Текст книги "Время ушло"

Автор книги: Екатерина Лесина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Екатерина Лесина
Время ушло

Однажды молния рассекла дерево надвое, и Повешенный рухнул к сплетению корней. Некоторое время он лежал, пяля пустые глазницы в черноту. Запах его и тело, вылизанное ветрами досуха, привлекли парочку койотов. Они кружились, не смея подступить ближе, но не находя в себе сил бросить добычу. Повешенный слышал их тявканье, похожее на плач, и горячее, нервное дыхание.

Холодная земля отталкивала его. И стебли травы кололи, точно стрелы.

– Время, – сказал Ворон, опускаясь на плечо лежащего.

– Время ушло, – ответил его брат.

Снова заскулили койоты, и Повешенный встал. Память его была пуста, а тело – неуклюже. Первый же шаг опрокинул его навзничь. Хрустнул череп, встретившись с камнем, и койоты, понимая, что оставаться им голодными, завыли.

– Прочь! Прочь! – заорали Вороны. Они поднимались по спирали, а молнии расчерчивали небо крестами.

К утру Повешенный научился стоять. К полудню – идти, с хрустом переставляя палки-ноги. К ночи обнаружил железную дорогу и конский череп.

Он долго разглядывал металлические полосы, подобно двум мечам пронзившие горизонт, и деревянные балки, служившие опорой. Затем Повешенный поднял череп, вытряхнув гремучую змею, что свила гнездо внутри, и сказал:

– Золотая грива.

Ничего не произошло.

Мисс Эмилия Хандервуд считала себя женщиной современной и прогрессивной, а потому собирала жуков, писала в местную газету письма, обличающие провинциальный консерватизм и узость мышления, а также втайне сочувствовала неграм.

– Они почти как люди, – бывало, приговаривала она, глядясь в зеркало.

Отражение, конечно же, соглашалось и поджимало губки, отчего личико Эмилии Хандервуд обретало некоторую чопорность.

– Только черные, – завершала Эмили.

И отражение становилось прежним, весьма и весьма прехорошеньким. Данное обстоятельство, к слову, сполна искупало эксцентричность характера мисс Хандервуд.

Так уж повелось, что каждую среду Эмили совершала променад вдоль железной дороги. Проложенная недавно, она, вне всяких сомнений, являлась воплощением прогресса, который достиг и Города. Железной дорогой Эмили гордилась почти также, как собственными взглядами и выписанным из Старого света микроскопом.

– И женщине может быть открыт свет познания! – как-то заявила она на еженедельном собрании Любительниц Высокой Поэзии, чем вызвала горячие споры и недовольство: свет познания, отраженный на плошке с animalculus Левенгука, произвел на некоторых особ слишком уж сильное впечатление.

– В деле прогресса – выживет сильнейший, – позже бормотала Эмили, подписывая на томике Дарвина открытки с пожеланиями скорейшего выздоровления, что в сложившихся обстоятельствах можно было считать вежливой формальностью.

Но в Городе формальностям придавали особое значение, да и была Эмили особой незлой, скорее уж взбалмошной. И ничем, кроме как волей Провидения, нельзя объяснить, что именно она встретила Повешенного.

А было это так: Эмили, заприметив очаровательнейший экземпляр Scarabaeus sacer из семейства Пластинчатоусых – что было просто-таки удивительно! – попыталась его изловить. Скарабей же, напротив, всячески старался избегнуть чести быть пойманным и засушенным во благо науки. Но при всем том он не спешил улетать, перепархивая со шпалы на шпалу, дразня Эмили агатово-черным нарядом надкрылий.

– Стой же ты! – шепотом велела Эмили, развязывая бант.

Конечно, использовать шляпку вместо сачка было не слишком правильно ни с точки зрения этики, ни с точки зрения науки, однако куда горшим было бы позволить скарабею скрыться.

И Эмили, прицелившись, метнула шляпку. А та, взмахнув атласными лентами, легла к ногам Повешенного.

