
Соня старательно делала вид, что читает, что ей все равно, что Вольский – просто пациент, и плевать, кто там его целует. Разумеется, ей было не наплевать.
Она все думала про свою дурацкую жизнь, жалела себя, жалела Вольского, которому больно, и вены у него все исколоты, а этот идиот еще психует из-за утки под кроватью. Жалела маму, после папиной смерти постаревшую за ночь на двадцать лет, и сестру, которая оказалась совершенно одна в далекой Америке, и первое время ей даже домой позвонить было не на что. В голову полезла всякая дрянь. Вдруг они все заболеют и умрут? Вдруг маму собьет машина? Вдруг у сестры обнаружился туберкулез? А может быть, американский муж бьет ее, а собака Джой в данный конкретный момент вечности подыхает от чумки. К концу дежурства Соня накрутила себя почти до истерики и, добравшись до гостиницы, принялась названивать в Атланту, наплевав, что за эти звонки ей потом целый месяц не расплатиться.
В Атланте была половина второго ночи, и Соня оставила сообщение на автоответчике: «Как дела, перезвоните…» Через час позвонила мама. Она кричала в трубку, и Соня представляла, как мама держится за сердце. Что случилось? Соня больна? Кто-то умер? Почему невозможно дозвониться? Она целый час просидела на телефоне, чуть с ума не сошла!
Пришлось долго объяснять, что все в порядке, просто Соня соскучилась, вот и позвонила.
В конце концов они попрощались, Соня положила трубку, но телефон тут же снова заверещал, и взволнованная Адка тоже принялась выяснять, что произошло. После беседы с сестрой Соня подумала, что сейчас позвонит американская собака Джой от лица американского мужа. Но собака, слава богу, не позвонила.
Глотнув теплого солоноватого боржома из бутылки, Соня не раздеваясь – не было сил – калачиком свернулась на краю кровати.
«Полежу часочек, – подумала она, – а потом уже в душ, завтракать, и все, что полагается цивилизованному человеку». Но просто полежать не получилось. Через десять секунд она уже спала.
Соня проснулась, потому что дико замерзла. От окна нещадно дуло. Было темно. Часы показывали без четверти девять. Она проспала все на свете.
Соня собралась, как на пожар, и через семнадцать минут уже бежала к палате Вольского, застегивая на ходу халат. Федора на диване не было. Видно, он все же решил сделать себе выходной и отоспаться.
Доктор Кравченко уже ушел. Вольский спал. В палате стояла мертвая тишина. И в этой тишине Соне почудилось чье-то осторожное, старательно сдерживаемое дыхание, легкий шелест, будто облетают с дерева мертвые осенние листья.
Что-то шевельнулось в углу, и из темноты к постели Вольского шагнула неясная фигура. Человек склонился над спящим, но уже через мгновение выпрямился и бесшумно заскользил к выходу.
– Стойте! – закричала Соня.
Хлопнула дверь. Выскочив в коридор, она увидела лишь край зеленой хирургической робы, мелькнувший из-за угла.
Кто это был? Что делал у постели Вольского? Соня обернулась. Вольский лежал поперек кровати без движения, уставившись в потолок остекленевшими глазами.
Соня заорала и проснулась.
Она страшно замерзла. От окна дуло. Часы показывали половину пятого. Кажется, вечера.
Соня кое-как доковыляла до ванной. После горячего душа стало полегче. Пережитый сонный ужас не то чтобы совсем пропал, но чуть отодвинулся, спрятался в уголок. Закурив, Соня включила телевизор, повалилась на кровать и принялась наслаждаться очередным душераздирающим реалити-шоу Участники ели червей, сыпали друг другу битое стекло под простыни и изощрялись в злословии. Особо усердствовал толстый парниша с малоросским выговором. Он так художественно поливал остальных помоями, что те сговорились выгнать его из шоу к чертовой матери как самого сильного игрока, а приз поделить между оставшимися. Толстый парниша каким-то волшебным образом об этом пронюхал и устроил страшный скандал. Когда страсти достигли апогея, и участники шоу покатились по полу, немилосердно тузя друг друга, в дверь постучали. На пороге стояла пламенная Слободская собственной персоной.
