Текст книги "История Левино Алигьери"

Автор книги: Екатерина Русанова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

– Однако в поездки он брал тебя! Не меня, – настаивал я, хоть в глубине души и знал, что бессмысленно.

– Как помощника, не как сына! – жестко парировал тот. – Говори, что такого оставил тебе отец?! – потребовал брат, угрожающе нацелив на меня указательный палец зажатой в кулак руки.

– Он оставил мне судёнышко и жалкую горстку монет! – язвительно процитировал я слова брата. – Тебе мало? Что ты хочешь еще? – пытаясь сохранить в себе смелость, отбивался я.

Я никогда не видел его таким. Откровенно говоря, я вообще ни разу в жизни даже не слышал, что бы Винченцо даже голос повысил. Ярость, выливающаяся наружу сейчас, видимо, копилась в нем годами, сдерживаемая неизвестно какой силой. Смерть папы прорвала плотину чувтсв в нем, и вся ненависть бурным потоком устремилась наружу. В этот момент до моего сознания начал доходить смысл поведения Винченцо. Я вдруг понял, что брат испытывал к отцу вовсе не ненависть. Это была ревность и обида за то, что тот любил меня больше. Он видел теплоту отца ко мне даже в том, что он не оставил мне ничего. Винченцо чувствовал, что отец принял такое решение не с проста и не из прихоти – папа сам так мне сказал, и это злило Винченцо, хоть он этого и не слышал.

Мне вспомнился один момент из прошлого, когда я провожал отца в очередное плавание. Мне тогда было тринадцать. Стоя на пристани, я махал уходящему вдаль судну. На палубе стоял отец и махал мне в ответ. Вдруг к нему подошел Винченцо и обнял, а отец непроизвольно положил ему руку на плечо. В этот миг я испытывал зависть к брату за то, что это он, а не я сейчас обнимаю отца, стоя на судне, уносящем их в очередное приключение. Я испытывал ревность каждый раз, провожая их, пока судно не скрывалось за горизонтом. А потом с пустотой, быстро заполняемой чувством одиночества и ненужности в сердце, плелся обратно домой.

Видимо, мы оба чувствовали одно и тоже в данный момент. Мы оба завидовали друг другу, мы оба ревновали.

На какое-то время снова воцарилась тишина. Мы смотрели друг на друга без вызова и, мне показалось, что в глазах брата промелькнуло понимание, но лишь на краткий миг. Потом с ноткой обычного высокомерия он произнёс:

– Через два месяца я перевезу сюда семью. Пожалуй, этого должно хватить на подготовку и сборы.

Он оторвался от своего места и направился к двери.

– Они в подвале, – тихо сказал я ему в след.

– Что? – на мгновенье задержавшись, растерянно спросил брат.

– Вещи твоей матери. Они в подвале. Он не уничтожил их. Вещи там, – виновато пояснил я.

Брат отстраненно задержал на мне взгляд прежде, чем покинуть комнату, а затем вышел, не закрыв за собой дверь. Мне было не понятно, благодарен ли он мне за эти слова или ему все равно.

Когда Винченцо покинул дом, я спустился в подвал. При свете свечи я рассматривал многочисленные свертки, коробки и сундуки, картины, укрытые тканью, покрытые многолетним слоем пыли забытые вещи и думал, как бы я чувствовал себя на месте Винченцо. Злился ли? Переживал? Хотел бы отомстить?

Когда моей мамы не стало, я испытывал ужасающий страх перед завтрашним днем. Я боялся будущего без нее, без ее любви, заботы и поддержки. Отец, показал, что мне нечего боятся. Он пытался компенсировать нехватку ее любви, заполняя пустоту в моей душе своей любовью, своим общением, своим теплом. С Винченцо было не так. Он остался один, без поддержки и понимания, один со своим горем, один со своим страхом и теперь, наверняка, злился на меня за то, что я отобрал у него отца, отобрал другое, возможно, более счастливое будущее.

