Текст книги "Райские птицы из прошлого века"

Автор книги: Екатерина Лесина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Мы стойко перенесли известие о нефтяном месторождении, которое повлекло и привлекло в город множество незнакомых людей. И спокойный Кросс-Плейнс вдруг разом утратил спокойствие, он разросся, увеличившись в десятки раз. Стал более шумным, грязным, неуютным.

Нам это не нравилось, но мы терпели, понимая, что не в силах изменить случившееся, хотя Роберт не единожды повторял, что, будь его воля, он запретил бы промышленную революцию, ибо она лишает человека всякой духовности.

Мы учились. Школа в Кросс-Плейнс сменилась высшей школой в Бранвуде, где Роберт – или я? – окончил одиннадцатый класс. Свет увидел первый мой – или его? – рассказ, которому не суждено было быть изданным, что принесло нам немало огорчений.

Мы были честолюбивы.

И приступили к созданию поэмы, которую – это я узнал позже – все-таки издали в местной газете, что лишь подстегнуло самолюбие моего двойника. Бобби нашел себе работу в местном магазинчике готового платья, что, впрочем, считал делом временным, не стоящим особого внимания и усилий. Себя же с прежней самоотверженностью он отдавал тому единственному занятию, которое полагал достойным.

Мне Роберт говорил, что желает славы и достатка, каковой, несомненно, последует за славой, но я знал правду – в его голове тесно было мыслям. Они множились, как мухи на куске мяса, и распирали череп его изнутри, требуя свободы. И Роберт сам ее жаждал для них, а потому выплескивал на бумагу образы, порожденные неуемным его воображением. Он создавал людей столь же просто, как портной создает рубашки, а сапожник – сапоги. Только люди требовали большего.

Его герои питались им, выедая изнутри, и мне виделось, что наступит день, когда от Роберта не останется ничего, кроме этой опустевшей телесной оболочки.

Я оказался прав.

И я сам попробовал сочинять, правда, ничего хорошего из этого не вышло. Я сидел над листом бумаги и пялился в круглое пятно света. Пятно перемещалось от левого верхнего угла к правому, нагревая лист, и я думал о том, вспыхнет он или все-таки нет.

Поняв же, что мое сидение лишено всякого смысла, я написал: «Меня зовут…» И, перечитав два слова, в приступе внезапной ярости скомкал лист.

– Что с тобой, милый? – с деланой заботой поинтересовалась Эстер.

– Ничего, мама.

Я глядел на огонь, но видел лишь ее лицо, такое бледное, утонченное, похожее на римские посмертные маски, но в сотни раз прекраснее.

И тогда я понял, что больше не могу так жить.

Глава 1
Семь дней на неделе

За прошедшую неделю Саломея исследовала дом от крыши до сырого подвала, в котором сохранились пыльные банки с красными помидорами, зелеными огурцами и маринованным болгарским перцем. Банки занимали длинную полку, которая обрывалась у крохотной, в полметра высотой, двери. За дверью находилась еще одна комнатушка, тоже с полками, но другими. На этих обитали бутылки черного стекла и деревянный бочонок с латунным носиком. Пристегнутая к бочке медная кружка покрылась зеленоватым налетом, а вино прокисло.

Были в подвалах и мясные крюки, ныне пустующие. И каменные ячейки для сыров. И ручная мельница, и много всего иного, заброшенного, но интересного.

Интересности Саломея любила.

А вот женщина, нанятая Олегом на хозяйство, явно невзлюбила Саломею. Впрочем, могло статься, что нелюбовь эта распространялась куда дальше Саломеи и затрагивала всех обитателей дома.

Женщину звали Еленой, но была она отнюдь не прекрасна. Рослая, но излишне худая, она тяготела к строгим нарядам унылых цветов, из украшений признавая лишь брошь-камею. Длинные волосы Елена заплетала в косу, которую подвязывала к шее черной полотняной лентой. Лишь руки у Елены были хороши, белокожи, мягки, с аккуратной формы ладонями и пальцами да идеальными ногтями.