Целый день Дуся разговаривала разговоры с местными тружениками пера, краеведами и старушками, которые торговали у автостанции картошкой и мочеными яблоками. К вечеру рассказов о встречах с неведомым в окрестностях Заложного набралось на небольшую книжку. Осталось сесть и написать очерк про марсиан среди нас.
Выслушав Дусин отчет о встречах с народом, медсестра Богданова поинтересовалась, как нога.
– Почти прошла, – ответила Слободская (если она врала, то самую малость: нога и впрямь на глазах заживала). – Но я, блин, лучше бы с лишайной ногой ходила. Вчера через исцеление ноги чуть инфаркт не схватила.
И Дуся в красках описала, как заблудилась в больнице, наткнулась на странный тупичок с решеткой и грохнулась в обморок, чего с ней в жизни не бывало.
* * *
Слободская пришла в себя от того, что кто-то пребольно хлестал ее по щекам. Под носом воняло, голова кружилась, и она долго соображала, на каком свете находится. Придя в себя окончательно, Дуся поняла, что сидит в той же смотровой, где некоторое время назад (пятнадцать минут, день, неделю?) ей мазали ногу черной мазью. По щекам ее бил Борис Николаевич, а милейший Валентин Васильевич, местный главврач, хлопотал вокруг с нашатырем.
– Душенька, как же вы? – вопрошал он. – Едва нашли вас! Борис Николаевич ко мне прибегает, говорит, пропала Анна Афанасьевна, не заходила ли? Всю больницу на ноги подняли! Что это вас, драгоценная, в инфекционное понесло?
– Куда? – не поняла Дуся.
– Да вы не помните разве ничего? Вы же аккурат у входа в инфекционное отделение сознания лишились!
– Я вообще-то выход искала, – мрачно сообщила душенька Валентину Васильевичу. В голове гудело, и была она тяжелая, будто налитая чугуном. Ощупав затылок и обнаружив там преогромную болючую шишку, Дуся скривилась. Это не укрылось от глаз милейшего Валентина Васильевича. Он тут же ухватил пламенную Слободскую за голову, ощупал шишку и снова зацокал языком.
– Ну вот, Анна Афанасьевна, голубушка, у вас ушиб! И кожа рассечена! Что ж такое, в самом деле! Сейчас, милая, мы вам обработаем рану и положим свинцовую примочку.
Обещанное было немедленно исполнено.
– Я же предупреждал вас, – сетовал Валентин Васильевич, накладывая примочку. – Одной из реакций на сок идилика гампус может быть внезапное головокружение. Зачем же вы одна отправились? Надо же было попросить, чтобы вас проводили. Как можно! Для меня честь сопровождать известную столичную писательницу И оказать вам медицинскую помощь для меня, конечно, честь и удовольствие как для профессионала. Однако вы напрасно так пренебрежительно относитесь к своему самочувствию, да-с.
– А почему у вас решетки в инфекционном отделении? – спросила Дуся.
– Какие решетки? – изумился Валентин Васильевич.
– Ну решетки… Как в тюрьме… Там еще странный такой зашитый товарищ…
– Анечка, – сказал Валентин Васильевич, внимательно глядя ей в глаза. – Это случай редкий, однако известный. Я не думал, что у вас будут такие проявления. Гампус помимо перечисленных мною симптомов иногда вызывает галлюцинации. Крайне редко, поэтому я даже не счел нужным об этом упоминать, хотя теперь жалею. Разумеется, у нас в инфекционном отделение никаких решеток нет. Мы же не военная база и не гохран, в самом деле.
– Но я видела, – упрямилась Дуся.