Я ходил вдоль стен от коробки к коробке, пытаясь понять, какой была мать Винченцо. Возможно, если бы она не умерла, отец бы не влюбился в мою мать, и Винченцо не был бы так одинок все годы. Возможно, отец испытывал бы к нему большую привязанность.

«В чем вина Винченцо? Только ли в том, что его родила не та женщина и не в той семье? Почему у отца с Кармелой не сложилась семейная жизнь? Любил ли отец вообще когда-нибудь эту женщину?» – мысленно я задавал себе вопросы, на которые не мог найти ответ.

Под одной из пыльных тканей я нашел портрет Кармелы Моретти. С потускневшего от времени холста на меня смотрела худосочная бледная женщина с узким вытянутым лицом и острыми чертами. Ее волосы цвета выцветшей дубовой коры были собраны лентами на затылке в изящную серебряную сеточку, расшитую жемчужинами, а в ореховых глазах играл холодный блеск, подбородок горделиво устремился вверх. На ней было расшитое золотыми нитями темно-зеленое парчовое платье, скрывающее тело почти целиком. Из разрезов длинных рукавов выглядывали лишь бледные запястья с костлявыми длинными пальцами рук.

Удивительно, как Винченцо был похож на свою мать. Те же волосы, только немного темнее, те же черты лица, та же худосочность, тот же взгляд и манера одеваться. Он предпочитал носить темные цвета и всегда, что я его видел, был застегнут на все пуговицы. Необычно что сегодня, в отличие от своей привычной молчаливости и замкнутости, он был слишком эмоционален.

И так же, как Винченцо походил на свою мать, точно так же я был похож на отца: среднего роста, не худой, не полный, с четкими и одновременно мягкими чертами лица, с густыми бровями, только вот не так низко посаженными, как у него; с карими глазами, черными волосами до плеч и бакенбардами, доходившими до среднего уха. И хоть внешне мы были схожи, все же, его силу и притягательный характер я, к сожалению, не унаследовал. По части замкнутости и привычке держать свои мысли при себе, я был не многим лучше Винченцо.

Видимо, завещание вывело его из себя, а меня вывела из себя его реакция на решение отца. Я не ожидал встретить в лице Винченцо соперника, но его обида на родителя, судя по всему, была слишком глубока и сейчас, в виду отсутствия папы, безусловно, распространялась на меня.

Я знал Винченцо лишь поверхностно и мог лишь догадываться, что он чувствует и что может сделать на самом деле. Представив это, мне вдруг стало страшно. Глядя на вещи вокруг, я на мгновение предположил, что брат, возможно, захочет отомстить отцу, и уничтожить все, что делало его счастливым, убить воспоминания о той, которую он истинно любил. Судя по его реакции сегодня, я мог это ожидать. Только вот папа об этом уже не узнает. Удар придется принять мне. Я буду наказан за отцовскую ласку, и Винченцо, наверняка, воспользуется возможностью, что бы показать мне, какого это, быть ненужным, какого, когда на твоих глазах разрушают дорогие сердцу вещи, хранящие воспоминания о любимых людях. За свою невольную откровенность в кабинете, приоткрывшую его уязвимость, он ударит побольнее. Мне стало противно находиться среди этих вещей, и я, схватив принесенную свечу, немедленно поспешил покинуть подвал, ставший могилой памяти о матери Винченцо. В этот момент внутри меня поселилось гнетущее чувство тревоги.

Глава 2

Как я полагал, так и произошло. Уже спустя три дня брат появился на пороге дома в компании архитектора Паскуаля Гирландайо. Тот являлся человеком низкорослым, плотным и чрезвычайно уверенным в себе. Едва пройдя в гостиную, архитектор пробежал беглым оценивающим взглядом вокруг и тут же начал сыпать предложениями по ее уничтожению, заменяя это словом «исправить».

Винченцо же казался отстраненным и не слушал его. Архитектор рядом с ним напоминал гигантского жука, не перестающего раздражающе жужжать. Мне даже подумалось, что для брата не имеет значения, каким станет дом впоследствии, важен был сам процесс уничтожения обидных воспоминаний.