Эти руки, по виду не привычные к работе, ловко управлялись и со щеткой из гусиных перьев, и с пылесосом, и с кухонной утварью. Они умели шить и резать. Второе нравилось им куда больше. Саломея видела, как колдовала Елена с ножами: лезвие мелькало в воздухе, сухо постукивая по деревянной доске. Падали луковые колечки идеальной формы и равной толщины.

– А у меня так не получается, – сказала тогда Саломея, еще надеясь разговорить Елену. Но та ничего не ответила.

Зато стоило зайти в подвал, как Елена бросала все дела и устремлялась следом. Она точно боялась, что Саломея вынесет из сырой утробы дома… что? Огурцы прошлогодней закатки? Кислое вино? Зеленую кружку? Или мраморный гнет, которым полагалось давить сыры?

И если так, то кому полагалось?

Кто ставил закатки? Занимался огородом, сажал, полол, чтобы после возиться, распихивая зеленые колючие огурчики по банкам, добавляя смородиновый лист и укроп, черные горошины перца и вишневые веточки для аромата. Кто делал маринады? Заливал? Закатывал?

Татьяна?

Когда Саломея спросила об этом Олега, он лишь плечом дернул и сказал, что понятия не имеет, кто делал, но точно не Татьяна. Тамара подтвердила – ее сестра не испытывала тяги к делам домашним. А вот Сергей маринады любил.

Сергея убили. Марию Петровну убили. И полицейский, притворявшийся смешным и равнодушным, советовал всем разъехаться, но уезжать никто и не подумал. Зато в доме появилась Елена Ужасная.

Впрочем, вся прошедшая неделя была в меру обыкновенной.

Хмурый понедельник и встреча за пустым столом, который достаточно велик, чтобы люди не нарушали чужое частное пространство. Тамарина бледность и суета ее супруга, старавшегося казаться мелким и незаметным. Контролируемая злость Олега. Воркование Киры, что, казалось, не видела никого и ничего, кроме сына. Отупелое равнодушие Галины, которая и за столом продолжала грызть семечки. Рядом с ее алюминиевой тарелкой росла гора шелухи.

В тарелке лежали розовые круги колбасы и надкушенный помидор.

– Надо что-то решать, – нейтралитет молчания нарушила Тамара. – Так дальше нельзя.

– Уезжайте, – Олег бросил косой взгляд на Кирочку.

– А ты?

– А я останусь.

– Тогда и мы останемся, – Тамарин супруг сжал ее ладонь в кулаке. – Мы имеем полное право.

– Имеете. А не боитесь, что право это боком вылезет?

– Угрожаешь?

– Да нет… предупреждаю. Кто-то же убил Марию Петровну.

Тамара отодвинула блюдо – стеклянное, огромное, с крошечным комочком овсяной каши, по которому сползал кусок масла – и сказала:

– Хватит. Никто уезжать не собирается. Это так же верно, как и то, что среди нас находится убийца. Лично я не собираюсь его ловить. Я хочу лишь решить вопрос с наследством. Но в данных обстоятельствах это затруднительно. Я предлагаю скооперироваться и привести дом в порядок. Или хотя бы план какой-то составить.

– План чего? – Олег раскачивался на стуле, и дерево скрипело.

– План того, как нам жить, – ответила Тамара. – Или ты сам собираешься себе обеды готовить?

– Ну почему сам… у меня невеста имеется. Правда, дорогая?

Кира вздрогнула и кивнула.

– За братом донашиваешь? – Васька перевернул стул прежде, чем оседлать. Руки он сложил на спинке, а колени широко расставил. – А ты, Кира, не боишься, что он такой же псих?

– Заткнись!

– Шизофрения – болезнь семейная… Олежка, тебе тридцатник есть? Есть… тогда смотри, аккурат после тридцати и проявляется.

