Текст книги "Пригласи в дом призрака"

Автор книги: Екатерина Островская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Глава шестая

Бережная возвращалась в офис, а в голове крутилось: Андрей Андреевич, Андрей Андреевич, Андрей Андреевич… Хотелось сбросить это наваждение, но потом она поняла, что думает не про отца Волохова, а про старичка – ветерана ГУВД, который работает в музее городской милиции: она решила взять консультантом в свое агентство, но так и не сделала этого.

Не отрываясь от руля, она нашла в памяти телефона его номер.

– Верочка, – обрадовался тот, – наконец-то вспомнили старика!

– Да я и не забывала. Просто ждала, что вы подъедете оформить с нами договорные отношения. Нам очень нужны консультанты вашего уровня. Только где такого возьмешь. Я же предлагала…

– Забыли и забыли, – Андрей Андреевич продолжал делать вид, что не обиделся, – сейчас вам снова нужна моя помощь?

– А куда я без вас? Просто при мне зашла речь о прошлых годах и всплыла фамилия Кандейкин. Слышали про такого?

– Разумеется, – тут же подхватил Андрей Андреевич, а потом замолчал.

– Андрей Андреевич! – напомнила о себе Бережная.

– Я вам перезвоню через полчасика, – отозвался ветеран, – по шуму понял, что вы в машине и, вероятно, за рулем. А это дело опасное – надо за дорогой следить, а не отвлекаться на болтовню стариков.

Он и в самом деле позвонил ровно через тридцать минут.

– Докладываю, – начал Андрей Андреевич, – Кандейкин Константин Иванович, он же – преступный авторитет Кандид, 1925 года рождения, известный также как Костя Матрос, Черная Смерть и Челюскин, – личность легендарная, может быть, даже самая легендарная из тех, с кем мне лично приходилось иметь дело. Худой на вид, он был жилист и силу в руках имел необычайную. В неполные шестнадцать попал на фронт в составе батальона морской пехоты. Воевал, вероятно, хорошо, потому что имел помимо нескольких медалей орден Красной Звезды и два ордена Славы. Был представлен к третьему ордену, стал бы полным кавалером, что приравнивалось к званию Героя, но не получил, а пошел под трибунал за нанесение побоев командиру. Дело было в Польше в самом конце зимы, кажется. Наши войска ждали приказа о наступлении, но его не было, потому что не подошли резервы, а передовые части изрядно потрепаны. В батальоне, где служил Костя Кандейкин, осталось меньше половины личного состава. Комбат погиб, его место занял командир первой роты, а на должность комроты заступил, соответственно, старшина Кандейкин. И вот в расположение батальона прибыл некий подполковник из штаба дивизии и отдал приказ: форсировать речушку и атаковать передовые позиции врага. Говорил, что это надо сделать скрытно для противника, без поддержки артиллерии. Просто перебраться, захватить переднюю линию окопов и удерживать ее до подхода основных сил дивизии. Молодой комбат, конечно, возражал, но подполковник достал пистолет и пообещал расстрелять его на месте за трусость… Я не очень пространно?..

– Нет, нет. Я слушаю очень внимательно и с большим интересом.