– Опора долины ястреба позволяет упасть на плечи своим волосам. Я обагрил когти жадного орла – золотым, как шелк, – сказал Повешенный, поднимая шляпку.

И одел ее на конский череп.

– Что вы себе позволяете? – спросила Эмили, глядя, как скарабей исчезает под шпалой. – И кто вы такой будете?

Признаться, ей было несколько неуютно: во-первых, незнакомец если и походил на человека, то весьма отдаленно. Во-вторых, из живота его торчал обломок палки, а шею обвивала толстая веревка, хвост которой спускался до земли и волочился, оставляя преглубокий след. Но что было еще более удивительно, сам незнакомец следов не оставлял.

– В сердце я всегда ношу страх и тревогу, люди, слушайте мою влагу владыки мертвых… – произнес Повешенный.

И Эмилия Хандервуд, мужественно воздержавшись от обморока, предложила:

– А не желаете ли вы чаю испить?

Повешенный видел дорогу. Она больше не походила на мечи великанов, но скорее – на Ёрмунганда, разделенного надвое. Кости Великого Змея держали мир, но Повешенный слышал, как стонет земля под тяжестью его.

Наверное, ему было жаль землю, как жаль и самого Змея. Половины его бежали друг к другу, но, распятые на костылях, не сталкивались.

– Вздор какой, – сказала Эмили, отрываясь от наброска. – В ваших мыслях совершеннейшая сумятица и ненаучный вздор.

Окинув композицию критическим взглядом, она переставила микроскоп поближе к Повешенному.

– Будьте добры повернуться. Ваш профиль восхитительно ужасен!

Эмили подумала, что этот профиль отличнейшим образом символизирует гнусность времен ушедших, тогда как микроскоп – напротив, времен будущих, прекрасных, пусть и различимых лишь в собранном линзами световом потоке.

Повешенный видел ее мысли также ясно, как дорогу и чудовище на ней. Ветер доносил запах дыма и жар пламени. И в истлевшем теле отголоском памяти рождался ужас, заставляя крепче хвататься за древко копья.

– Страшно теперь оглянуться: смотри! По небу мчатся багровые тучи…

– Что вы сказали? – вежливо поинтересовалась Эмили.

Чудовище приближалось. Оно летело, цепляясь за кости несчастного Змея. И тот, не в силах вырваться, кричал. Звук уходил в землю и, ударяясь в сухое русло Хвергельмира, летел назад, к Повешенному.

– …воинов кровь окрасила воздух…

– Кровь? Поверьте, здесь никогда и никого не убивали. По-моему, насильственная смерть – такой же пережиток прошлого, как и манера носить с собой черепа. В современном обществе это неприемлемо.

– …только валькириям это воспеть…

Грохот близился, а небо оставалось пустым.

И Повешенный зажмурился. Кто он таков, чтобы спорить с богами?

– Извините, – попросила Эмили, когда фарфоровые чашки перестали прыгать по столу. – Но не могли бы эту палку вынуть? На время. Всего лишь на время.

Негнущимися пальцами Повешенный дернул обломок древка. Клинок копья зацепился за ребра и, хрустнув, отлетел.

– Замечательно! – Эмили изобразила лучшую свою улыбку.

Чудовище приходило еженедельно. Повешенный чуял его приближение задолго до момента, когда закопченная туша проламывала горизонт. Плюясь дымом и пламенем, она подползала к городу и останавливалась, чтобы поглазеть на Повешенного. Он в свою очередь смотрел на него.

Зверя звали Паровоз. Эмили утверждала, что бояться его не стоит, поскольку Паровоз и Железная дорога – вещи полезные, но Повешенный видел истинную суть.

Раскаленные докрасна железные кости, кипящую кровь и шкуру, пробить которую не смогло бы ни копье, ни меч, ни даже молния. Он был огромен. Силен. И почитаем людьми.