– Галлюцинация, не более того! – заявил главврач тоном совершенно безапелляционным. – Да и откуда у нас такие роскошества? Решетки, скажите на милость… Я вот пятый год не могу выпросить денег на новый шкаф для подотчетных препаратов, а там, между прочим, и наркотические средства, и яды имеются. Приходится держать в сейфе вместе с финансовыми документами. Если угодно, чтобы окончательно развеять все сомнения, готов устроить вам экскурсию по больнице и подробнейшим образом все показать. Как только ваше состояние улучшится – милости прошу, буду рад лично познакомить с нашим, так сказать, бытом. А сейчас позвольте проводить, чтобы вы снова не заблудились, и чтобы я мог спокойно спать, зная, что с вами все благополучно.
С этими словами Валентин Васильевич подхватил Дусю под руку и велел осторожненько вставать. «Не кружится голова? Нет?» – поминутно спрашивал доктор, пока они медленно, как парочка инвалидов, шли по коридору.
– Вот вам и выход! Прошу! Уверены, что сможете управлять автомобилем? Может быть, лучше вас отправить на нашей машине?
Дуся заверила Валентина Васильевича, что с автомобилем вполне справится, поблагодарила и поплелась к машине…
– Представь себе, иду и на полном серьезе радуюсь, что все обошлось, – призналась она Соне. – А ведь могли, думаю, отвезти в операционную и вырезать печень на органы… Так и с ума сойти недолго. Поганый городишко.
Городишко и впрямь был поганый. Вроде бы ничего особенного: дома, палисаднички, голые тополя под окном, на центральной площади – засиженный голубями памятник Ленину, бабки сплетничают у подъездов… Но сердце почему-то не на месте, будто вот-вот случится что-нибудь непоправимое.
Слава Богу, Дуся дела свои здесь закончила и с утра намеревалась ехать в Москву.
Соне сделалось грустно и тоже захотелось домой. Плюнуть бы на все… Но медсестра Богданова прекрасно понимала, что никуда она от Вольского не уедет, во всяком случае добровольно. Так и будет сидеть рядом с ним заложницей собственной глупой любви, пока не выгонят вон поганой метлой.
Сидеть в темной палате, слушать, как ветки царапают стекла, и вздрагивать от каждого шороха…
Впрочем, все эти больничные страхи она сама придумала. Ну зашел к ней по ошибке пациент в несознанке после сепсиса, ну и что? Скорее всего, пламенная Слободская тоже его видела, когда заблудилась. Непонятно, правда, почему милейший Валентин Васильевич пациента этого упрятал за решетку, да при этом еще вилял и отнекивался. Но если правда, что местная флора помимо лишайных пятен вызывает галлюцинации, то вполне возможно, галлюцинации эти вплелись в реальность, в результате чего простенький мирок заштатной больницы стал похож на третьеразрядный фильм ужасов, где врачи-психопаты держат пациентов-мутантов за решеткой и проводят над ними бесчеловечные опыты. Да плюс осень на дворе. Никакого тебе очей очарованья, одна серая хмарь. Да нервы расшатаны, да усталость навалилась, да пейзаж за окном никак жизнеутверждающим не назовешь. Наверное, если бы под гостиничным балконом искрилось Средиземное море или зеленели виноградники Прованса, не было бы никаких ночных страхов, дурных мыслей и тоски по вечерам. Однако за окном вместо виноградников тянулись скучные кривые улочки, облезлые домишки смотрели на прохожих слепыми окнами, и выглядело это так уныло, что вон даже у жизнерадостной Слободской крышу снесло.
– Это сезонное, – сказала Соня. – Как медик тебе говорю. Депрессия по осени – милое дело.
– Ничего похожего, – возразила Слободская. – У меня осень – любимое время. Тут другое… В чем дело – не пойму, а на душе гадостно. Есть такие места, из которых надо валить, чем скорее, тем лучше. У меня такая квартира была. Я как-то по молодости лет решила пожить самостоятельно, ну и сняла халупу в Кузьминках. Так веришь, я там не просто спать не могла, а вообще одна находиться. Все время казалось, кто-то по углам прячется, караулит меня. Понимаю, что бред, а поделать ничего не могу – страшно, и все тут.
