Текст книги "Dominus bonus, или Последняя ночь Шехерезады"
Автор книги: Екатерина Васильева-Островская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)
– У меня бы, я думаю, получилось, – серьезно сказал Андреас. – Но, знаешь, я бы с такими текстами из убеждения на сцену не вышел.
– Из какого такого убеждения? – поинтересовался МС.
– Да из того же, из какого я на такие концерты никогда даже в качестве публики не хожу.
– Он просто не любит техно, – заметил кто-то с дивана.
– Не в этом дело, – возразил Андреас. – Просто мне противен тот стадный инстинкт, который заставляет людей размахивать руками, толпясь у сцены. Такое времяпровождение, по-моему, ниже человеческого достоинства, и если б мне предложили выйти к этой толпе, чтобы управлять ею, наподобие какого-нибудь гуру, то меня, пожалуй, вырвало бы от отвращения, еще прежде чем я успел бы сказать или спеть хоть слово. Ненавижу подобные игры во власть и могущество, какая бы роль мне при этом ни досталась.
Кто-то снова включил проигрыватель погромче, и МС Герхард пошел к другой группе, чтобы прокомментировать следующую песню.
"Revolution, it's a new revolution!" – доносилось до нас.
– Revolution? – усмехнулся Андреас, обращаясь ко мне. – Это уже во вкусе Фабиана.
– Какого Фабиана? – удивилась я.
– Не знаешь Фабиана? Он здесь, в принципе, Хозяин. Мы сейчас у него дома находимся и его день рождения справляем.
– Правда? – мне стало очень неудобно. – Так это день рождения? А я и не знала, мне никто не сказал. Я думала – просто так, вечеринка.
– Да ладно, – успокоил меня Андреас. – Фабиан, на самом деле, уже, наверное, в четвертый раз в этом году день рождения справляет, то с одной компанией, то с другой. Так что это уже практически действительно в сторону обыкновенной вечеринки мутировало. А поздравлений, я думаю, он все равно больше слышать не может, поэтому не переживай... Да вот он, кстати, сам сюда идет.
В комнате появился высокий парень в очках с прической, будто нарочно приведенной в некий продуманный художественный беспорядок, и с подчеркнуто одухотворенным выражением лица, которое, казалось, говорило: "Я сейчас взлечу". Заметив сидящего на полу Андреаса, Фабиан тут же улыбнулся чарующей, но при этом какой-то снисходительной улыбкой и немного торжественно, как человек, знающий цену каждому своему движению, приблизился к своему гостю, протягивая ему сверху вниз руку, как мне показалось, для поцелуя. Однако Андреас ограничился тем, что пожал ее.
– Я и не знал, что ты уже здесь, – заметил Фабиан после обмена приветствиями.
– И неудивительно: в таких хоромах за каждым не уследишь, – отозвался Андреас. – Славную квартирку тебе родители подарили. Сколько комнат? Пять?
– Шесть.
– Ну вот видишь, так бы ты до нашей комнаты за всю вечеринку и не добрался, если б у нас тут "Revolution" крутить не начали, – он кивнул в сторону проигрывателя.
Фабиан изобразил на лице некоторое недоумение:
– Что за "revolution"? Что ты имеешь в виду?
– Ну революция, – объяснил ему Андреас. – Это когда богатые убивают бедных и забирают их имущество. То есть наоборот, конечно: бедные убивают богатых. Тебе же такое нравится, ты же сам говорил.
Фабиан немного театрально поморщился:
– Когда я это говорил? Не помню что-то.
– Ну как же не помнишь? А та статья в вашем университетском журнале? Ты мне сам показывал. Она, вроде, так и называлась – "Вперед на баррикады!"
– "Назад на баррикады!" – поправил его Фабиан. – Я имел в виду: назад к студенческому движению шестидесятых-семидесятых. Но к революции я, в принципе, ни к какой не призывал, – добавил он с покровительственной ноткой в голосе.
– А для чего же тогда баррикады? – развел руками Андреас. – Для развлечения что ли?