– Тогда продолжаю. Короче, начали переправу. На лодочках, на плотах. Сотня человек всего – до берега добраться никаких шансов. Немцы обнаружили их только когда морские пехотинцы высаживаться начали. Попали они на замерзшее болото, что оказалось удачей, потому что все остальные подходы к немецким окопам были заминированы. Но ударили прожектора и сразу пулеметы… Потом ряды колючей проволоки. Удивительно, что кто-то прорвался в немецкие окопы. И тут началось! Перестрелка, рукопашная… И никакой огневой поддержки с нашей стороны. К утру все закончилось. Немецких трупов насчитали потом более четырех сотен, а наши полегли все, то есть почти все. Только четверо остались: Кандейкин и трое морпехов. По рации связались со штабом полка, а там и не в курсе, что за атака, кто приказал. Но переправиться все же успели. С подкреплением, пулеметами, минометами и даже с пушкой. Тут враги опомнились и пошли в атаку. Плацдарм удалось удержать. Кандейкин был ранен, но его отправили не в госпиталь, а в штаб дивизии для объяснений. Там-то поняли, что к ним едет герой. Он доложил, и про того подполковника не забыл рассказать. Генерал тут же приказал оформлять наградные листы: комбату Героя посмертно, а старшине Кандейкину орден Славы первой степени. Вышел он забинтованный на крылечко, решил покурить в ожидании машины, которая его в госпиталь отвезет. А тут как раз тот самый подполковник. Чистенький, выбритый, трезвый, само собой. Увидел грязного матросика в бушлате и решил ему замечание сделать. А Кандейкин, поняв, кто перед ним, вломил этой штабной сволочи. Один раз и ударил, но сломал тому гаду челюсть и зубы выбил. Сразу под трибунал и приговор – расстрел, но потом высшую меру заменили на восемь лет лагерей. Могли бы и в штрафную роту, но там до первой крови, а значит, Костя Кандейкин скоро бы вернулся в свой батальон уже офицером, потому что за каждый орден Славы присваивалось следующее звание. Но на беду Кандейкина у того подполковника оказался в штабе фронта родной дядя, который настоял, чтобы по всей строгости советского закона… И отправился Кандейкин в солнечный Магадан, где стал Костей Матросом, а потом уж Челюскинцем…

– Почему Челюскинец?

– Челюскинцы? Они же ломом подпоясанные. Это бывшие военнослужащие, по разным статьям попавшие на зону: за невыполнение приказа, за оставление позиций, кому-то шили мародерство – забрал сало и горилку у хуторянина, вот и получи свой срок. Но все эти люди, прошедшие войну, попав в лагерь, они решительно не принимали воровские понятия и порядки. Резали их нещадно, но и они, правда, в долгу не оставались. Силы были не равны, конечно. Бывших военных осталось немного, а те, кто выжил, притихли. Однако не Костя Кандейкин. Он, конечно, не один такой, но было их мало, и называли их «челюскинцами на льдине», как тех, что зимовали в Арктике, пока их самолетами не вывезли. Костю не трогали, вероятно, из-за его отваги, силы и честности. Но просидел он, как ты можешь догадаться, не положенные восемь лет, а восемнадцать. Летом шестьдесят второго ехал на поезде в родной Ленинград, где у него никого после блокады не осталось. Люди вокруг радостные, обсуждают решение двадцать второго съезда, на котором Хрущев пообещал всем построить через двадцать лет коммунизм. Короче, отправился Кандейкин в тамбур покурить, а войти не может. Смотрит, урки дверь подперли и пытаются обесчестить девочку молоденькую, та сопротивляется, но… Костя дверь вышиб и расшвырял всех четверых. Те за ножи схватились, полоснули его несколько раз, пока он их с поезда не сбросил.

Девушка оказалась тоже уроженкой Ленинграда. Ее мама беременной отправилась в эвакуацию на Урал. Но мама потом умерла, а девушка окончила школу и направлялась не в чужой для себя город, чтобы поступить в медицинский. Вместе с Кандейкиным она ехала недолго – суток не прошло, как пришел наряд и забрал Костю. Как выяснилось, из четверых выжил один, он и показал, что на него и его друзей в поезде напал уголовник. Потом был суд, и только показания той девушки спасли Кандейкина от высшей меры. Но восемь лет он все же получил. Там еще и адвокат здорово помог. Тот и сам был фронтовиком, затребовал документы из армейского архива и обомлел от того, как герой не за что восемнадцать лет отмантулил.

– Так еще восемь лет все-таки дали?

– А куда деваться? Закон суров, но это закон.

– Дура лекс, сед лекс, – вспомнила латынь Бережная.

– Именно так, – согласился Андрей Андреевич, – однако на этом наша история не заканчивается. Отправили Константина Ивановича в Восточный Казахстан в лагерь при каких-то рудниках, а девушка следом за ним. Обосновалась в поселке неподалеку, устроилась фельдшером, поступила в медучилище и ждала. А потом уж они вместе вернулись в Ленинград. Ее родной дядя оказался жив и пустил их к себе, потому что был больным и одиноким. Девушка поступила в медицинский, о чем мечтала долгие годы. Кандейкин отправился работать на вокзал. Поженились они, разумеется. Вскоре дяди не стало, зато у Кандейкиных родился ребенок.