Заметив меня, стоящего затаив дыхание на вершине лестницы, ведущей в спальни, он чуть заметно кивнул в знак того, что заметил меня, вовсе не приветствия, а затем повернулся к Гирландайо и решительно произнес:

– Я хочу переделать здесь все! Этот дом уж больно пахнет древностью. Хочу, так сказать, – его высокомерный взгляд мимолетно пробежал вокруг, на мгновенье, ехидно сверкнув, задержался на мне и вновь обратился к архитектору, – смахнуть пыль! Изгнать духов прошлого!

Кровь отхлынула с моего лица, а во рту пересохло.

– О, – восторженно затрепетал архитектор, – согласен с вами абсолютно! Я повторюсь, этот стиль уже давно не моден! Могу лишь уточнить…

– Бюджет не имеет значения! – деловито перебил брат.

– Отлично! Превосходно! – восторженно закивал синьор Гирландайо.

– Начнем, пожалуй, с кабинета! – кольнув меня легким подобием улыбки, пропитанным надменным самодовольством, воодушевленно продолжил брат.

В этот момент вниз живота мне упало нечто тяжелое так, что колени задрожали. Я, как мог, сильнее вцепился в перила.

Винченцо уверенно, подобно армии-победителю, вступающей на захваченную территорию, направился в кабинет, за ним на сколько позволял рост широкой походкой следовал архитектор.

Какое-то время я стоял неподвижно, прислушиваясь к голосам, доносившимся из комнаты, где еще недавно любил находиться я. При каждом произносимом предложении по "исправлению" кабинета мое сердце болезненно вздрагивало и замирало, и с каждым, произнесенным этим маленьким человеком словом, я начинал все больше его ненавидеть. Брата же это, казалось, забавляло. Он нарочито громко продолжал терзать меня вопросами, адресованными архитектору:

– А что вы предложите сделать с этим или тем предметом или стеной?

С невозможностью вытерпеть подобное, я вернулся к себе в комнату, которую пока еще мог занимать, и не покидал ее до тех пор, пока брат не ушел. Последовавшие полтора часа, после того как брат с архитектором прошли в кабинет, стали для меня пыткой. Я слышал шаги, уверенно мерявшие дом, громкие голоса за стеной, и меня мучали дурные предчувствия. В какой-то момент доносившиеся звуки стали громче и отчетливей. Я понял, что Винченцо привел архитектора наверх, и сейчас они стояли прямо у двери в мою комнату.

– Что вы планируете сделать там? – поинтересовался синьор Гирландайо.

Мое сердце пропустило удар. Я инстинктивно замер, прислушиваясь.

– Там погодя, когда подрастет, будет жить один из моих сыновей, но о ней чуть позже. Человек, который сейчас ее занимает, скоро покинет нас, вот тогда и займемся ей, – ответил брат, намерено скрывая наше родство и подчеркивая нежелание видеть меня в теперь уже только его доме.

Мне стало не по себе. Я понимал, что Винченцо умышленно остановился у моей двери и говорил так четко, что бы я точно смог расслышать каждое слово и понять, что речь идет обо мне и моей комнате. Пульс с бешеной скоростью возобновил свой такт, болезненно отдаваясь в голове. Мне было страшно осознавать его намерения относительно меня, но вместе с тем, пришли раздражение и обида. Мне захотелось ответить ему тем же и остаться в доме насколько это будет возможно, по крайней мере, до конца ремонта. Ведь не выгонит же он меня насильно? По крайней мере, мне хотелось в это верить. Была и другая причина, я был не в состоянии расстаться с домом, да и не знал куда идти, что дальше делать, я все никак не мог примириться со своим положением и начать жить дальше. Мне было страшно и неуютно, но там, за родными стенами было еще страшнее. Я, подобно улитке, настолько врос в этот дом, что, казалось, сами его стены стали частью меня, моей кожей, а все что наполняло его изнутри – наполняло меня.