– О баррикадах как таковых там, если помнишь, тоже речи не было, разъяснил Фабиан. – Это просто символ борьбы, метафора, если тебе это, конечно, о чем-то говорит, – он выждал значительную паузу. – В любом случае, я хотел побудить студентов к некоторой политической активности, в левую сторону, разумеется. Хотя, если ненароком до баррикад дойдет и даже до революции, то я, в принципе, ничего против не имею, потому что богатым в нашем обществе что-то уж слишком хорошо живется.
– Тебе виднее, – усмехнулся Андреас.
– Я только не понимаю твоей иронии, – немного обиженно проговорил Фабиан. – Ты-то как раз должен был бы со мной согласиться...
– С какой стати? Только потому что у меня меньше денег, чем у тебя и у большинства твоих друзей, я еще не обязан поддерживать твои великие революционные теории.
– Очень жаль, – сухо заметил Фабиан.
– Послушай, если ты так серьезно озабочен социальной несправедливостью, то почему ты не пойдешь и не раздашь свои деньги бедным вместо того, чтобы статейки в журнальчик писать.
– Ты же знаешь, что все деньги принадлежат не мне, а моему отцу... Впрочем, если хочешь, подойди ко мне потом – я дам тебе немного на карманные расходы, – с этими словами он развернулся и направился в другую комнату.
– Как тебе такой революционер? – спросил меня Андреас, когда Фабиан скрылся из виду. – Мало ему отцовской фирмы, мало неограниченных финансовых возможностей, он еще и власти хочет. Но не той власти, которую дают деньги. Нет, та ему слишком банальна, хотя она у него, разумеется, всегда про запас имеется. Ему хочется свеженькой и интересненькой власти – власти образованного, сытого, а потому на удивление духовного и бескорыстного Господина над голодной невежественной толпой, инстинктивно протягивающей руки к чужому добру. С каким наслаждением он, должно быть, представляет себя во главе несчастных нищих, зараженных бешенством классовой ненависти через его изобретательные статейки. Да, он хочет заражать, не будучи сам больным, хочет руководить толпой грабителей, ощущая себя при этом на стороне высоких идеалов. Как же не преклониться перед таким вождем? Ведь идущий на баррикады нищий делает это ради куска хлеба, то есть подчиняясь голосу элементарного корыстолюбия, а Фабиан, у которого и так все есть, ему только по доброте душевной помогает, из безграничного внутреннего благородства, так сказать. Вот он – настоящий герой! Думаю, правда, шансов справиться с ролью Доброго Господина у него еще меньше, чем у МС Герхарда: народу у нас, слава Богу, пока неплохо живется. По крайней мере, не так плохо, как бы этого хотелось Фабиану, – добавил он с усмешкой. – Ну ладно, – Андреас поднялся пола, – я пойду. Думаю, никто здесь особо возражать не будет. А то мне завтра рано вставать. Тебя, кстати, как зовут?
– Надя, – пролепетала я.
– Приятно было с тобой поболтать, Надя, – подмигнув мне, он скрылся где-то в вибрирующих от льющегося из динамиков саунда лабиринтах шестикомнатной квартиры Фабиана.
Мне было ужасно тяжело смириться с тем, что этот ангел, едва явившись передо мной, едва полоснув мне сердце острой бритвой и заставив его изливаться мучительным желанием, навсегда исчез из моей жизни. Что делать? К кому обратиться? Быть может, к профессору Петерсу? Он ведь специалист по ангелам и вообще может все. Впрочем, Андреас ведь ненавидит авторитеты, он не послушается ни Петерса, ни латинского Господина с кнутом и философским трактатом в руках.
Подобные мысли мучили меня всю ночь после той вечеринки, а утром я обнаружила, что неожиданно успокоилась.
"Ну и что? – думала я. – Такое иногда случается в жизни: ангелы пролетают мимо, возбуждая в нас надежду на небесное блаженство, а потом снова пропадают где-то в облаках, так и не выполнив молчаливого обещания, которое мы угадываем в их божественно прекрасных чертах. Разве такая уж большая трагедия, что нам не дано следовать за ними на небо?"