– Девочка, – подсказала Бережная.

– Кажется. Константин Иванович вроде как завязал со своим прошлым. Но мы-то знали, что авторитетный вор на стуле ровно греться не будет. Ему или общак доверят, или в третейские судьи потянут, зная его кристальную честность. Но не было на него ничего. По крайней мере, осведомители об этом ничего не знали. А потом его жену, которая работала участковым врачом, зарезали в подъезде дома, куда она спешила по вызову. Забрали мелочь из сумочки, сережки из ушей.

– Ужас! – не выдержала Бережная.

– Это для тебя ужас, а для Константина Ивановича – страшное горе. Милиция, разумеется, опрашивала и его, но он молчал, да и не знал ничего. А потом в городе произошло тройное убийство – нашли мертвыми видавших виды уголовников. При них были ножи, которыми они, судя по всему, пытались обороняться, но это им не помогло. Эксперт сказал, что удары были нанесены тяжелым предметом, но характер их нанесения – не сверху, а непосредственно в лицо – позволял считать, что бандитов убил ударом кулака человек невероятной силы. Расследование проводил я и сразу понял, кто это мог сделать. Пришел к нему один, без понятых, попросил рассказать. Но Константин Иванович только плечами пожал. Я осмотрел его одежду на предмет повреждений или следов крови, но ничего не нашел. Попросил снять рубашку. Он не сразу, но подчинился. Левая рука у него была перевязана. Я размотал бинты и увидел глубокую резаную рану – характерный след от ножа. Кандейкин, судя по всему, прикрылся тогда рукой и сам ударил. Ну, что мне оставалось делать…

– Андрей Андреевич, – взмолилась Бережная, боясь услышать правду, – неужели вы…

– Ну да. Я посоветовал ему найти свидетелей на работе, которые подтвердят, что он получил эту рану на вокзале, зацепившись за какой-нибудь крюк за пару дней до гибели жены. Кандейкин тогда молча кивнул, а я ушел. Добавлю только, что все время, пока я находился в их малюсенькой темной квартирке, за стеной в своей комнате тихо плакал ребенок. Плач этот стоял у меня в ушах так долго, что, выйдя со двора на улицу, я остановился, прислонился спиной к грязной стене и закурил. Одну папироску, другую. Потом из того двора вышел мальчик лет двенадцати – очень приличный, хорошо одетый. Он посмотрел на меня и бросился бежать. А я ведь даже не в форме был. Возможно, этот мальчик находился в квартире Константина Ивановича в то время, когда я его опрашивал.

– Мне кажется, я даже знаю имя этого мальчика, – сказала Бережная.

Она замолчала, Андрей Андреевич тоже. Наконец он произнес:

– Вот и все, что мне известно по вашему вопросу касаемо личности заинтересовавшего вас Кандида.

– Погодите, – вспомнила Вера, – а кто ему такое прозвище придумал? Понятно, что по созвучию с фамилией. Но ведь надо было знать, что у Вольтера есть повесть с названием «Кандид, или Оптимизм». Разве кто-то из уголовников мог читать Вольтера?

– В лагерных библиотеках и не такие авторы встречаются, хотя… Может быть, конечно, что рядом с Кандейкиным на соседней шконке парился образованный человек, который, поразившись его волей к жизни и несгибаемостью, назвал Константина Ивановича именно так. А потом это погоняло стало основным. Если у вас все, Верочка…

– У меня не все. Завтра, а лучше сегодня после работы заскочите ко мне в офис, подпишем с вами договор. Один раз вы уже помогли нам, и сегодняшняя информация, как мне кажется, тоже поможет. Так что до встречи…

– Погодите! – закричал Андрей Андреевич, – еще не все. Помните того подполковника, который отправил героя-морпеха на кичу? Так вот, он тоже сгинул в лагерях, там же, на Колыме. Не знаю, был ли он в одном лагере с Кандейкиным, но повесился, не выдержав и года заточения. Его осудили года через три после войны вместе с дядей, инкриминировав торговлю военными трофеями, которые они вывозили вагонами и грузовиками: картины, антиквариат, хрусталь, старинную мебель, ковры, шубы… Было такое «дело генералов», если вы помните.