Он был новым Богом и желал, чтобы Повешенный тоже склонился перед его мощью.

Осколок копья требовал иного.

Повешенный не знал, где правда, и вскоре перестал ее искать.

Он просто был, проходя сквозь череду дней, одинаковых, как чашки из вечного сервиза Эмили Хандервуд. В этом существовании находилось место для воскресных проповедей и субботних чаепитий, устраиваемых на Большом камне. Повешенный выносил столы и расставлял их крестом, пусть форма эта вызывала смутное отторжение, как и черные скатерти, что появлялись из корзины кривой старухи. Скатерти были накрахмалены и, расправляясь, хрустели. Старуха морщилась и убирала вуаль с лица. Тогда Повешенный отворачивался, не смея глядеть: казалось, старуха смеется над ним.

Накрыв столы, она исчезала, оставляя смутно знакомый запах, разгадать который у Повешенного не получалось. Да и жил этот запах сущие мгновенья. А стоило ему исчезнуть, как Повешенный забывал и о старухе, и о стыде, и о страхе.

Вскоре у него появилось собственное место за столом и табличка, правда, пустая: имени своего Повешенный так и не вспомнил.

– Просто у них тогда были очень сложные и неблагозвучные имена, – объясняла Эмили всем и каждому.

Она же взяла на себя труд представлять Повешенного новеньким.

– Это Повешенный, – говорила она и гордо добавляла: – Я его открыла. Не обращайте внимания, он с этим черепом не расстается. Совершеннейший чудак!

И все соглашались: дескать, каких только чудачеств не встретится в мире.

Новички приносили рассказы, а одна – бледноликая Мари со сложной фамилией, которую писали через черточку – светящийся камень. От камня разило смертью, но Эмили вновь лишь посмеялась:

– Это прогресс! Просто поразительно, до чего же вы скептичны к прогрессу! – сказала она и стала заглядывать к Мари на чай.

У Мари имелся муж, столь же бледный, как она, и светящийся, как камень. Он страдал мигренями и редко выходил из дому, появляясь лишь на обязательных чаепитиях.

– Признаться, я представлял это место несколько иным, – как-то заметил он, ни к кому не обращаясь.

– Место чудесное! – поспешила заверить Эмили. – Я вот ни капельки не жалею, что приехала сюда. Вы представляете, я ехала еще на дилижансе! Это был настоящий ужас, я вам скажу. Тряска, тряска, тряска… я думала, что меня на косточки растрясет.

Повешенный встал.

– А уж про то, что с багажом творится, и говорить не стоит. Моя коллекция прибыла в совершенно отвратительном состоянии…

Он шел быстро, и сухая трава хрустела под ногами.

– …две недели я занималась только тем, что чинила…

Дорога лежала. Две половины Великого Змея, деревянными ребрами вросшие в землю. Они отражались в небе, прокладывая тени по облакам, сминая твердь и перечеркивая солнце.

– Хьёртримуль! – крикнул Повешенный. – Хильд! Я помню ваши имена!

Раздавленное солнце смотрело вниз.

– Саннгрид! – крик, исходивший изнутри, тревожил копье.

Оно ворочалось и стучалось о ребра, совсем как язык церковного колокола. И каждый удар обессиливал Повешенного. Последнее имя вырвалось хрипом:

– Свипуль…

Он упал на землю, но та была холодна, и лишь песок сочился сквозь пальцы, черный и густой, как кровь.

– Я помню, – прошептал Повешенный, касаясь дыры в боку. – Я помню…

– Тогда покоя вам не видать, – сказал светящийся муж бледноликой Мари, подавая руку. – Слышите?

Металл плакал и рвался на свободу. Раскачивались шпалы, и корни их раздирали мертвую плоть незнакомого мира. Привычный страх сковал Повешенного, и даже копье внутри затихло.

– Все меняется. Время идет…

Муж Мари, повернувшись к Зверю спиной, зашагал прочь. Повешенному остались слова.

– Время идет.