Рассудив подобным образом, я поднялась с постели, готовая к следующему дню на земле. Было воскресенье, и в общежитии царила какая-то особенная тишина: многие студенты уезжали на выходные к родителям или друзьям. Мне, естественно, было некуда ехать, и потому я пошла на кухню, чтобы, как всегда, приготовить себе кофе. Собираясь уже начать поиски сливок, я обнаружила на холодильнике оставленную там кем-то рекламку. Без особого любопытства взяла я ее в руки, чтобы рассмотреть поближе. Рекламка приглашала желающих на бесплатный утренний концерт-мессу в Домском Соборе с участием хора, исполняющего духовную музыку Скарлатти и Перголези. Как ни странно, прожив в Кельне уже около месяца, я еще ни разу не заходила внутрь этого знаменитого на весь мир собора. Однако снаружи еще в первый день приезда он произвел на меня потрясающее, даже немного пугающее впечатление в центре бесформенного и скупого на украшения Кельна эта вздымающаяся вверх ажурная громадина выглядела не более уместно, чем нью-йоркские небоскребы, которые ни с того, ни с сего поставили бы вдруг рядом с афинскими развалинами. Я слышала, что средневековые зодчие задумали Домский Собор как воплощение идеи о Рае, куда праведники попадут после Страшного Суда. Да, он действительно кажется свалившимся откуда-то с неба, а не построенным руками человека. Но, как ни странно, глядя на него, чувствуешь, что райское блаженство не приближается, а наоборот – удаляется куда-то очень далеко: такую неприступность излучают эти совершенные с художественной точки зрения стены.
Несмотря на противоречивые чувства по отношению к Собору, я все же очень обрадовалась случаю посетить его изнутри, да еще и послушать под его сводами хоровой концерт. У меня оставалось всего полчаса: надо было торопиться, если я хотела успеть.
Но трамвай задержался, и, когда я наконец перешагнула порог церкви, ступив на каменный пол, чье холодное дыхание ощущалось даже через подошвы туфель, концерт уже начался. Народу было не так уж много: выстроившиеся аккуратными рядами скамейки для прихожан наполовину пустовали. Несмотря на строгий взгляд служителя в красной накидке, прохаживающегося между рядами и следившего за порядком, я все-таки решилась подойти поближе к возвышению перед алтарем, где разместился хор. Опустившись на одну из передних скамеек, я стала прислушиваться к изливающейся на меня мелодии. Но вместо того, чтобы служить бальзамом моей душе, не оправившейся еще от вчерашней раны, это гармоничное сплетение голосов почему-то наносило моему сердцу все новые безжалостные удары, слегка приоткрывая передо мной балдахин, за которым находилось небесное блаженство, но не давая мне ни малейшего шанса каким-нибудь образом целиком проскользнуть в этот волшебный мир. Я подняла глаза к темно-серым, до хрупкости изящным готическим сводам, уходящим в почти невероятные выси, туда, где уже порхали вырвавшиеся на волю звуки музыки, и мое сердце затрепетало от восторга и тоски.
"Miserere nostri, Domine, miserere nostri... Te Deum laudamus, te Dominum confitemur" 3, – пел хор.
Да, Domine, если ты позовешь меня, если хоть жестом намекнешь на свою благосклонность или хоть ударом кнута дашь знать, что ты меня заметил, я с радостью позволю тебе сделать со мной все, что угодно, ибо чувствую потребность в твоей власти и признаю за всем хаосом мира твой мудрый и дальновидный расчет. Высоко сидишь, далеко глядишь...