– Не помню, но знаю.

Глава седьмая

– Про Волохова ничего нового, – сообщил Окунев, как только вошел в кабинет, – но про Пола Рейна информация имеется. Он – соучредитель многих предприятий, и это не подставные фирмы, не сливные бачки, а очень уважаемые крупные фирмы. Вообще его долгое время считали биржевым спекулянтом. Особенно после того, как лет пять назад резко подскочило в цене черное золото, и вдруг выяснилось, что его фирмы приобрели на биржах за полгода до этого фьючерсы на нефть. Прибыль была едва ли не стопроцентная. Кроме того, многие аналитики считают, что те же самые фирмы стоят за покупкой золота и других ценных металлов, действуя по поручению некоторых правительств, которые по разным причинам скрывают истинные размеры золотовалютных запасов своих стран. В отношении золота все ясно – это традиционное обеспечение национальной валюты, а что касаемо палладия или, скажем, родия, то тут возможны варианты. Стоимость этих металлов значительно выше платины и золота, и не всегда объем их запасов учитывается при оценке резервов. Россия – крупнейший производитель палладия в мире, объем добычи с каждым годом растет. А в ЮАР добыча падает, причем мировая торговля этим металлом с каждым годом увеличивается. Многие эксперты считают, что есть и крупный независимый поставщик, за счет добычи которого объем продаж растет, цена при этом не падает, а только увеличивается. Если такая транснациональная компания и в самом деле существует, во что не верят большинство специалистов, то это бизнес каких-то уж совсем криминальных структур или… Короче говоря, мировое правительство и в самом деле существует. Что же касается родия, то его стоимость настолько высока, что он может стать объектом какой-то игры. Сейчас она значительно упала, но лет десять назад за один грамм давали триста долларов. Он востребован разными отраслями промышленности, не говоря уже о ювелирном деле. Если его продажи придержать на какое-то время, то стоимость вырастет мгновенно.

– Погоди, Егорыч, – остановила подчиненного Бережная, – зачем так подробно? Это разве имеет какое-то отношение к нашему делу?

– Пока не знаю, но Волохов окончил экономический факультет Горной академии, каким-то образом связан с биржами и очень богатый человек.

– Я думаю, что он богаче, чем мы думаем, – согласилась Вера, – у него своя служба безопасности, но по каким-то причинам Павел Андреевич обратился именно к нам.

Она сказала это и поняла, что ждет звонка от Волохова. Ведь наверняка он пригласил ее на этот вернисаж не для того, чтобы показать работы никому не известного художника. Наверняка собирался поговорить или сообщить что-то дополнительно, но вместо этого познакомил ее со своей любовницей и тут же исчез. Возможно, это знакомство и было его целью. Зачем это ему? Можно, конечно, набрать его номер и поинтересоваться, но лучше этого не делать. Во-первых, у нее пока нет никаких результатов по поискам неизвестной девушки, а во-вторых, была ли она на самом деле? Не выдумал ли ее Волохов? Ведь невозможно исчезнуть из запертой квартиры, не попасть при этом под камеры видеонаблюдения и вообще не оставить свидетелей, которые опознали бы ее. Похоже, Павел Андреевич действительно общался с призраком… И вообще, немного странным кажется и то, что очень богатый человек, имеющий свою службу безопасности, обращается к Вере за помощью. Неужели он не доверяет своему окружению? Или предполагает заговор против себя? Обеим своим женщинам он точно не доверяет, раз расстается с одной, а потом почти сразу и с другой. Алла еще сказала, что Анжелика обещала убить Волохова, хотя практика показывает, что подобные обещания редко претворяются в жизнь. Если кто-то и в самом деле планирует убийство, то вряд ли будет об этом заявлять. Но встретиться с хозяйкой галереи и поговорить с ней на эту тему необходимо…

Включился сигнал селектора.

– Вера Николаевна, к вам Волохов, – сообщил дежурный по офису.

Павел Андреевич вошел в кабинет с букетом роз. Протянув его, он сказал: это в качестве извинений за то, что он ее покинул на вернисаже.

– Так я и не обиделась. Приятно провела время.

– Понравились картины? – удивился Волохов.

– Я оценила ваш вкус и юмор, – сказала она.