Наконец, мучительный осмотр закончился, и брат оставил дом в покое. Я наблюдал из окна, как он обсуждает что-то с Гирландайо во внутреннем дворе. Однако, не смотря на странную живость Винченцо в моем присутствии, сейчас он не выглядел довольным. Сдавалось мне, что и ему подобное обсуждение не доставляло удовольствия, а непрерывное жужжание архитектора время от времени проявляло на лице брата признаки раздражения.

Через несколько дней, я уверился в этом. Мой сводный брат оставил сцену казни родных стен для моих глаз, так больше и не появлявшись. Мне одному предстояло пережить еще одну утрату, после смерти отца, – похороны воспоминаний, запечатленных в вещах, наполняющих этот дом.

После появления Винченцо с архитектором, я несколько дней блуждал по комнатам, пытаясь сберечь в памяти дом, каким он был. Каждый уголок его был родным, каждая трещинка знакомой, а запах, витающий в воздухе, всегда наполнял мое сердце спокойствием и умиротворением. Только сейчас умиротворения не было. Воздух прорезало чувство неминуемой потери. По крайней мере, таким я видел его будущее.

Дом был не новым и располагался в самом старом районе города. Здесь жили древние уважаемые семейства, с богатой родословной и огромными состояниями. Дом семьи Моретти – семьи первой супруги отца – к слову, находился всего в трех домах от нашего, на улице, пересекающей улицу Роз перпендикулярно.

Улица Роз, на которой стоял дом, была узкой и вымощенной булыжниками, с затертыми от времени и присыпанными бурой пылью, от чего при движении под ногами поднимались пыльные облака. Обычно здесь было тихо и малолюдно и улица, словно дремала в знойной неге и приятной тени деревьев. Из пышных садов, скрывающихся за массивными каменными заборами, поросшими плющом и идущими вдоль всей ее длины, над улицей нависали гроздья винограда и оливы, ветви акаций и колючие лапы розовых кустов, увитых огромными пунцовыми цветами. Казалось, стены не в состоянии сдержать красочного буйства спрятанной за ними природы и вот-вот лопнут, давая свободу зеленой реке.

Наш сад не отличался от остальных. Изобилие растений, деревьев, разнообразных кустов, кустарников, всяческих культур и трав заполняло все его пространство. Тысячи роз, разбавленные пряными нотками лавровых листьев и сладким запахом цветов акации, наполняли благоуханным дыханием его тенистые уголки и затопленные солнечным зноем лужайки. Плутающие дорожки, выложенные камнем, сквозь который пробивалась трава, переплетаясь, блуждали по саду. В глубине же его, застенчиво прикрываясь ветвями длинноволосой ивы, свесившей свои ветви до самой земли, пряталась белокаменная куполообразная беседка. Неподалеку журчал ручеек, впадающий в искусственно сотворенный небольшой круглый пруд, по берегу поросший вереском и камышом. Здесь, укрывшись в ночной тишине и прохладе под бездонным сверкающим мириадами звезд бархатно-черным небом, мы вели затяжные беседы с отцом. Здесь он рассказывал мне о своих путешествиях и делился самыми сокровенными и волнующими его мыслями. И если сердцем дома я считал кабинет отца, то в этом месте, несомненно, витала его душа.

Этот пруд отец велел выкопать и преподнес вместе с беседкой в качестве подарка моей матери в год, когда назвал ее своей женой. Круглое небольшое зеркало воды, увенчанное беседкой, своего рода, напоминали кольцо, которое дарят невесте, как символ любви и верности. Здесь родители признавались в любви друг другу, давали клятвы и обещания, здесь была запечатлена их вечная любовь. Здесь навсегда останется и часть моего сердца. Как больно было осознавать, что я вскоре этого не увижу.

Я нежно прикоснулся к охлажденной ночным воздухом колонне. Больше всего я любил бывать здесь после заката, когда небо озаряла луна, и весь дом и все вокруг погружалось в глубокий спокойный сон. Серебристая гладь воды, едва ерошимая легким ветерком, отражала игривые блики на колоннах, перилах и куполе этого места. В эти моменты оно казалось мне таким романтичным.