История с нехорошей квартирой закончилась самым драматическим образом. Пока Дуся была в институте, хозяин, у которого она снимала халупу, приехал, вышел на балкон и кинулся вниз с пятого этажа. А несколько лет спустя Слободская случайно узнала, что злополучная хрущевка стоит на месте бывшего тюремного кладбища.
– Леруся – это моя тетка – сказала, что из-за этого у дома была плохая аура. Или энергетика? Неважно. Я ни в какие ауры не верю, но что-то гадкое там действительно было. А что – черт его знает.
Тут беседа плавно свернула на разного рода непознанное, и почти до восьми вечера дамы развлекали друг друга рассказами про странные случаи и необъяснимые явления. Так в летнем лагере после отбоя кто-нибудь заводит историю про черную руку или кровавые гольфы, и – понеслось. Они болтали бы еще долго, но стрелка часов неумолимо приближалась к девяти. Соне пора было на дежурство.
* * *
В больнице царили спокойствие и безмятежность. Полина Степановна разносила по палатам чистое белье. Косоглазая Таня-санитар гремела на кухне кастрюлями, наводила чистоту после ужина. Пациенты, готовясь ко сну, шаркали к туалету и обратно. За дверью с табличкой «Посторонним вход воспрещен, только для персонала» шла оживленная дискуссия о том, стоит ли добавлять в рассол для огурцов смородиновый лист. Водитель Федор Иванович сидел на своем диване с «Комсомольской правдой» в руках. «Возвращение кровавого маньяка», – прочла Соня крупный заголовок. Все было мирно, буднично, нестрашно.
Соня и вошла в палату. Сегодня Вольский был один, без девушки. За столом его личный доктор, Борис Николаевич, писал назначения. Дописал, поцеловал Софье Игоревне ручку и откланялся, обдав на прощанье запахом какого-то дорогущего парфюма.
Софья Игоревна прочитала двадцать восемь раз любимую мантру (Богданова, не будь дурой, не будь дурой, не будь дурой, не будь дурой), посмотрела, что там Борис Николаевич назначил на ночь (все то же самое – церезин, кетамин, антибиотики). Привычным движением она выгнала из шприца воздух, откинула простыню (не будь дурой, он не для тебя), положила ладонь Вольскому под локоть (господи, как же трудно быть умной, когда его зеленые глаза так близко)…
– Я без вас скучал, – сердито сказал Вольский.
Он злился на себя, что скучал, злился на нее, что ей плевать, злился на весь свет безо всякого повода.
Соня густо, от шеи, залилась краской. Зачем он так? Ну вот зачем? Лежал бы себе молча. Нет! Решил побыть вежливым! А она потом до утра будет ломать голову, что бы это значило, воображать все самое невообразимое и надеяться непонятно на что.
Он скучал… Надо что-то ответить? Я тоже скучала? Я измучилась? Не знаю, как без тебя жить? Дура! Нечего тут отвечать.
Соня молча накрыла его простыней, встала и, высоко вздернув подбородок, гордо пошла к столу. Точнее, попыталась гордо пойти к столу, но, разумеется, споткнулась о задранный линолеум и растянулась посреди палаты. Вслед за ней с грохотом свалился стул, который ловкая акробатка Богданова, грациозная газель, задела перед тем, как обрушиться на больничный пол.
Соня медленно поднялась, поставила стул на место, села и разревелась. Теперь он знал всю правду. Что Богданова – неуклюжая колодина. Что шагу не может ступить, не грохнувшись на ровном месте. Какой смысл изображать легкокрылого мотылька? Никакого. Соня жалобно хрюкнула и, утирая глаза кулаком, принялась шарить по карманам в поисках платка. Платок все не находился, и от этого стало совсем уж себя жалко. Да что ж за жизнь такая, даже платка у нее нет!