Саломея сидела тихо, боясь спугнуть людей. Теперь она видела их немножечко другими, чем прежде.

Сомкнутые губы Киры – явный признак вынужденного молчания. Шальная улыбка Василия – он получает удовольствие от своего представления. Логичное и выраженное бешенство Олега, которое сдерживается поводком воли. И два наблюдателя.

– Тут деревня, – сказала Галина, сплевывая шелуху в кулак. – Люди без работы. Нанять можно.

Наняли Елену.

Она появилась во вторник. Шел дождь, прозрачный, невесомый, как вуаль. Нити его пронизывали воздух и в воздухе растворялись ласковой влагой. Яблочно-цветочные ароматы проникали в дом сквозь незапертые окна, с ними и прокрался селедочный дух Елены.

– Деньги – вперед, – сказала она, пристраивая мокрый зонт в чаше фонтана. Черный плащ Елена повесила на дверцу антикварного комода. Блестящие калоши нашли место у порога.

С собой Елена принесла бурый фартук и авоську, из которой выглядывали сизые рыбьи хвосты.

На обед было пюре с селедкой. Ели все и ели молча, словно опасаясь задеть новую обитательницу дома. Она же, став в углу, следила за жильцами.

Тогда-то Саломея и поняла, что ну совершенно не нравится Елене.

– Она на смерть похожа, – сказал Олег, когда Елена вышла. А Тамара кивнула и ответила:

– Больше желающих не нашлось. Они думают, что дом проклят.

– А эта?

– А этой деньги нужны. У нее дочь болеет. И вообще, если что-то не нравится – сделай лучше.

В среду состоялись похороны, но состоялись вовне, в том мире, который был отделен от дома, а потому прошли они мимо Саломеи. Да и вряд ли бы Тамара и ее тихий, словно бы чувствовавший за собой вину, супруг обрадовались бы чужому присутствию. Они покинули дом рано, а вернулись поздно. Но все-таки вернулись, демонстрируя твердость намерений. Еще среда принесла тучи и ливень, затопивший сад. Потоки воды отмыли окна и горгулий, прочистили глотки водосточных труб и узкие колеи дорожек. На траве вода собиралась лужами и целыми озерцами, которые росли, грозя затопить дом. Дом не боялся. Он смотрел на людей и примерялся к ним, порой отзываясь на вопросы ласковым голубиным воркованием.

Саломея сама его слышала. Сначала далекое, а потом вдруг близкое, как если бы стая находилась совсем рядом – руку протяни. Саломея протягивала, касалась стены, прилипала к стене ухом и слушала, как топчутся голуби, переговариваются друг с другом, скрипят навощенными перьями.

– Кто? Кто? Кто? – повторяли хором и хором же отвечали: – Ты-ты-ты.

Голуби желали вернуть Саломею в состояние прежней безысходности, но веснушки прочно держали на плаву. До ноября оставалось два месяца.

И сдавшись, небо возвратило солнце. В четверг огромный шар его выкатился с востока и повис над крышей. К обеду исчезли лужи, а трава просохла, сделавшись жесткой, как волос. Но никто не удивился появлению садовника. Был он, пожалуй, еще более странен, чем Елена, хотя внешне являлся полной ее противоположностью – низенький и круглый, с мягким лицом, на котором застыло виноватое выражение, с синюшными губами и яркими, будто подкрашенными, глазами. Он часто моргал и постоянно скреб макушку, упрятанную под цветастой женской косынкой. Звался садовник Егорычем и время предпочитал проводить в саду, явно сторонясь дома.

Больше в четверг ничего-то и не произошло.

Пятница же началась с ссоры. Саломея не знала, что послужило причиной ее, но, разбуженная криком, выскочила из комнаты.

– Тварь! Тварь! – Тамара прижала Киру к стене и, впившись в плечи, толкала, вбивала в камень. – Тварь!

– Томочка, перестань! – Васька держался в стороне, поднявши руки, точно отстраняясь и от ссоры, и от супруги. – Томочка, пожалуйста…

– Тварь!

