Текст книги "На перевале нет войны"

Автор книги: Екатерина Лесина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Annotation

Рассказ

 Екатерина Лесина

 Екатерина Лесина

На перевале нет войны

 На Перевале нет войны. Здесь вообще почти ничего нет: ворота, ветер, трава, небо, солнце изредка. Выкатится блекло-желтым льдистым шаром, повиснет в зените, разгоняя тени, а потом, когда уже почти привыкнешь, приспособишься и к свету, и к траве не серой, а вдруг яркой, буро-жухлой, исчезнет.

  Плохо без солнца, не темно – сумрачно, воздух белой мутью, точь-в-точь как содержимое бутыли, которую Ян таскает – на три четверти полупрозрачной жижи, отдающей спиртом и гнилью, да на палец крупяного осадка. Тряхни и поднимется облаком мошкары, а потом долго, медленно будет оседать на дно. Впрочем, торопиться некуда, да и пить я не люблю, хотя и не отказываюсь – зачем Яна обижать?

  – Сидишь тут, ничего не знаешь, ничего не видишь, – Ян разлил из бутыли по стаканам, их он тоже носит с собой, в кожаной сумке через плечо, потертой, потрескавшейся и даже порванной – сбоку видны две круглые дырки. Когда Ян задумчивый, он дырки гладит, иногда просовывает внутрь палец, иногда пытается расковырять, а однажды – как раз солнце выкатилось, яркое такое, непривычное – даже решился было зашить.

  Солнце исчезло, дырки остались. И Ян тоже. Он здесь давно, дольше всех.

  – Ну, давай что ли? – поднял стакан, протянул руку, но как всегда в последний момент одернул и, выдохнув, залпом выпил вонючую муть, белую, как здешний воздух. По привычке занюхал выпитое рукавом и упал в траву. Ложусь и я.

  Бурые стебли, отсыревшие с виду, а на ощупь сухие, колючие, ломкие беззвучно трутся друг о друга, порою, наклоняясь, касаются щек или лба, лезут в рот – почему-то это злит Яна.

  – Задница мира, – он отбросил седую метелку вейника. – Нет, ну скажи что не так?

  Молчу. Не знаю, может, и задница, но день сегодня хороший – солнце выкатилось, повисло нерешительно. Интересно, останется или нет? Ворота, может, подсохнут чутка, а то отсырели, перекосились на один бок, того и гляди рухнут. Надо бы подправить, да лень.

  Ян перевернулся на живот, приподнялся, опершись на локти, и задал очередной вопрос.

  – Слушай, а почему Перевал? Тут ведь гор нету. И снега... в горах снег всегда. Лед синий или серый, бывает, что и в зелень, а бывает, что прозрачный, ну как стекло. А тут...

  А тут Перевал, просто Перевал, без снега, льда и гор. Ворота вот, ветер, солнце и трава. И бутыль, и стаканы еще. И Ян с его вечным раздражением и нежеланием уходить. И Безымянная.

  Пришла, села рядом, задрав голову – острый подбородок, худая шея, круглая бляшка родимого пятна, синие паутинки сосудов, уходящие под воротничок-стойку строгого платья – поглядела вверх, прищурилась.

  – Приперлась, – Ян Безымянную недолюбливает, хотя пришли вместе. Он впереди, с бутылкой своей, широким шагом, а она за ним, по примятой траве, почти бегом, туфельки в руках, сумочка через шею, на лице обида и недоумение. А у Яна – злость. Первыми его словами были:

  – Дальше я не пойду, слышишь ты, сторож? Я ждать буду.

  И Безымянная, став чуть в сторонке, робко кивнула и тоже никуда не пошла. А мне что? Мне все равно, и не сторож я – я просто живу тут.

  – Скажи, пусть убирается... слышишь, ты? Фашистка, вали отсюда! Да, да, пошла! Туда, гулять! Цурюк!

  Она только плечиком повела, значит, не уйдет. Скрестила ноги, туфельки в сторону – у левой каблук еле-еле держится, у правой – на лаковом носу царапина и бант потерялся – поставила сумочку на колени. Щелкнул замочек, запахло духами и кофе.