Мое сердце забилось быстрее: "Какова вероятность того, что мой брат пощадит это место? Вдруг он удовлетворится домом, а сад не тронет?"

То, что это место было создано для моей мамы родители скрывали, и знали об этом всего несколько человек. Винченцо не входил в их число. То есть, он знал, что родители любят здесь проводить время, но не то, что это подарок моей матери. По крайней мере, я так думал, надеялся на это, иначе бы он начал не с кабинета, а отсюда.

Я крепко вцепился в колонну, обвив ее руками: "Нельзя допустить! Я не смогу пережить этого! Пусть я покину дом, пусть уйду, но как смогу жить с мыслью о том, что у любви моих родителей нет могилы? У всего есть могила! Я не допущу! Он не должен узнать!" – мысленно я поклялся, что сделаю все, но сохраню это место, хоть и не был уверен в том, что удастся сдержать обещание, однако не попытаться я не мог.

С тяжестью в сердце, но решительностью в душе я лег в ту ночь спать, а утром продолжил прощание с домом. В сад я старался больше не выходить.

Меня подогревала мысль: "Если Винченцо будет думать, что мне дорог только дом, есть шанс, что он не тронет сад."

Упросить его оставить все, как есть, я даже не надеялся.

Словно читая молитву в ожидании утраты, я бродил по дому, мысленно готовясь к расставанию с родным гнездом. Каждое прикосновение к нему пробуждало во мне теплые и грустные одновременно воспоминания о людях, о событиях, о пережитом в его стенах. Покинуть дом было сродни прыжку с высокого дерева, когда матери-птицы учат своих птенцов летать, только вот не мамины ласковые руки заставляли меня прыгнуть, а залезший поживиться оставленными без присмотра яйцами хорек. Наверно, к такому просто невозможно подготовится. Так и я не мог расстаться со знакомыми с детства стенами.

Дом представлял собой прямоугольное трехуровневое здание, построенное в античном стиле начала XV века с полукруглыми арками и ордерами , отделанное светлым камнем, с замкнутым квадратным внутренним двором и черепичной крышей с небольшим уклоном и сильно выдающимся вперед карнизом. Окна первого этажа прикрывали решетки, так как дом хранил в себе множество дорогих и старинных вещей. Изнутри же он был довольно прост. Прямоугольные комнаты, идущие цепочкой вдоль основного фасада, на нижнем уровне имели более высокие потолки, нежели на верхних этажах. Нижние помещения и комнаты перекрывались сомкнутыми, напоминающими монастырские, сводами , которые в столовой, гостиной, а также парадной зале, предназначенной для больших приемов, украшали росписи и орнамент из гипса. Высокие стены покрывали дубовые филенчатые панели, а в парадной зале и столовой фрески с мотивами виноградной лозы. В гостиной на стенах было развешано множество картин с изображением предков Алигьери, а также имелся огромный гербовый гобелен с орнаментальным обрамлением.

На втором и третьем этажах, а так же в кабинете отца, потолки были деревянные подшивные, а все двери украшали наличники с треугольными фронтончиками.

Полы были отделаны плиткой с геометрическим повторяющимся орнаментальным рисунком, по большей части с простой шахматной разбивкой.

Во всех комнатах и зале уютно расположились камины с шатровыми увенчаниями. В спальных комнатах имелось много драпировок из синего или зеленого бархата, усеянного золотыми или серебряными линиями, и по несколько сундуков на ножках в виде львиных лап.

Большая часть мебели, в основном из тёмного ореха, размещалась у стен. Лишь кровати в спальнях с легкими балдахинами на тонких резных стойках с задергивающимися занавесками, и стол в столовой были расположены посреди.

В доме имелось бесчисленное количество медных светильников и подсвечников, а на подоконниках заняло свое место множество фаянсовых ваз, в которых были высажены разнообразные растения, создавая впечатление словно природа шагнула в дом.