От толчков Кирина голова шаталась, и затылок встречался со стеной, издавая гулкий глухой звук.

– Убью…

– Томочка!

– Прекратите! – Саломею не услышали и не увидели. Тамарино лицо – белая маска с алыми губами и алыми же, кровяными глазами. Кирино – другая маска, невыразительная и безопасная.

Почему Кира не сопротивляется?

– Прекрати, – сказал Олег и, когда слова его не были услышаны, просто схватил Тамару за шиворот и рванул, отдирая от Киры. Затрещала ткань, но выдержала. Разжав руки, Тамара отступила. И продолжала пятиться, не сводя с Киры совершенно безумного взгляда.

– Она… она тварь! Хитрая тварь! – Тамара говорила не для тех, кто ее слышал, но сугубо для себя. – Хитрая, но глупая… хитрая, но…

– Томочка! – Васька кинулся к жене и попытался обнять, но та ловко увернулась от объятий, вновь оказавшись рядом с Кирой.

– Посмотри! Хорошенько посмотри! Ты ошиблась! Ты… она сказала, что я маму убила! Вась, она сказала, что это я… что она видела! Она врет!

– Конечно, врет, – поспешил согласиться Василий. – Пойдем, милая, тебе вредно нервничать.

– Они же сговорились! Вы оба сговорились! – Тамара ткнула пальцем в грудь Олега. – Ты на ней женишься и получаешь все! А мы… мы…

Рыданиям, прервавшим слова, Саломея не поверила. Зато внезапная бледность Киры была интересна. Пожалуй, столь же интересна, как внимание Елены, застывшей в тени. Видел ли ее кто-нибудь? А если видел, то заметил ли хищный взгляд и скрюченные, словно желающие вцепиться в кого-то, пальцы?

Елена исчезла столь же тихо, как появилась. На этом пятница закончилась. А в субботу Егорыч нашел клад.

Он впервые переступил порог дома и, застыв у косяка, крикнул:

– Эй… тут это… стало быть… того!

Голос разнесся по дому, достигнув крыши и пробудив всех обитателей. Первой появилась Тамара, спокойная, деловитая, будто бы и не было недавнего скандала и слез. Василий шел за ней, держась на приличном от жены расстоянии. Поссорились? Олег был хмур. Кира расстроена. Ее подруга – безразлична ко всему, кроме семечек и мальчишки.

Елена – как всегда, невидима.

– Я того… ну того, – Егорыч совсем растерялся. – Клад нашел. Гляньте, а?

Клад представлял собой металлический короб, запертый обыкновенным замком на дужке. Некогда короб сбросили в пруд, где он и лежал, обрастая тиной и ржавчиной, прячась под перинами из листьев. Но Егорычу вздумалось почистить пруд.

Или не сам он? Задание дали?

– Я того его. Ну воду. И тут это. Оно. Торчит. Ну я того и багром, багром. А ну как оно нужное? И вот того… – Он мямлил и кидал косые взгляды в сторону дома, как если бы опасался, что тот не одобрит подобного самоуправства. – А потом гляжу, что оно… ну оно такое от…

Егорыч почесал макушку.

– Молодец, – похвалил его Олег. Прочие молчали, смотрели на короб. Гадали.

Папа говорил, что главное в любом кладе – мечта. У каждого она своя, и, пока крышка заперта, мечта имеет шанс на жизнь. Эта крышка запертой держалась недолго. Тот же Егорыч подал лом, а мягкое, разъеденное ржой железо поддалось с одного удара. Заскрипели петли, и люди склонились над коробом, пытаясь увидеть, что внутри.

Саломея не шелохнулась. Она разглядывала лица, снова запоминая их оттенки. Ожидание. Растерянность. Недоумение. Разочарование. Синяя птица призрачного счастья упорхнула с ладони.

Чего они желали? Золота? Камней драгоценных, которые полыхнули бы волшебным светом? Предметов тайных, смысл которых сокрыт? Древностей, рожденных при сотворении мира человеческого?