Мой взгляд скользнул по лицам поющих в хоре мужчин и женщин, и вдруг я чуть не вскрикнула от удивления, увидев во втором ряду на мужской половине моего ангела со вчерашней вечеринки. Впрочем, ничего удивительного в том, что ангел встречается мне на этот раз именно в церкви, конечно, не было. Вполне нормально. Кому же еще могли поручить петь восславляющие Бога гимны? Хотя остальные певцы вовсе не имели ни в своем облике, ни в манере держаться во время выступления ничего ангельского: кто-то равнодушно смотрел перед собой в ожидании своей очереди что-нибудь пропеть, кто-то так сосредоточенно сжимал в руках ноты, что пот выступал у него на лбу, кто-то даже, как я заметила, тайком посматривал на часы. Только лицо Андреаса выражало вдохновение, достойное звуков, льющихся из его уст. Если Бог на самом деле существует, он непременно должен был внять молитвам, возносимым к нему с такой искренностью и смирением. Но было в блеске его глаз и что-то требовательное, непокорное, будто не одолжения ждал он от всемогущего Хозяина мира, а отстаивал свое законное право быть услышанным. Но так ведь и подобает ангелам, которые даже согласно теории Господина Петерса стоят намного ближе к небесной сфере, чем мы, простые смертные, а значит они и с Богом связаны другими, очень близкими, почти кровными узами. Недаром в их власти замолвить за нас словечко перед тем, кто повергает в трепет вселенную своей таинственной непредсказуемостью. Пожилая женщина в шляпке с вуалью, сидевшая рядом со мной, опустилась на колени, устремив взгляд к алтарю: она, безусловно, тоже догадывалась, кто такой Андреас, и спешила задобрить его своей набожностью, чтобы он походатайствовал за нее, когда снова вернется на небо.
Музыкальная месса закончилась. Священник произнес несколько заключительных слов, и слушатели стали медленно расходиться, так и не поаплодировав исполнителям. То ли в церкви это не принято, то ли музыка окончательно задавила их своим великолепием. Между рядами возникли суровые служители с коробочками для пожертвований. Певцы тоже постепенно спускались вниз, где многих уже ожидали родственники и знакомые. Андреас, которого, очевидно, никто не встречал, заметил меня и направился в мою сторону. На его лице играла улыбка, но не та формально-приветливая улыбка, которую люди обычно одевают по инерции, когда собираются с кем-нибудь заговорить, нет эта улыбка вообще не относилась ни к кому конкретно. Так мечтательно-задумчиво и вместе с тем облегченно улыбаются ангелы, после того, как очередная их миссия увенчалась успехом.
– Вот уж не ожидал тебя здесь встретить, – сказал он, приблизившись ко мне. – Как вы там вчера, долго еще сидели у Фабиана?
Я пожала плечами:
– Не знаю, я ушла примерно через полчаса после тебя.
– И с утра пораньше уже в церкви? – он снова чарующе улыбнулся. Похвально-похвально. Ну и что, понравилось тебе? Мы, вроде, сегодня были не совсем в форме...
– Я не заметила. То есть я и не могла заметить, потому что, честно говоря, совсем не разбираюсь в музыке.
"А в чем я вообще разбираюсь, "честно говоря"?" – неожиданно пришло мне в голову.
– Для меня, – продолжала я, – переплетение всех этих чудесных мелодий просто торжественное и грустное месиво.
– Почему грустное? – спросил Андреас, но не удивленно, а с каким-то особенным интересом, будто и сам так думал и хотел теперь получить от других подтверждение своему мнению.
– Ну во-первых, мне грустно оттого, что я, в принципе, осознаю, каким прекрасным цветком должна раскрыться эта музыка перед человеком понимающим, но сама пока не способна проложить себе путь к полноценному наслаждению с учетом всех оттенков и деталей. А во-вторых... печально, что религиозный экстаз, в который, несмотря ни на какую музыкальную безграмотность, а может быть, именно благодаря ей, погружает ваше пение, наверное так и пропадет даром...
При слове "экстаз" проходивший как раз мимо нас церковный служитель строго взглянул в нашу сторону.
– Пойдем отсюда, – шепнул мне Андреас.
Я покорно последовала за ним. Мы покинули собор через какой-то боковой выход и оказались недалеко от спуска, ведущего прямо к берегу Рейна. После полутьмы, царившей внутри собора, нежное весеннее солнце слепило нам глаза. Прохладный ветерок накатывал на нас свои нежные волны.
– Если хочешь, – предложил Андреас, – можешь прогуляться со мной по Рейну. Мне все равно через час на работу, так что возвращаться домой не имеет смысла.
– Опять петь? – спросила я.