После того, как Винченцо с архитектором покинули дом, наступило затишье, не предвещающее ничего хорошего, так бывает перед штормом. С каждым днем проведенным в родном доме мне становилось все страшнее. Спустя неделю я настолько устал от ожидания худшего, что даже стал желать скорейшего наступления неизбежного. Я устал бояться, устал в отчаянии просиживать в отцовское кресле в его кабинете. Мне хотелось, что бы все началось скорее и так же быстро закончилось. Может быть тогда, я наконец смогу принять реальность такой какой она есть и смогу понять, как жить дальше.

Спустя еще неделю ничего не изменилось, жизнь в доме текла своим обычным чередом, ко мне потихоньку начало возвращаться спокойствие, усыпляя мои чувства и бдительность. Я начал думать, что возможно ничего и не изменится вовсе. И как только я начал забывать о грядущем – это было спустя три недели после ухода брата, я сидел в кабинете, завтракал как обычно, в моей голове начала потихоньку поселятся мысль о том, что возможно Винченцо передумал переселяться в этот дом и самая глупая надежда, что он решил оставить дом мне – объявился архитектор. Он вновь ворвался в размеренную жизнь дома так внезапно и стремительно, как неожиданно налетает ураган на спящий морской берег.

Мой слух вдруг уловил громкий шум, наполненный цокотом копыт, чьей-то многочисленной тяжелой поступью и неизвестными голосами. В какой-то момент я смог различить самый громогласный из них.

– Сюда! Давайте сюда! Аккуратнее, это очень дорогая древесина! – восклицал Гирландайо.

Мое сердце вздрогнуло, аппетит стремительно улетучился. Я опустил ложку на тарелку, так и не донеся ее до рта и поспешил во двор, откуда доносился шум.

В момент, когда я вышел на крыльцо, шествие во главе с архитектором уже вкатывалось во внутренний двор. Множество повозок, нагруженных деревом, мрамором, гипсом и другими материалами. Десятки рабочих, потных и в затасканных робах вносили гигантские балки, не вмещающиеся в повозки, на плечах.

– Что здесь происходит?! – неуверенно вскрикнул я, сбегав по ступенькам к процессии.

– По распоряжению синьора Алигьери сегодня мы начинаем работы, – деловито пояснил архитектор – Но я не разрешал, – растерянно возразил я.

– По распоряжению Винченцо-Карло Алигьери, – холодно поправился тот, и громогласно добавил, – хозяина столь благородно доверенной мне собственности! С его позволения я имею право вносить в данное помещение и его окрестности любые исправления.

– Но вы не можете… Я не хочу… – побелев задохнулся я.

– Прошу прощения, синьор, но ваши желания не учитываются, – понизив тон, сухо процедил Гирлондайо. – Я преследую цель доставить удовольствие лишь господину Винченцо.

– Так нельзя! – с трясущимися руками и пересохшим горлом пытался сопротивляться я.

Похоже архитектор начал терять терпение, так как следующие его слова повергли меня в оцепенение.

– Синьор Алигьери предупреждал, что вы можете чинить препятствия, – надменно произнес архитектор. – На этот случай он велел передать вам, что если вы намерены оказывать сопротивление моим действиям и его воле, то ваше прибываете в этом доме может значительно сократиться!

Воздух стремительно покинул мои легкие, словно я получил удар под ребра, по спине пронеслась стая холодных мурашек.

В этот момент архитектор достал из-за пазухи своей дорожной куртки свиток, развернул его и выставил перед моим лицом.

– Вот бумага, дающая разрешение на мои действия. А теперь позвольте пройти!

И не дожидаясь разрешения, он самодовольно обогнул меня и направился к дверям. Я так и стоял недвижимо.

Следующие несколько недель стали невыносимыми для меня. Я смотрел, как вместе со стенами рушиться моя жизнь и ничего не мог поделать. Каждый раз, когда в отчаянии я кидался к Гирландайо в надежде сохранить ту или иную родную вещь, тот стремительно, словно нож, вытаскивал из-за пазухи свиток с разрешением брата и произносил: "Я имею право!"

В такие моменты мне особенно сильно хотелось затолкать эту бумагу ему подальше в глотку и пинками спустить этого коротышку с крыльца дома.