Клад редко оправдывает истинные надежды.

– Это же… это же… – Тамара выхватила нечто грязное и неясной формы. – Что это?

– Понятия не имею, – сказал Олег. Присев на корточки, он копался в коробе прутиком. Звякало. – Похоже на… клавиатуру? И железо какое-то.

– Поздравляю, – Тамара швырнула осколок на траву. – У нас целая коробка железа и одна клавиатура.

Егорыч побагровел и залепетал что-то, оправдываясь. Но злились не на него – на себя за глупые мечтания, которым не суждено было исполниться.

– Если позволите, – Саломея присела у коробки. – Я бы занялась. Возможно, получится установить, откуда это родом…

…и понять, за какие такие грехи его – чем бы оно ни было – утопили в пруду.

Глава 2
Берега чужой души

Алешенька исчез в воскресенье. Он в последнее время стал совсем непослушным. Кирочку это беспокоило, впрочем, куда меньше, чем беспокоило собственное недавнее решение, злость Олега и страх, который за неделю прочно обжился в Кирочкином сердце. Сердцу было неудобно, и неудобство свое оно выражало покалыванием и судорожными переключениями ритма.

Но Кирочка держалась.

И позавчера, и вчера, и еще сегодня. Ну до тех пор, пока Алешенька не исчез. Вот он сидит на подоконнике, книжку читает. Книжка незнакомая, явно подобранная где-то в доме, с по-старчески разбухшими страницами и закладкой-травинкой.

– Интересная? – спрашивает Кирочка.

– Ага.

Алешенька засовывает травинку в рот и слюнявит… он такой миленький. И умный очень. Но толку от ума, когда денег нету?

Почти уже нету.

И работы тоже нету… и если подумать, то Кирочка сама виновата. Не надо было Рафику отказывать. Ну что такого? Закрыла бы глаза, потерпела, зато, глядишь, и к зарплате прибавил бы.

Вот про деньги Кирочка и задумалась, а очнувшись, поняла, что подоконник пуст, окно открыто, а Алешеньки нету. Сразу аж ноги подломились. Кирочка закричала – точнее, это Олег сказал, что она кричала, а она ничегошеньки не запомнила. К подоконнику вот кинулась, легла, перевесилась, силясь разглядеть хоть что-то в буйной зелени.

С подоконника Олег и стащил, легко, одной рукой. Ею же и встряхнул. А потом поинтересовался:

– Чего?

– А-алешенька… – только и смогла выдавить Кира.

– Упал?

– Пропал.

– Дура, – Олег подошел к окну, выглянул и, пожав плечами, закрыл.

– С-сам дурак, – от слез не получалось говорить ровно. Кирочка вообще плакала редко, только когда пугалась сильно. А сейчас она испугалась сильнее некуда. – Я… я п-подумала, что он… что упал.

Если разобраться, то Олег на Сергея мало похож. Олег крупный, массивный, что шкаф трехстворчатый с антресолью, а Сергей был сухощав. Изящен.

Хотя мама называла его не иначе как дрыщом. Но это уже потом, когда с Кирочкой произошло несчастье. Конечно, это мама думала про несчастье, а Кирочку полагала полной идиоткой, которая себе жизнь ломает.

– Эй, – Олег щелкнул пальцами перед носом. – Ты так и собираешься стоять? Идем.

– К-куда?

– П-по желуда. Пацана твоего искать, – он взял Кирочку за руку и сдавил до треска костей. – Раз уж я ему папашей приемным стать собираюсь. Не передумала, подружка?

О чем это он? О сделке! Кирочка о ней не то чтобы забыла, но просто отложила мысли. С ней это случалось, особенно когда мысли были неприятными. А в грядущей свадьбе с этим человеком, который большой и злой, что приятного-то?

– Не передумала, значит… Леха! – Он крикнул и от крика Кирочка присела. – Леха! Ау! Слушай, а ты не боишься со мной связываться?