  – У... тварь безголосая, – Ян зарылся лицом в траву, от запахов прячется. Или от нее? Серые глаза, серые ресницы, серые волосы аккуратным узлом на затылке, серое платье. Правда, когда появляется солнце, вот как сегодня, серого в ней становится меньше.

  Иногда он на нее смотрит, сейчас чаще, чем раньше, но все тайком, и каждый раз потом злится, начинает орать, обзываться, однажды даже стаканом швырнул. Не попал, конечно, а Безымянная стакан подняла и тоже швырнула, в траву, Ян потом долго на карачках ползал, выискивая. И матерился, особенно почему-то мне досталось и воротам, будто те в чем-то виноваты.

  – Когда она уйдет, а? Ты знаешь, когда?

  Неправда, не знаю. Я ведь не хозяин и не сторож, я просто живу здесь.

  Новичок объявился под вечер, когда муть сгустилась, заволокла горизонт вязкой белизной, расползлась по траве мучнистой гнилью. Первым его увидела Безымянная, вскочила вдруг, замахала руками, позабывши про обычную степенность, и даже вроде как вскрикнула.

  – Здрасьте, – человек подходил осторожненько, бочком, косясь одним глазом на Яна, а другим на меня. Был он низким, толстым, обряженным в серый мятый костюм и босым. Через плечо висели связанные шнурками ботинки, а в руках виднелся черный продолговатый футляр.

  – Здрасьте, – повторил человек, стягивая с головы фетровую шляпу, и на голове блеснула лысинка, отороченная лохмушками волос. Поклонился Безымянной, кивнул Яну и, подслеповато сощурившись, уставился на меня. – Здрасьте... эт вы стало быть... тут... ключами заведуете?

  Дались им эти ключи! Да не было их никогда, и не нужны они, ворота вон, настежь открыты, было бы желание.

  – Вы стало быть? Заведуете тут? – он сник и погрустнел.

  – Он, – ответил Ян, подымаясь. – А вы, гражданин, кто будете?

  Яну новичок не понравился, вижу по выражению лица, по тому, как сошлись над переносицей брови, сминая кожу лба недовольными складками, как сложились злой линией губы, как выступили скулы. Безымянная вздохнула и открыла сумочку: на сей раз запах был шоколадный, умиротворяющий.

  – Я... стало быть... я – это... музыкант... скрипач... я тут переночую, да?

  – Скрипач? – переспросил Ян.

  Безымянная кивнула, поверила, значит. А то, смысл на Перевале врать? Никакого. И Ян успокоился, махнул рукой, похлопал по сумке, проверяя на месте ли стаканы, бутыль поближе пододвинул – внутри хлюпнуло, булькнуло, будто живое – и, махнув рукой, велел.

  – Располагайтесь, товарищ, ночи тут холодные.

  Разложили костер. Скрипач суетился, то подскакивал, говоря, что пойдет за дровами, то, глянув на отливающее сединой море травы и низкое, продавленное небо, останавливался. Садился. Снова подымался, хотя никаких дров и не надо было, да и откуда они на Перевале? Но ему было стыдно и неуютно. И даже ласковое прикосновение Безымянной лишь больше смутило.

  – А вы... вы, позвольте узнать, давно тут?

  – Давно, – Ян на новенького старался не глядеть, и на Безымянную тоже.

  – А она?

  – И она давно. Достала уже... что? Шла бы ты, говорю, завтра с утреца прямо. Чего? Не хочешь? Боишься? Помнишь заповеди свои... лицемерка треклятая.

  – Ну зачем вы так о женщине, – Скрипач покраснел и оглянулся на меня, поддержки ищет. А что мне поддерживать? Я не хозяин, я просто живу тут.

  – Кто? Она – женщина? Эсесовка и тварь! Стрелять таких надо и... – Ян осекся. – И вообще вот Машка моя – женщина! Настоящая, русская, как у Некрасова, хоть в огонь, хоть на фронт... и красавица. Мы с ней заявление подавать собрались. И подадим, там, за Перевалом. Слышишь, ты? Если я сюда пришел, то и она тоже! Мне бы дождаться... дождусь... я умею ждать...