– Софья Игоревна, – послышалось с койки. – Соня! С вами все в порядке?
– Нет, – ответила она зло.
Какая она ему Соня, к чертовой матери? Какое ему дело, все у нее в порядке или нет? Что он лезет? Мало того, что она тут растянулась, как полная дура, посреди палаты и мебель всю своротила, он еще подробности хочет знать, что именно у нее не в порядке!
– Вы… Вы поранились? Вы что, плачете?
В голосе Вольского слышалось крайнее изумление.
– Я поранилась. И плачу! Я порвала халат и колено разбила! – ответила вежливая Софья Игоревна (Соня). – Все? Вы все выяснили? Я могу пойти умыться? Или вы думаете, только мужчины не любят, чтобы их видели в бинтах и с уткой?
Ну вот. Высказалась. После этого оставалось только повеситься на собственном языке.
Соня повернулась и вышла из палаты. Больше всего на свете Вольский жалел сейчас, что не может догнать эту сердитую зареванную девицу в разодранном халате, схватить в охапку.
Заглянул в дверь Федор.
– Аркадий Сергеич, все в порядке у тебя? Чего-то Софья Игоревна гремела тут?
– Стол передвигала, – буркнул Аркадий Сергеевич.
– От же самостоятельная, – покачал головой водитель. – Крикнула бы меня, я б ей все подвинул…
Федор протопал к столу, уселся, полистал книгу, которую Соня читала. Вольский закрыл глаза и принялся считать до тысячи.
«Если досчитаю, а он так и будет сидеть, скажу, чтоб выметался», – подумал он. Но уснул гораздо раньше, чем тысяча закончилась.
Он не слышал, как на цыпочках, по-медвежьи косолапя и охая, ушел Федор, как вернулась Соня… Он был далеко, шел по берегу озера, плюхал по воде босыми ногами, и жаркое июльское солнце пекло ему спину. Потом Вольский снова очутился в больничной палате. За столом никого не было, только Сонина книга сиротливо лежала в пятне жиденького света настольной лампы. Послышался шорох, и неясная, с расплывающимися очертаниями фигура шагнула к его постели из темного угла…
Соня четвертый раз перечитывала одну и ту же страницу пытаясь понять наконец, что же там написано. Почему Вольский сказал, что скучал без нее? Глупости, просто так он сказал. Хотел побыть вежливым для разнообразия. Побыл. Соня вспомнила, как позорно грохнулась на ровном месте, и закрыла лицо ладонями. Боже, какая же она дура!
Отняв руки от лица, она в пятый раз прочла, как «Лиза вжалась в стену, услыхав шорох за окном». И опять не поняла ни слова. Ей мешал Вольский. Ерзал на койке, скрипел пружинами, стонал, бормотал что-то.
Соня подошла, наклонилась над подушкой, и тут вдруг Вольский ухватил ее здоровой рукой за шею, пригнул к себе, прижался мокрой щекой. Часто дыша Соне в ключицу он сжимал ее все крепче и шептал что-то вроде «Слава Богу, слава Богу». Соня от неожиданности будто в столбняк впала. Она закрыла глаза и замерла, затаила дыхание.
Пусть случайно, пусть он принял ее за другую, пусть это всего на минуту, не важно… Через минуту он окончательно проснется и поймет, что сдуру обнимается с медсестрой. Но сейчас это не имело ровно никакого значения. Сейчас вообще ничего на свете значения не имело.
Из блаженного оцепенения ее вывел гулкий бас Федора Ивановича.
– Софья Игоревна, кофейку вам налить? У меня и печенье есть…
Соня вскочила. Рука Вольского соскользнула с ее плеча. Сердце упало и разбилось вдребезги, умерло навсегда.
«Ну вот и все, – подумала Соня, – вот и все».