Когда же мои попытки возразить архитектору стали особо ему докучать, я получил крохотную записку от брата с напоминанием о сокращении моего пребывания в его доме если я незамедлительно не прекращу докучать его доверенность лицу.

Я почувствовал себя загнанным в угол. Я жил в доме, к которому искренне был привязан душой и который уже больше никогда не будет моим. Мне хотелось бежать, но я не знал куда. Мне было страшно от ощущения, что в любой момент меня могут выгнать отсюда, из родного гнезда, из моей крепости, которая столько лет оберегала меня и дарила чувство защищенности. А теперь я вынужден созерцать, как она рушится и ничего не мог сделать, выбора не оставалось. К тому же во мне поселилось чувство стыда, даже перед прислугой, у которой так естественно было раньше попросить бокал вина. Я вдруг почувствовал себя нищим, голым, как мышь, застрявшая в мышеловке в ожидании своей участи.

В отчаянии я спрятался в свою комнату и не покидал ее до окончания работ. Прислуга с жалостью в глазах и извинительными интонациями в голосе приносила мне еду и питье, затем быстро удалялась. Я понимал их, они смотрели на меня как на умирающего и понимали, что власть в доме сменилась и им придется ее принять, так как иного выбора у них тоже не было.

Дни тянулись стремительно быстро. Доносившиеся из-за двери звуки становились все тише, или я просто старался их не замечать. Целыми днями лежа на кровати я тупо смотрел в одну точку. Мыслей не было, чувств тоже не осталось.

В какой-то момент в комнату зашел управляющий и виновато произнес, что Винченцо приедет во вторник. Эти слова нисколько меня не взбудоражили и не затронули ни единой струнки души, я как лежал, глядя в потолок, так и лежал. Не дождавшись ответа, управляющий покинул комнату, я даже не заметил хлопнувшей двери.

Совсем скоро наступил день приезда Винченцо. К тому времен, как мне пришлось выйти из своего забытья, тело успело ослабеть, а конечности одеревенели, так долго я лежал на кровати. Когда же я от нее оторвался, то почувствовал горький вкус подступающей тошноты и сильное головокружение. Словно тяжело больной – наверно, так оно и было – я встал, заставил себя умыться и кое как привести в порядок. Бледное лицо и впавшие глаза отражали состояние моего тела с лихвой, в душе же таилось безразличие, словно ничего в жизни больше не способно было меня удивить или порадовать.

В таком состоянии я покинул свою, нет уже не принадлежащую мне, комнату, спустившись в гостиную в ожидании брата и его семьи. Сперва я даже не заметил, что окружающая меня обстановка изменилась, но постепенно до моего сознания сквозь туманную оболочку забвения, в которое я себя погрузил, начали прорываться образы внешнего мира. Сквозь дымку в голове я начал понимать, что вокруг меня другие стены, другие вещи. Все вокруг изменилось, стало чужим, не родным. Уют и удобство сменила холодная роскошь. В центре гостиной среди портретов предков Алигьери на самом видном месте величественно разместился портрет матери Винченцо, который ранее я рассматривал в подвале. В изысканной, но немного тяжеловесной золоченой раме она холодно взирала на окружающий ее интерьер.

Несмелой походкой, не зная позволено ли, я прошел к софе и занял место на краю. Но софа оказалась на удивление не приветливой и твердой. К тому же угнетал надменный взгляд холодных глаз Кармеллы Моретти, говоря мне, что я лишний в этом доме. Тогда я пересел в кресло на другом конце комнаты так, что бы не видеть изображение упрекающей меня матери Винченцо, бут-то она была жива. Но и кресло приняло меня в свои объятия ни чуть не лучше софы. Весь этот интерьер отталкивал и был неудобен. И хоть вокруг стояло множество изысканных вещей, уюта не было, радушие не витало как прежде в этом доме, оно испарилось. Вокруг была лишь холодная роскошь. От гостеприимства отца и теплоты матери, наполнявших этот дом при их жизни, ни осталось и следа.