  Безымянная поднялась. Два шага в темноту, легкая зыбь потревоженного воздуха, холодок по спине, по рукам, и тающий аромат шоколада. Сумочка вон она, у костра стоит, а запах тает. Обиделась, значит.

  – Я ей письма писал... писал и писал, – Ян сжал голову ладонями, ну все, ушел в воспоминания, это до утра. Скрипач заерзал, поглядывая в темноту.

  – На Перевале безопасно, – отвечаю на незаданный вопрос.

  – Писал, писал... хотел каждый день... не доходят... и ее мне... она в медсестрах... ты только себя береги, говорит, война закончится скоро, береги себя... и я ей про то же. Я ее жду, слышишь ты, сторож? И не уйду, пока она не появится! Не уйду!

  – А я бы завтра, утречком, если можно, – робко поинтересовался Скрипач, пересаживаясь по другую сторону костра, на Яна он глядел со стыдливой укоризной, на меня – с надеждой. Отпущу или нет. Да пожалуйста, я ж не хозяин, я просто живу тут.

  – Вы знаете, а я ведь, признаться, не из этих... я не уверен, что имею право, что удостоен буду... все-таки формально я... – не договорил, махнул рукой и скукожился, расстроенный. Страшно ему. Всем страшно, только вот ничего, как-то умудряются через ворота пройти, редко кто остается.

  Повисла тишина, нарушаемая лишь вялым потрескиванием огня и Яновым бормотанием, невнятным, неразборчивым и оттого особенно злым.

  – А хотите... хотите я вам сыграю? – и не дожидаясь ответа, Скрипач открыл футляр. – Хотите?

  Музыка на Перевале, что может быть неуместнее?

  Пиджак на траве, между бутылью и огнем, искры гаснут, не долетая, а Скрипач уже достал свою игрушку, пристроил на плечо. Забавно: закатанные по локоть рукава рубашки, расстегнутый воротничок, брюшко над поясом и серьезное, вдохновенное лицо. Толстые пальцы, тонкий смычок. Прикосновение.

  Я закрыл глаза. Мягко, нежно, в слезы, в боль, в страх, вплетаясь в травы, отгоняя тишину, перебивая шорохи огня. Стон. Обида. Прощение. Наверное, так и надо, жалко, что он уйдет завтра. Шальная мысль – а может в дамской сумочке найдется место и для мелодии? Где-нибудь между ароматами шоколада и кофе, завернувши в листик мяты и надушенный кружевной платок, заколотый для верности булавкой.

  Безымянная вернулась, присела рядом, почти коснувшись теплым локтем, вздохнула знакомо, беззвучно, еще немного обиженно, но уже почти простив. Она его всегда прощает. А он никогда не просит о прощении.

  Проклятье.

  – Проклятье, – отчетливо произнес Ян, перебив мелодию. Открываю глаза, что опять не так? В ногах его футляр, в руках – белый прямоугольник с черным вензельком подписи в углу. Скрипач, заглянув через плечо – ему, бедолаге, пришлось на цыпочки встать – расплылся в счастливой улыбке.

  – Это мама моя... старый снимок, но я очень его люблю, здесь она такая красивая... это Варшава, сразу после войны, там она с папой встретилась. И я там родился, только не помню ничего, маленьким был, мы потом в Ленинград переехали...

  Резкое движение, фотография летит в огонь, но падает рядом, на безопасном расстоянии, и Скрипач, испуганно взвизгнув, уронив смычок, падает на колени, поднимает, отряхивает несуществующие соринки и только тогда трепетно укладывает на дно футляра, придавливая сверху скрипкой.

  А Ян ушел.

  – Ничего, ему полезно. Давно надо было, – говорю шепотом, для нее, придерживая за рукав платья, Безымянная послушно кивает, а я злюсь на себя – не нужно вмешиваться в их дела, но к этим двоим привык. Слишком уж привык.