– Да нет, – рассмеялся он. – Еще одного концерта я бы сегодня не выдержал. Впрочем, хор – это не работа никакая, а просто так, для удовольствия, что-то вроде хобби. Нам за концерты никто и не платит, все пожертвования идут в фонд Собора, ну и на дирижера, который с нами репетирует. Так что деньги зарабатывать приходится совсем в другом месте.
– Тогда тебе, наверное, надо переодеться, – предположила я.
Андреас и вправду после выступления так и остался в черном парадном костюме с белой рубашкой и с бабочкой у воротника. Этот наряд удивительно шел ему и заставлял многих прохожих, практично одетых для воскресной прогулки в джинсы и свитера, с удивлением поглядывать на нас.
– К счастью, переодеваться не надо, – ответил Андреас. – Для моей работы этот костюм вполне сгодится. Вернее, это и есть мой рабочий костюм, а для концертов я его уже так, во вторую очередь применяю.
– Где же ты работаешь? – удивилась я. – В кино? На телевиденье?
Мне вспомнилось, что по телевизору, стоявшему в холле нашего общежития, часто показывали сериалы, почти полностью состоящие из сцен на балах для высшего общества и торжественных приемах. На этих приемах герои важно прохаживались взад и вперед с бокалами шампанского в руке, там они влюблялись, плели свои интриги, там же снова расставались, а иногда даже и умирали. И все мужчины, появлявшиеся в этих сериалах, носили такие же элегантные костюмы, как Андреас. Подобные размышления и заставили меня высказать свое предположение.
Андреас рассмеялся:
– Ну почти, почти. Совсем близко. Попробуй еще разок – может, угадаешь... На самом деле, я работаю в ресторане.
– Ах, в ресторане?
Мне почему-то представилось, как Андреас в величественно-небрежной позе, но все с той же ангельской всепрощающей улыбкой сидит за богато накрытым столом, к которому согнувшие спины дарители приносят все новые и новые яства.
– Да, в ресторане, – подтвердил он. – Официантом.
– Правда? – я немного удивленно посмотрела на него.
– А что тут особенного? Работа как работа. Платят, правда, не ахти как, зато чаевые всегда есть.
Мы спустились к Рейну и слились с потоком гуляющих вдоль променады.
– Так что ты там про религиозный экстаз говорила? – вернулся Андреас к теме, начатой мною еще в соборе. – Неужели и вправду так пробирает?
Меня удивил его иронический тон.
– А ты? Ты разве ничего не чувствовал, когда пел? – спросила я.
– Конечно, чувствовал. Красивую музыку чувствовал. Чего еще надо?
– Разве ты не думал о смысле тех молитв, из которых состоит месса?
– Если честно, я ни слова не понимаю по латыни, – признался он. – А наш дирижер заботится только о том, чтоб мы произношение чисто автоматически правильно усвоили. Вот тебе и весь религиозный экстаз... Хотя, знаешь, так, наверное, оно и лучше: если б я все понимал, то, может, вообще такие вещи петь не смог бы: противно обращаться к Богу со всякой восторженной чепухой. Я бы себя перед ним, наверное, не лучше той публики ощущал, которая неистовствует перед МС Герхардом или ему подобными. С той только разницей, что МС Герхард, какой-никакой, а все-таки настоящий, а Бог, ко всему прочему, всего лишь придуманный. Биться лбом о землю перед реально существующий идолом – глупо, но перед воображаемым – глупо уже вдвойне.
– Так значит ты ни на капельку, ни на чуть-чуть не веришь в Бога? спросила я почти дрожащим от волнения голосом.
– А ты? – его тон неожиданно стал серьезным.
– Я... стараюсь верить.
Некоторое время мы шли молча: Андреас, казалось, ждал от меня дальнейших объяснений, и, собравшись с мыслями, я продолжала:
– У меня в жизни был один пример, когда Бог мне помог или почти помог... Случилось это лет десять назад. У нас дома жил тогда попугайчик, знаешь, маленький такой, волнистый называется. Он даже говорить немного умел, я сама научила. Я ему еще в клетку всякие кольца и качельки повесила, так он кувыркался там все время, с утра до вечера. Ужасно забавно, знаешь?