– Спасибо, Федор Иванович, – сказала она вслух. – Мне сладкого нельзя, я на диете.
Федор скрылся за дверью, а она все стояла у постели Вольского, тупо глядя в пространство.
– Соня, – прошептал он. – Не уходите.
Что это? Проснулся? Узнал ее? И когда проснулся? И что это все значит вообще?
– Я не уйду никуда, не волнуйтесь. Что случилось? У вас боли?
– Нет… Просто приснилось…
Вольский дышал совсем рядом, и от этого Соня плохо соображала. Что он говорит? Ему приснилось? Он что, видит сны? Как все другие люди? Что там, в этих его снах? Котировки акций? Столбцы цифр? Колонны марширующих волооких красоток? Вручение Нобелевской премии мира? Что?
– Приснилось, что тебя нет.
Соня от удивления рот раскрыла. Что это значит? Ему приснилось, что пора менять капельницу, а сестра куда-то запропастилась? Что от окна дует? Что до поильника не дотянуться?
Вольский взял ее за руку, потянул, и Соня послушно опустилась на краешек кровати.
– Тебя нет, – тихо сказал он. – И кто-то стоит над кроватью…
У Сони голова кругом пошла. Ночной Вольский был совершенно не похож на Вольского дневного. Дневной орал, требовал то открыть, то закрыть окно, ругал врачей, которые не могут поставить его на ноги за сутки, отказывался от уколов. Ночной видел тот же гадкий сон, что и Соня, звал ее на ты, прижимался к плечу мокрой щекой, словно она была его женщиной.
– Это просто сон, – пробормотала Соня.
Черт, что же происходит, что здесь делается? Кто сидит невидимкой на соседней койке и, уставившись в темноту незрячими глазами, нашептывает им обоим недобрые сны?
Соня поправила одеяло, промокнула испарину со лба и, робея, легонько погладила его по голове. Время вдруг потекло тяжело и медленно. В палате было почти темно, а в темноте все не так стыдно и не так страшно. Будь что будет.
Она снова провела пальцами по его взъерошенным волосам – уже смелее. Сейчас он заснет, а назавтра ничего и не вспомнит. Может, он уже спит…
Вольский засопел, повернул голову и уткнулся носом в Сонину ладонь.
Вынырнув из давешнего кошмара и увидев склонившуюся над постелью Соню, он, не вполне понимая, что делает, сгреб ее в охапку. Он так и держал бы ее, всю ночь, всю жизнь, кабы не влез проклятый Федор со своим печеньем.
«Будь что будет», – подумал Вольский, прижался губами к ее пахнущим лекарствами пальцам и замер, боясь спугнуть эту их стыдливую близость.
Обессиленный, умиротворенный, лежа неподвижно в темноте, он очень скоро заснул.
Соня прислонилась лбом к спинке кровати, закрыла глаза и слушала его ровное дыхание. Наверное, она тоже задремала, потому что совершенно живо помнила, что они целовались – долго, нежно, тягуче, очень реально. Потом запищал таймер, напоминая, что Вольскому пора делать укол. Соня открыла глаза. В палате было темно, она по-прежнему сидела на постели, положив руку на подушку. Вольский спал. Соня провела пальцем по губам – они все еще чувствовали его поцелуи. Черт, какой реальный сон.
Медленно, будто прощаясь навек, она погладила его по щеке, встала и пошла набирать шприц.
Коробка с надписью «Кетамин» была пуста.
Этого в принципе не могло быть. Кетамин Вольскому полагалось колоть два раза в сутки. Вчера ночью Соня лично доставала из этой коробки очередную ампулу. Еще три лежали в картонных гнездах, дожидаясь своей очереди. Вопрос: где они теперь?
Соня перерыла сверху донизу тумбочку с лекарствами, и даже на всякий случай заглянула под кровать: чем черт не шутит, может, кетамин куда свалился. Но он не свалился. Она зажмурилась, потом снова открыла глаза. Бесполезно. Кетамин от этих ее экзерсисов не появился.