  – А скажите, что там, ну, за Перевалом? – Скрипач снова сер и неуклюж: вялые щеки, складки-подбородки над воротником, кривой узел галстука и примятая шляпа, съехавшая на бок. Футляр со скрипкой бережно прижимает к животу, поглаживая, постукивая подушечками пальцев. – Очень, знаете ли, любопытно, все-таки... неужели и вправду судить будут?

  – Не знаю. Не бывал.

  Ладошка Безымянной дрожит в руке, холодная и влажная, живая. А глаза подозрительно блестят, уже не серые, а темно-синие, с рыжими всполохами догорающего огня. Интересно, Ян тоже видит их такими?

  – Вы простите, мне... мне несколько неудобно... вероятно, это не мое дело, но... этот молодой человек, он, так сказать, не заслуживает... пренеприятный тип. И пьет к тому же. И с оружием... как такому оружие доверили? И зачем оно здесь? С кем воевать?

  Не знаю. На Перевале нет войны.

  Скрипач ушел на рассвете, ни с кем не попрощавшись. И ботинки забыл. Впрочем, на кой ему рваные? А Яна я нашел сразу – прятаться здесь негде. Он лежал, заложив руки за голову, глядел в небо, правда, сомневаюсь, что что-то там видел.

  – Я ей письма писал, понимаешь? Да что ты понимаешь... торчишь тут, ничего не видишь и ничего не слышишь!

  От крика вздрогнули стебельки травы, качнулись влево, потом вправо, скользнули по лицу, ощупывая, раздражая и без того раздраженного человека.

  – Я ждал! Ее! А она... писала "береги себя", и что мы непременно встретимся. Встретились. Зачем? Я тебя спрашиваю?! Ты должен знать! Это из-за нее все, падлы нацистской... она меня... крестик на шее... на стене... не убий... я дом обыскивал, а она...

  – Грабил.

  – Что? – Ян вскочил. И рука к кобуре потянулась.

  – Грабил, а не обыскивал. Так ведь? А она испугалась.

  Остыл моментально, и взгляд отвел.

  – В шкафу спряталась. Большой такой, на всю стену, а из замка ключ торчит. Я за ручку потянул и... тут, короче, и она. И сказать-то ничего не успел, бах и все. Так выходит и ее? Ну да, по-другому как... сразу за мной, еще там... а ты с самого начала. Всевидящий, как попы говорили... ключи от рая. На хрена он мне теперь? Или не рай, а суд? Думаешь, боюсь? Нееет... плевать... на всех вас плевать. Я всю войну прошел, ни царапины, Машка писала "возвращайся", а эта меня... я бы вернулся.

  Тут выкатилось солнце, всего секунды на три, но резко-желтое, жгучее, непривычное. Полыхнуло до слепоты, слизало редкие тени и снова спряталось. Ночью холодно будет. Плохо, не люблю холодов.

  – Скажи, я вернулся бы? Если бы не она... я бы вернулся... – Ян яростно тер глаза, а по щекам катились слезы – бывает из-за резкой перемены освещения. А что до вопроса – так откуда мне знать?

  На Перевале снова ночь, сырая и холодная. От костра тянет дымом и еще немного духами Безымянной. Открытая сумочка с белым комком платка внутри, два стакана, бутыль, туфли, узкая ступня с длинными кривоватыми пальчиками в Яновых руках – растирает. Ну да, замерзла же... да какая мне разница? И злиться нечего, наоборот, радоваться надо, что совсем скоро эти двое, наконец, уберутся с Перевала.

  Нельзя привыкать к людям.

  – Эй, можно тебя спросить? – Ян как никогда серьезен, и спокоен, и вообще на себя не похож. Даже скучаю по нему прежнему. И по Безымянной, у которой все-таки есть имя, но я не запоминаю. Зачем? Все равно уйдут.

  – Ворота ж открыты, ну, ключей не надо? Зачем тогда ты? Ну, на Перевале? Ждешь кого?

  – Никого.

  – Ну да, – хмыкнул и подмигнул Безымянной. – Ты тут просто живешь... Ну да, живу. Хорошее место. Спокойное. И войн не бывает.