– Бедная птица, – Андреас покачал головой, – тяжело, наверное, в неволе
– Да нет! – горячо запротестовала я. – Если б ему тяжело или грустно было, он бы ни за что ни говорить, ни кувыркаться не стал. Это во всех книжках про попугаев написано. Да мы и дверцу клетки никогда не закрывали: он по квартире мог совершенно свободно летать, когда хотел. Мы думали, что это безопасно. Но однажды – дело было летом – он вдруг выскользнул в форточку и никогда больше не вернулся. Я его искала, конечно. Объявления по всему району развесила, но никто так и не отозвался. Мне ужасно страшно было за моего попугайчика: вдруг, думаю, его кошка во дворе съела, или он климата нашего не выдержал, или еще что-нибудь в этом роде. А главное – дом наш как-то опустел, никто больше не чирикает, не играет. Так грустно, так грустно... – я опустила голову и всхлипнула.
– Печальная, конечно, история, – согласился Андреас. – Но при чем же здесь добрый Боженька?
Подавив слезы, я продолжала:
– Тогда у нас в России религиозный подъем после застоя еще только начинался. Церковь потихоньку выходила из подполья, но я этим всем как-то не увлекалась. Не то что не верила, а просто не задумывалась. Но после того, как попугайчик мой исчез, мне так тяжело на душе стало, что просто невозможно. Вот я и решила – раз никто и ничто больше помочь не в силах, то почему бы не обратиться к Богу. Да, была у меня такая мгновенная идея. Ну и пошла я в церковь, хоть без особой надежды, но пошла. И что ты думаешь? Бог снизошел ко мне – по крайней мере, такое у меня было ощущение, – утешил, дал душевное спокойствие и силы жить дальше без моего попугайчика. Я тогда и окрестилась...
– Странно, что Бог тебе самого попугайчика не вернул, – проговорил Андреас, но без всякой иронии, а наоборот, как-то задумчиво покусывая губы, будто этот вопрос всерьез волновал его.
Я пожала плечами:
– Наверное, я не заслужила. Мало ли какие он требования к человеку предъявляет?.. И все-таки, знаешь, я все еще надеюсь на это, то есть на то, что мой попугайчик когда-нибудь прилетит назад. Я даже его клетку никуда не отдала, и все игрушки тоже до сих пор на месте.
– Сколько лет, ты говоришь, прошло? – спросил Андреас. – Десять? Навряд ли теперь, конечно, вернется. Если только и вправду Бог вмешается, – он усмехнулся. – Но на это рассчитывать особо не приходится.
– Почему? По крайней мере, я стараюсь на всякий случай вести себя хорошо и по возможности ему угождать, – я отерла навернувшиеся на глаза слезы. – Нельзя же совсем без надежды?.. Хотя, знаешь, чем больше надежда, тем сильнее и сомнения. Вот я слушала сегодня вашу мессу и, на самом деле, как я тебе говорила, почти в религиозный экстаз впала, а значит надежда на то, что где-то есть Бог, готовый меня услышать, вспыхнула во мне с особенной силой. Но и сомнения явились в невиданном до сих пор количестве. Ведь в такие минуты ждешь, что Бог как-то проявит себя, каким-нибудь образом ответит на твои сильные, почти сверхъестественные чувства. Но он молчит, или я просто плохо поняла его в этот раз. Вот потому мне и стало грустно после концерта... И все-таки я продолжаю верить, что бы там ни случилось...
Дальнейший разговор как-то не клеился. Андреас неожиданно погрузился в задумчивость и на мои реплики отвечал либо рассеянно, либо неохотно. Мы дошли до его ресторана, который находился недалеко от Рейна, в одной из узких улочек так называемого Старого Города. Через обрамленное изящно подобранными по краям тяжелыми парчовыми шторами окно я увидела небольшой зал, напомнивший мне будуар какой-то императрицы в одном из загородных дворцов Петербурга. С потолка, расписанного изображениями охотничьих сценок, свисала роскошная хрустальная люстра. На мраморном камине стоял фарфоровый амурчик, сжимающий в руке трехглавый подсвечник. Покрытые белоснежными скатертями столы с изогнутыми ножками ломились от подготовленных для посетителей тарелок, бокалов и всевозможных приборов, пока еще неиспользованных и девственно чистых. Сложенные в причудливые веера салфетки, установленные в специальном бокале перед каждой тарелкой, венчали это хрупкое великолепие и были похожи на паруса, готовые в любой момент с легкостью унести столики со всем их грузом в открытое плаванье.