Волохов сделал удивленное лицо.

– Вы об экспозиции?

– Нет, о вашей знакомой. Алла вполне обаятельна и умна, не курит, однако…

– Ах, вы вот о чем? Я не собирался знакомить, просто представил вас друг другу, не предполагая, что вы будете так долго общаться. Только при чем здесь мой юмор?

– Мне показалось, что вы решили пошутить, познакомив нас и исчезнув. К тому же существует еще и Анжелика, знакомство с которой не входит в мои планы – думаю, обе ваши возлюбленные не имеют никакого отношения к призраку, посетившему ваш дом по вашему же приглашению. На самом деле, интересно: Дон Гуан пригласил на свидание каменный памятник Командора, а вы пошли еще дальше, позвав в свой дом памятник донне Анне.

Волохов напрягся и немного побледнел.

– В другое время я бы посчитал это за оскорбление, но, может быть, вы близки к истине. Я потому и мучаюсь, что мне показалась знакомой эта девушка, но я не знаю ее, не знал и никогда ранее не видел. Едва ли я помню все наши с ней ночные разговоры… то есть не помню их вовсе. Помню, что говорил, когда позвал ее, потом как предлагал выпить, но после – туман в голове. Но мне кажется, она рассказывала о Духе реки, который появляется на какой-то горной равнине и пугает пастухов. Те, кто убегают, остаются живы, а самые смелые пропадают.

– Название реки называла?

– Да, но я не запомнил, потому что оно было на неизвестном мне языке. Якобы девушка в белом поднимается ночью из потока, выходит из воды, идет к пастухам, которые пригоняют овец на водопой, протягивает к парням руки, и тех сразу охватывает жуткий страх.

– И что она говорит?

– Вот вам смешно, но моя гостья рассказывала это так, что у меня холодок по спине пробежал. Дух реки говорит одну и ту же фразу: «Вернись, любимый!» Самое страшное, что девушка – Дух реки – по мере приближения начинает увеличиваться в размерах. По описанию очевидцев, до семи метров в высоту.

– Интересно, конечно. Но давайте о вашем деле. Вы мне показали одну свою подругу, есть и вторая, с которой вы, насколько мне известно, не встречаетесь какое-то время, но появиться на вашем горизонте она может в самое ближайшее время. Встреча с ней вам ничем не угрожает, потому что Лика вряд ли станет семиметровой, однако…

– Можете иронизировать, но соглашусь, встреча с Ликой меня не страшит, как и с любой другой красивой женщиной, включая вас. Вас, вероятно, покоробило, что я встречался с такими простыми девушками, содержал их, хотя мог бы выбрать более достойных. Но те предполагают другие отношения, возможно брак, а я к нему не готов и сейчас.

– Просто не любили никого, – напомнила Вера.

Павел Андреевич промолчал.

– А Люду Кандейкину любили?

Волохов удивленно вскинул брови, но не произнес ни слова.

– Я к чему, – продолжила Бережная, – просто, когда вы пришли к ним в дом, чтобы утешить вашу одноклассницу, убитую горем после гибели матери, и невольно стали свидетелем того, как Константина Ивановича допрашивал следователь, а потом, выйдя из двора на улицу, застали следователя курящим, вдруг убежали… Вам что – захотелось его убить?

– Да, – признался Павел Андреевич, – именно убить. Мне захотелось наброситься на него и бить, бить до тех пор, пока он не сдохнет. Желание было таким сильным, что я не мог его сдержать, сжал кулаки и шагнул к этой ищейке, но в последний момент проснулось сознание, я смог развернуться и убежать.

– Так вы любили Люду?

– Милу, – поправил Волхов, – весь класс называл ее Людой, отец – Люсей, а она сама просила называть ее так же, как звала ее мать, – Милой. Любил или не любил – не знаю. Но мы с ней дружили и скрывали это от всего класса, хотя там все понимали, но не подкалывали – я был не слабым мальчиком. Миле я нравился, я это чувствовал, а потом уж она сама призналась. Она постоянно искала моего общества, сама села за одну парту со мной. Потом, уже в пионерском возрасте, когда мне поручили выпускать стенгазету, попросилась в помощники. Газету делали у нее дома.

– Как ее папа реагировал?