Не известно сколько времени я провел в этой гостиной, стесняясь попросить у прислуги даже бокал разбавленного вина. За окнами медленно стали подползать сумерки, а из кухни мой нос улавливал аппетитный аромат пиши. Только в этот момент я понял, как голоден, но не знал как быть. Позволят ли мне присутствовать за столом, или лучше будет украдкой, подобно серой мышке, тихо поесть у себя. Учитывая отношение брата ко мне, это будет разумно.

Мои мысли прервал цокот копыт и скрип, въезжавшей в ворота кареты. Внутри все похолодало, от забвения и безразличия, не покидавших меня в последнее время, не осталось ничего. Все тело инстинктивно напряглись и подалось вперед так, что я едва не соскользнул с кресла, которое еще занимал. Неприятное волнение пробежало по телу холодной волной.

Вскоре в дверях дома послышался топот ног и шелест платья. Семья брата вступала в свои владения. Еще через несколько минут в проеме гостиной возник безразличный силуэт Винченцо, за ним показались два его сына – один был старше на два – три года и немного выше второго, точные копии их отца, когда тот был в их возрасте. Процессию завершала маленькая, едва доходившая до плеча брата, худосочная с четкими и резковатыми чертами женщина. Шурша тяжелым парчовым подолом своего длинного платья, она гордо вплыла в комнату и я невольно отметил в ней сходство с матерью Винченцо.

– Ах, дорогой! – восхищалась она, оценивающе озираясь вокруг, – Я так рада, что ты доверился синьору Гирлондайо! Посмотри, какую красоту он создал в этом обветшалом месте, как все изысканно сочетается!

Я ощутил невольную неприязнь к этой женщине.

– Да, славно поработал, – бесцветно согласился брат.

– Нет, ты только взгляни, как кстати здесь пришелся портрет твоей матушки! Наконец она вновь заняла достойное подобающее ей место в этом доме! – увещевала она.

Наконец, ее взгляд выхватил из интерьера мою фигуру. Восторг слинял с ее лица, а губы превратились в тонкую голосочку.

Брат, следуя направлению ее взгляда, тоже обратил внимание на меня.

– А как ты находишь все это? – без предисловий обратился он, глядя на меня.

Я не понял, обращается ли он ко мне или просто глядя в мою сторону к какому-то члену сопровождающего его семейства. На мгновение воцарилась неловкая тишина, но когда я все-таки решил, что обращался Винченцо ко мне, он ответил сам.

– Нет слов? Я с тобой согласен! – почему-то в его голосе было больше сарказма, чем удовлетворения от проделанной архитектором работой.

– Все просто замечательно! – с укором возразила его жена мне, словно я пытался доказать обратное, и тут же схватила своего мужа за запястье для поддержки. – Дорогой, мы так все устали, – наигранно промурлыкала она, можно было подумать будто это она переживала этот ремонт все его время, а не просто села в карету и проехала пару улиц, – дети хотят есть, распорядись накрывать в столовой.

В этот момент из ниоткуда появился управляющий и тут же доложил, что к ужину все готово.

– Вот и славно! – обрадовалась она.

– Я не хочу есть, я хочу посмотреть свою комнату, – наконец подал голос один из детей, тот что был старше.

– Потом, золотко! Мы обсудим вопрос твоей комнаты позже, – понизив голос и едва уловимо метнув взгляд в мою сторону, ласково произнесла жена Винченцо. Но я все же смог понять, чья комната предназначалась для этого мальчика. – Пойдемте, же есть, – бодро, но нетерпеливо произнесла она.

Винченцо не сказав ни слова направился в столовую, за ним следовала его семья. У арки в гостиную он остановился, пропуская семью вперед. Я стоял неподвижно, не зная позволено ли мне присоединится к ним. Вопрос разрешил брат. Он посмотрел в мою сторону. Когда же его семья скрылась из виду, он все ещё посмотрел на меня, затем слегка кивнул мне, из чего я сделал вывод, что все же могу присоединится к трапезе. Я неуверенно направился за Винченцо, быстро скрывшегося в коридоре, едва я сделал шаг.