– Мне пора, – сказал Андреас, поглаживая позолоченную ручку массивной двери, ведущей в эти хоромы. – Мы скоро открываемся, а я хочу еще поесть чего-нибудь на кухне.
– Это ресторан для богатых? – спросила я.
– Да, что-то в этом роде, – улыбнулся Андреас. – Ну пока, Надя. Смотри – веди себя хорошо, – подмигнул мне мой ангел и скрылся за дверью, присоединившись таким образом к прочим, уже находившимся внутри, недоступным для меня предметам роскоши.
"Веди себя хорошо", – повторяла я мысленно, возвращаясь назад в общежитие. – Что он имел в виду?... Ну да, конечно – я же говорила ему, что хочу отличиться перед Богом своим примерным поведением, чтобы заслужить его доброту и получить назад попугайчика. Что же удивительного в том, что мой ангел ободряет меня в таком похвальном намеренье по отношению к небесной власти?"
Однако я не могла игнорировать и ту иронию, которая отчетливо слышалась в его голосе, когда он произносил свое напутствие. Конечно, ее можно было легко объяснить сомнениями Андреаса в действенности подобного метода угодить Всевышнему и вообще в его существовании. Но разве я могла вообразить себе, что мой ангел всерьез не верит в Бога?
"Нет, – решила я, – он просто-напросто захотел проверить меня. В конце концов, Андреас ведь не из тех заурядных ангелов, которых систематизировал в своей книжке Господин Петерс. Больно уж они у него благостные и лирическому герою путь прямиком на небо указывают, никаких обходов не признавая. А вот мой Андреас другой, он так просто райское блаженство не подарит, он меня сначала испытанию подвергнуть хочет. Как же я сразу не догадалась? Конечно, так оно и есть! Разве можно иначе объяснить весь сегодняшний разговор, в котором он пытался мне доказать – подумать только! – что Бога не существует? Мой ангел, наверняка, просто хотел посмотреть, не окажусь ли я настолько слабой, чтобы сразу же отречься от всех своих надежд! Ну уж нет! Теперь я даже сомневаться не буду! Нарочно стану вести себя еще и лучше прежнего: пусть мой ангел удивится и сообщит там наверху кому надо!.."
Но по возвращении в общежитие мой восторг начал постепенно утихать и уступать место мучительным размышлениям о том, не успела ли я уже сегодня, на виду у проверяющего меня ангела натворить каких-нибудь богохульных глупостей. И вдруг одна мысль больно ужалила меня:
"Пожертвования, которые после концерта собирали эти служители в красных балахонах! Я ведь не дала им ни пфеннига, ни марки! А еще что-то там про "религиозный экстаз" лепетала! Конечно, эти деньги на католическую церковь должны пойти, а не на православную, но не в том дело: тут речь о принципе идет. Какое мнение сложится обо мне там, на небе, если – как ловить сладкую манну надежды, посыпавшуюся на меня в соборе, я – пожалуйста, а как самой что-то от себя отдать, то нет – даже и не подумала. Теперь не то что попугайчика тебе не вернут, а вообще ничего хорошего в твоей жизни никогда больше не будет!"
В отчаянье пыталась я отвлечься от ужасных картин, которые одна за другой отвоевывали себе место в моем воображении, но сознание собственной вины уже никак не хотело отвязываться от меня. Я раскрыла учебник латыни и попыталась сосредоточиться на склонениях и спряжениях. Но Dominus Bonus со свитком папируса в руке, стоявший под грамматическими таблицами, сурово наблюдал за мной исподлобья, напоминая мне о моем сегодняшнем грехе. Я отбросила учебник и заплакала.