– Помогал нам. Он свою Люсю любил больше жизни, боготворил ее. После восьмого года обучения нас разделили на два потока. Никто не сомневался, что я пойду в гуманитарный класс, потому что я уже тогда очень хорошо знал английский, чуть хуже французский, итальянский, испанский – это мама меня натаскивала, она же была на кафедре романской филологии, думала, что и я по ее стопам пойду. Но я еще в школе решил выбрать экономический класс. Мила, соответственно, следом. И также она вместе со мной сдавала экзамены в Горную академию.

– Пять лет проучились вместе и все так просто закончилось?

– Закончилось все не просто. Я относился к ней как к хорошему другу, преданному, верному. Но как к другу. К тому же в нее по уши влюбился один наш сокурсник. Он ревновал ее ко мне, умолял как-то повлиять на Милу, чтобы она обратила на него внимание. Но и она относилась к нему только как к другу, не более. А я по глупости сошелся с одной третьекурсницей. Что меня в ней привлекло – не знаю. Химия какая-то. Она была очень сексапильна, да и одевалась по тем временам дорого и вызывающе. И когда у нас с ней все случилось, третьекурсница тут же рассказала об этом Кандейкиной. Мила меня не простила. То есть готова была простить, но я не хотел быть прощенным.

– То есть это случилось и во второй раз, и в третий…

– Именно так, – согласился Волохов, – но когда я захотел очень скоро, чтобы все стало, как прежде, было уже поздно. Они с Русиком собирались пожениться.

– Русик, который потом стал Расселом Кайтом?

Павел Андреевич кивнул.

– Так они поженились?

– Нет, в последний момент Мила передумала. Потом она перевелась на вечернее отделение, надеялась, что мы не будем встречаться. Мы встречались, разумеется, но перебрасывались парой фраз и расходились. У меня не хватило силы духа, а может быть, смирения, чтобы вымолить у нее прощение. Однажды, правда, решился, когда долго ее не видел. Пришел к ней домой, позвонил. Дверь открыл Константин Иванович и сказал, что Люся болеет. Меня он попросил больше не приходить, добавив, что ко мне относится хорошо, но если я еще раз подойду к их двери, он закопает меня очень глубоко. То, что он выполнит свое обещание, я не сомневался. Потом я ушел в бизнес, продолжая оставаться студентом очного отделения. Мне удалось добиться свободного графика посещений, то есть я мог не появляться в институте вовсе, сдавая экзамены в любое время. Учился я на «отлично», но не в этом дело. Просто многие узнали, что я перешел работать в инвестиционный фонд «Форвард», и стали обращаться ко мне, чтобы помог вложить ваучеры и накопления в какой-нибудь выгодный бизнес. Я не подводил.

– Каким образом вам удалось стать генеральным директором в девятнадцать лет?

– Помогли. В фонд меня пристроила мама, которая немного знала генерального. В свое время, когда генеральный директор фонда Эдуард Савич Коротич был комсомольским активистом, инструктором горкома комсомола, он приударял за моей мамой. И по старой памяти пообещал взять меня, ничего особенного, впрочем, не ожидая. Но я каким-то образом обратил на себя его внимание, он повысил меня до своего заместителя и даже с дочкой познакомил, надеясь, что я не устою. Я бы не стал с ней связываться, да и не собирался, но начальство есть начальство и, когда Софья Эдуардовна пригласила меня отметить ее день рождения в хорошей компании на их даче в Комарово, я согласился. Компания поздним вечером разъехалась, а я остался. Утром я отвез ее на своей машине… У меня к тому времени уже появился собственный автомобиль – вишневая «девятка», разумеется. Так вот, я подвез Сонечку Эдуардовну к Таврическому саду на экономический факультет университета, а потом рванул в наш офис на Синопскую набережную – благо это неподалеку. Вошел, не зная, как объяснить начальнику, если он спросит, чем я с его дочерью занимался минувшей ночью. По коридору навстречу мне прошли трое коротко стриженных парней в спортивных костюмах, при этом осмотрев меня с ног до головы и явно оценив. На мне ведь был дорогой костюм и обувь соответственно. В кабинете, поставив локти на стол и спрятав в ладони лицо, сидел Эдуард Савич.