Боится до дрожи в коленях. До обморока почти, ну до заикания – точно. Только разве имеет она моральное право страху поддаться?

– Леха! Выпорю я его. На отцовских основаниях.

– Н-не надо!

– Надо, Кира. Надо, – Олег остановился и, развернув Киру лицом к себе, тряхнул. – Ты чего расклеилась, а?

Сердце опять сменило ритм, заколотившись быстро, судорожно. В ушах зашумело. И Кира, предвидя дальнейшее, схватилась за руки человека, который оказался рядом с ней случайно.

– Гали…

Руки взметнулись вверх, а сама Кирочка рухнула вниз, в уютную тишину. Она падала и падала, радуясь полету и привычно удивляясь его бесконечности. Земля встретила мягко, обняла и вытолкнула на поверхность. Прямо над Кирой плясали солнечные зайчики, теплые пятнышки на белом потолке.

Зайчики звали играть, но у Киры не было сил.

– Ты дважды дура, – сказали ей, заслоняя солнце. – Предупредила бы. Лежи!

Приказу следовало подчиниться.

– Парень твой нашелся. У Саломеи сидит. Собирает.

– Что?

– Пазл из железячек.

– Алешенька пазлы любит, – Кира все же попыталась сесть – сердце в груди бухало почти спокойно, – но тяжелая рука толкнула ее в кровать.

– Лежи, – повторил Олег. – Давно это с тобой?

– Всегда. Но это ничего серьезного! Просто вот… иногда вот… – Кирочке было неудобно. Снова она проблемы доставляет. Почему получается, что от Кирочки буквально всем вокруг проблемы?

– И как часто твое «иногда»?

– Раньше – очень редко. Только когда перенервничаю.

– А теперь? – Он сел, подперев подбородок кулаком, и свет, падавший со спины, окутывал фигуру Олега золотистой вуалью. Сам же Олег оставался темным, мрачным, будто высеченным из базальта.

– А теперь – чаще.

– Кира, – Олег не двинулся с места, но как-то вдруг оказалось, что сидит он совсем уж рядом. – Когда я тебя спрашиваю, то, пожалуйста, отвечай конкретно. Ладно?

Она кивнула и призналась:

– Совсем часто.

Думала – разозлится, потому что все мужчины злятся, когда женщины непослушны, но Олег только хмыкнул и ответил:

– Ладно. Дело твое. Я о другом хотел… скажи, ты и вправду тогда что-то видела?

Кира зажмурилась: она продолжает это видеть. Каждую ночь во сне, каждую минуту – в случайных отражениях, которых слишком много в доме. Словно это он подсовывает ей жуть, пытаясь напомнить о лжи.

– И ты видела Тамару?

– Нет. Не знаю! Я не знаю, честно! Это был топор и руки в перчатках. Белых! Только не таких, как у… у хирургов. А других. Длинных! Женских!

Вытянув правую руку, Кира прочертила линию выше локтя, показывая, какой длины были перчатки.

– Вот! И… и руки немужские.

Не Олеговы – точно. У Олега руки крепкие с темной кожей, к которой льнут темные же волосы, а внутренняя часть – безволосая, бледная, с булатным узором вен. Но даже не в цвете дело, а в широких узловатых запястьях, массивном предплечье и мощном плече. Разве на такие руки налезет перчатка?

– И поэтому ты решила, будто видела Тамару?

– Я ничего не решала, – Кира все-таки села и ноги к груди подобрала, оперлась на собственные коленки. – Только… сам подумай. В доме несколько женщин. Я. Галька, которая вообще ни при чем здесь. Твоя Саломея. И еще Тамара.

– Тихая Тамара, которая взяла и убила мать родную.