"Как искупить эту вину? – безостановочно пульсировало у меня в голове. – Просто "хорошо себя вести" теперь не поможет – я-то точно знаю".
Под вечер я немного успокоилась, решив завтра же вернуться в собор и положить несколько марок в какой-нибудь ящик для сбора пожертвований. Но утром на меня снова накинулась тревога.
"Нет, – думала я, – это даже не вера получается, а суеверие какое-то, если я так вот легко отделаться хочу. Разве Бог примет дар, сделанный задним числом, из страха и не стоящий мне, к тому же, абсолютно ничего, кроме, пожалуй, двух-трех плиток шоколада, которые я могла бы купить себе на эти деньги?"
Я еще больше расстроилась и, продолжая тащить на себе тяжелый груз вины и тревоги, поплелась в университет. Естественно, сконцентрировать свое внимание на том, что происходило в этот день на лекциях и семинарах мне так и не удалось. Даже Господина Петерса я почти не слушала. Небрежно облокотившись рукой о стопку лежавших перед ним книг, он рассказывал что-то крайне интересное. Сделав очередное меткое замечание по поводу Рильке, Петерс, как мне показалось, хитро покосился в мою сторону – мол, провинилась, ну и сиди себе, таким, как ты, даже я с моими знаниями и опытом помочь не могу, да и не хочу.
"Хорошо ему, – подумала я. – Он – сам себе Хозяин и никаких начальников над собой не потерпит".
Но я-то не всемогущий и всезнающий Господин Петерс, я дрожала от одной только мысли о том, что высшая небесная сила разгневалась на меня, и с ужасом искала способ избежать предусмотренное мне наказание.
Когда я снова оказалась в общежитии и, изнемогая от страха и угрызений совести, опустилась на кровать, решение проблемы вдруг пришло само собой.
"Андреас! – осенило меня. – Он непременно может помочь!"
Не знаю, действительно ли я надеялась в тот момент, что Андреас заступится за меня перед Богом, или просто ждала от него утешения, – так или иначе, мне стало ясно – мое место сейчас рядом с ним. Накинув куртку, я, не теряя ни минуты, выбежала на улицу: а вдруг повезет, и я найду его еще сегодня вечером в ресторане. Шел сильный дождь, но возвращаться за зонтиком мне не хотелось – надо было двигаться вперед, и чем быстрее, тем лучше.
Я немного боялась, что не найду тот ресторан, но, оказавшись в Старом Городе, сразу же сообразила, где примерно должен был работать Андреас и, прибавив шаг, заспешила по темным извилистым улочкам, освещенным ностальгическими фонарями и окнами пивных. Дождь не хотел утихать, и мне все труднее становилось обходить лужи, количество которых у меня на пути постоянно увеличивалось. Мои туфли промокли, но, стараясь не обращать на это внимания, я шла дальше.
Однако, когда цель наконец была достигнута и я остановилась перед тем самым подъездом, где накануне распрощалась с Андреасом, решительность покинула меня.
"Даже если он и здесь, – подумала я, – разве можно вот так вот ни с того, ни с сего являться к нему? Он, наверняка, сочтет меня за сумасшедшую!"
Я чуть снова не заплакала, но мое внимание внезапно привлек к себе голубь с мокрыми от дождя, торчащими во все стороны перьями. Меня удивило, что, несмотря на очевидные лишения, которые причинял ему дождь, голубь вовсе не собирался никуда прятаться, а, напротив, с самым расслабленным видом покоился на мостовой, вольготно разложив по сторонам растрепанные крылья. И тут я заметила, что лежал он совсем не на мостовой, а на одном из вделанных в асфальт круглых плоских прожекторов, обеспечивающих ресторанному фасаду эффектную вечернюю подсветку. Все ясно – просто голубь мудро решил воспользоваться этим прожектором и теперь, вместо того, чтобы следовать примеру своих собратьев, суетливо жмущихся друг к другу под каким-нибудь узеньким карнизом, спокойно пережидал непогоду, хоть и без крыши над головой, зато в непосредственной близости от почти эксклюзивного источника света и тепла.