– Черт-те что, – пробормотала Соня.
Загадочное исчезновение. Марсиане снова воруют медикаменты… Шутки шутками, но пропажа кетамина – это ЧП. Когда вот так вот за здорово живешь исчезают три ампулы с наркотическим препаратом, полагается вызывать милицию, чтобы завели уголовное дело. Впрочем, милиция вполне до утра подождет. Вот придет в девять доктор Кравченко, Соня ему все расскажет, а там уж пусть сам разбирается. А вот укол Вольскому (Вольскому, который недавно прижимался губами к ее ладони) все равно делать надо.
Основной запас лекарств, привезенных агитбригадой столичных медиков для Вольского, хранился в кабинете главврача, в единственном на всю больницу несгораемом шкафу. Увидев коробки с медикаментами на страшные тысячи американских денег, Валентин Васильевич во избежание эксцессов предложил поместить их под надежный сейфовый замок. Ключ от шкафа лежал у Сони в кармане. А вот от кабинета запасного ключа не нашлось, и милейший Валентин Васильевич, уходя домой, оставлял его дежурной сестре.
Сегодня дежурила Полина Степановна. Она, наверное, уже закончила ночной обход, и теперь сладко спит в сестринской на диванчике.
«Никуда не денешься, придется разбудить», – подумала Соня и, тяжело вздыхая, поплелась добывать ключ от кабинета главврача.
В коридоре храпел на посту Федор Иванович. Услышав шаги, он встрепенулся, захлопал глазами и завертел головой, всем своим видом демонстрируя готовность подежурить у палаты Вольского, пока Соня отлучится.
В сестринской Полины Степановны не было. И где ее искать? Может, пошла на кухню кофе себе сварить?
Кухня находилась в дальнем конце коридора, в тупичке. Соня зашагала мимо запертых дверей. Процедурная, перевязочная, лаборатория… Потрескивали неоновые лампы под потолком, гулким эхом отдавались шаги, и вдруг Соню охватил совершенно необъяснимый детский страх. Ей вдруг показалась, что за дверью с табличкой «Перевязочная» кто-то притаился. Кто-то там прячется, и ждет подходящего момента, чтобы… Чтобы что?
– Богданова, ты дура, – строго сказала она себе. – За этой дверью нет ничего, кроме кушетки и никелированной биксы со стерильными бинтами. Хочешь – открой и убедись.
Но открывать почему-то не хотелось. Хотелось повернуться и со всех ног бежать куда глаза глядят, прочь из этой больницы, из этого коридора. И Соня, не в силах справиться с накатившей ни с того ни с сего паникой, бегом кинулась в сторону кухни, топоча, как полк солдат.
Задыхаясь, перепуганная до полусмерти грациозная Богданова свернула за угол и остановилась отдышаться. Дверь в кухню была открыта, слышался плеск воды…
– Полиночка Степановна! – позвала Соня. – Вы здесь?
Видно, из-за шума льющейся воды Полина Степановна Сониного голоса не слышала.
Соня вошла и замерла на месте.
Вода била ключом из открытых на полную мощность кранов, хлестала через край раковины, растекаясь лужей по полу. Повсюду валялись перевернутые стулья, сорванные шторы, битые тарелки осколками кораблекрушения устилали берег лужи на полу.
«Господи, что здесь произошло?» – подумала Соня. И тут она услышала шаги за спиной. Теперь ей определенно не показалось.
Соня обернулась. В дверном проеме стояла косоглазая кривоножка Таня-санитар. Одним глазом санитар Таня смотрела на Соню, другим – куда-то в сторону коридора. На секунду почудилось, что в полутемном коридоре мелькнула тень.