Зверь пролетел, обдав жаром и вонью.

– Время уходит.

Рев чудовища оглушил. Но теперь Повешенный знал, что делать.

– Но это же вздор! И нелепица! – Эмили бежала, но все равно не успевала за Повешенным.

– Соткана ткань большая, как туча, чтоб возвестить воинам гибель.

– Никто не погибнет! Никто, слышите вы, невозможный человек?!

– Окропим ее кровью. Накрепко ткань стальную от копий кровавым утком битвы свирепой ткать мы должны…

В руке Повешенного лежало копье. Его острие, вырванное из тела, сияло, как в первый день своей жизни.

– Сделаем ткань из кишок человечьих; вместо грузил на станке – черепа, а перекладины – копья в крови…

– Как по-варварски мило! Да постойте же вы!

Нельзя. Лыжами моря качалась земля. И небо, спустившись ниже, открыло удару мягкое брюхо. Нужен один лишь, но меткий. Насквозь прошить бы палаты луны, вывалить туч требуху.

Это место не помнит дождей.

– …гребень – железный, стрелы – колки; будем мечами ткань подбивать!

Чудовище слышало вызов и приняло его.

– Ну что же вы такое делаете! – воскликнула Эмили, но ступить на пути не решилась. – Вас попросту раздавит.

Звук летел по металлу, но теперь в нем Повешенному слышалась не боль – ярость.

Скрежет. Стон. Вой.

Запах гари.

Пощечина ветра и вкус жизни на губах.

Горизонт растягивается, становясь тонким, как лезвие, и пропадает…

– Смелость лучше силы меча в битве героев, – сказал Повешенный.

Паровоз летел, и косы дыма свивались над массивной его головой. Они уходили в мягкотелое небо, и казалось, что это оно держит зверя на привязи.

Мигнул и вспыхнул яркий свет.

– …доблестный муж одержит победу мечом ненаточенным…

Повешенный прицелился.

– Смелому лучше, чем трусу, придется в играх валькирий.

Воздух исчез, пропуская копье.

– …лучше храбрец, чем разиня испуганный, что б ни случилось…

Чудовище улыбнулось.

– Водан!

– Викар, – услышал в ответ Повешенный. – Время ушло.

Оно промчалось сквозь него, сжигая, но не дотла. Оно вернуло боль и забрало страх.

Оно превратило веревку обратно в телячьи кишки, а копье – в камышинку. И верно, дерево, разрубленное молнией, вновь было можжевеловым кустом.

Только дорога осталась прежней.

– Все равно это было сущим безумием, – сказала Эмили, обмахиваясь шляпкой, словно веером. – Но я буду рада, если вы, наконец, успокоитесь. Я вот подумала и взяла на себя смелость заказать костюм… конечно, в костюме вам будет несколько непривычно, но надо же когда-нибудь прогрессировать!

– Принеси мне веревку, – сказал Викар Повешенный старухе. – И копье.

– Время ушло, – предупредила она, доставая очередную скатерть, черную, словно сотканную из вороньих перьев.

– Я не ушел.

Она кивнула и, откинув вуаль, добавила:

– За городом есть дуб.

Повешенный с трудом дождался среды. Он попрощался с Эмили, оставив ей череп – вот уж глупость и ретроградство! – а за помощью обратился к бледноликому супругу Мари.

Дуб стоял именно там, где указала старуха. Он был огромен и наг.

– Я вам завидую, – сказал Пьер – Повешенный все-таки прочел имя на карточке – примеряясь к копью. – Вы точно знаете, что делать. А я… я еще не решил. Я не хочу забывать, а помнить с каждым днем все более мучительно.

Повешенный встал на стул и просунул голову в петлю.

– Остается надежда.

Стул исчез. Петля обвила горло. А копье пробило бок, выпуская кровь, черную и густую, как песок.

– Водан… – выдохнул Викар, и призрачные крылья коснулись лица, даря упокоение.

Время забрало его с собой.