Конечно, Олег ей не поверил. Кире вообще верят редко, словно изначально подозревают ее в неискренности и потом всячески ищут подтверждения этой самой неискренности. И это злило. Нет, обычно, конечно, Кирочка с пониманием относилась к людям, такие уж они уродились, недоверчивые, но теперь вдруг разозлилась:

– Думаешь, она такая тихая? Она… – Кирочка потрогала шею. Синяков на ней не осталось, как не осталось и на теле, будто бы вовсе не было той позорной сцены перед всеми. – Она матушку свою терпела – не более. А матушка не понимала. Лезла… она хотела Томку с муженьком развести. Понимаешь? И если Тома разводиться точно бы не стала, то он… я видела их незадолго до… до того. Разговаривали.

– О чем?

– Не знаю. Просто разговаривали, но вот… она что-то такое твердила, что… он сжался весь. И пятился, а она наседала. И все сильнее… сильнее… как если бы из дому выдавливала.

Воспоминание-осколок блеснул яркими красками.

Вот Кирочка стоит в тени лестницы. Кирочке надо наверх, но она совершенно не желает встречаться с Марией Петровной. Кирочка вовремя ее заметила, чтобы отступить.

Мария Петровна – океанический лайнер в белых шелках халата. Корму ее опоясывает золотой шнур, и двумя якорями на цепях свисают кисти. И деревянное море паркета выгибается под весом этого корабля, скрипят доски-волны, сипло дышат трубы лайнера. Гудком резким голос:

– Васька, сюда иди!

Кирочка от голоса попятилась, стремясь нырнуть поглубже в тень, и в тени же нащупала дверцу, крохотную, в половину роста, и незапертую. За дверцей обнаружилась самая обыкновенная кладовка с парой пластмассовых ведер, швабрами и пустыми бутылями моющего. Но главное, что дверь кладовки закрывалась прочно.

А страх перед Марией Петровной оставался снаружи. Ее же голос норовил пробиться сквозь доски, но сам разлетался щепой отдельных слов.

– Ты… я… Томка не… рассказать… знает…

Потом, когда все смолкло, Кирочка выглянула-таки наружу, именно тогда и увидела Василия, сжавшегося, будто от удара. Он стоял не дыша, а Мария Петровна нависала над ним, не грозная, но довольная.

– Понял? – сказала она и, развернувшись, удалилась, медленно, чинно, с чувством исполненного долга. Василий же еще минуты две стоял, разминая пальцами несуществующую сигарету. Лицо его было не видно Кирочке, как не видны и сами мысли. И она вместе с Василием ждала, стыдясь этой случайной ситуации.

– Это не логично, – сказал Олег, почесывая ладонью подбородок. – Убивает шантажиста шантажируемый, а не тот, кому обещано рассказать. Понимаешь?

Кирочка не дура. Но она видела то, что видела. И рассказала правду, что бы сейчас о ней ни думали.

– Разве что… Мария Петровна «обрадовала» дочь известием о скором разводе, а та взяла и не обрадовалась. И решила проблему по-своему.

– Возможно. Я… я пойду?

Голова еще немного кружилась, но сердце работало в нормальном ритме, как если бы скинуло вдруг всю тяжесть тайны на чужие плечи. Наверное, с самого начала следовало бы… с другой стороны – Кирочке все равно не верят.

– Нет, ерунда какая-то. Томка – и с топором… – Олег встал, и оказалось, что он стоит слишком уж близко. Да и вообще – крупный, тяжелый – выглядит опасно. Наверное, если такой ударит, то от Кирочки мокрое место останется.

Зря она с ним связалась! Зря!

– Ты с малым переедешь сюда… или лучше я к вам. У вас места больше, – сказал Олег, сжимая руку так, что Кирочке стало больно. Она закусила губу, подавляя вскрик. – И с этого момента без меня – ни шагу. Ясно?

– Нет.

– Детка, – он наклонился, упершись лбом в Кирочкин лоб. И мутные серые глаза отразили Кирочкин страх. – Ты, конечно, тварь и пиявка, но мне не хочется, чтобы тебя грохнули. Сама понимаешь: свидетели долго не живут.