– Танечка, – сказала Соня, стараясь взять себя в руки. – Что случилось, почему такой кавардак? И где Полина Степановна? Она мне нужна срочно…
Танечка посмотрела своим правильным глазом на Соню и недобро ощерилась. У медсестры Богдановой возникло острое желание убраться отсюда как можно скорее. Она медленно двинулась к выходу, приговаривая:
– Где же Полина Степановна? Пойду поищу ее, может в приемное вызвали…
Таня по-прежнему загораживала проход. Она стояла набычившись, уперев ладошки в колени, словно борец сумо перед схваткой.
«Нельзя пугаться, – подумала Соня. – С головой у нее проблемы, факт. Надо соблюдать спокойствие, разговаривать доброжелательно…»
Легко сказать – спокойствие… Как его соблюдать, если от страха тошнота подступает к горлу? В Таниных глазах чудилось такое мрачное безумие, какого медсестре Богдановой до сих пор видеть не приходилось, хотя навидалась она за годы работы разного.
– Танюш, – сказала Соня, подходя вплотную. – Пойдем со мной. Поищем Полину Степановну.
Медленно-медленно протянула руку чтобы взять Таню за локоть.
И тут она прыгнула.
Самое страшное, что прыгнула она совершенно молча, не изменившись в лице, ловко и высоко. Ее зубы – мелкие, острые – хищно лязгнули у самого Сониного лица.
Маленькая Таня оказалась неожиданно тяжелой и сильной. Сбив Соню с ног, она ловко вскочила ей на грудь, оседлала свою жертву, вцепилась обеими руками в беззащитное горло. Обдав Соню запахом сырого мяса изо рта, Таня крепче сжала пальцы и, запрокинув голову, заверещала так пронзительно, что в голове у Сони будто что-то взорвалось, и оконные стекла задрожали. Перед глазами поплыли разноцветные круги, и Соня унеслась куда-то бесконечно далеко и от больницы, и от Заложного, и от Тани-санитара. Падая в бездонный черный колодец, она отчего-то подумала, что рядом с ней несется вниз, в пустоту, доктор Вольского, Борис Николаевич.
* * *
В сущности, Соня насчет Бориса Николаевича не сильно ошиблась. Поскольку в это время он именно что летел в тартарары.
Выйдя вечером из больницы, доктор Кравченко вспомнил, что у него заканчиваются сигареты. Притормозил у ночной палатки, купил пять пачек «Кента», бутылку минеральной воды и сел уже было в машину, как вдруг заметил бредущую по тротуару женщину совершенно дивной красоты. К красоте Борис Николаевич всегда неравнодушен, но тут было нечто особенное, магнетическое и необъяснимое. Борис Николаевич даже машину не запер. Как был, с водой и сигаретами в руках, он поспешил за незнакомкой. Женщина обернулась, глянула прямо в душу. Что это? Слезы катились из прекрасных глаз? Чудное виденье пошло дальше, вниз по улице. Доктор Кравченко явственно услышал всхлипывания. Плечи чаровницы чуть заметно вздрагивали. Это был великолепный случай проявить рыцарство.
Борис Николаевич нагнал незнакомку, шедшую довольно быстро, и, переложив воду под мышку, взял за локоть.
– Простите, это, наверное, не мое дело, но все же скажите: у вас какое-то несчастье? Что-то произошло? Я врач, – добавил он зачем-то, после секундной паузы.
Она подняла на него огромные угольно-черные глаза. Господи, сколько печали в них было…
– Случилось… (Боже, какой голос! Низкий, с хрипотцой, не голос, а мечта!)
В газете бесплатных объявлений она прочла, что в Заложном дешево продается двухэтажный дом, и приехала его посмотреть. Хозяин, обещавший встретить ее на станции, не пришел. Мало того, пока она пыталась из автомата дозвониться вероломному хозяину, из сумки вытащили все деньги и документы. Она осталась одна в незнакомом городе: некуда пойти, негде переночевать, не на что даже купить обратный билет. Остается бродить по темным улицам, а утром подойти к первому автобусу и умолять водителя взять ее бесплатно хотя бы до Калуги…
