Текст книги "Клинок Минотавра"

Автор книги: Екатерина Лесина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

С тяпкой Женька хорошо ладила. И с лопатой, которая так и осталась в сенях. И с секатором, врученным старостой-ведьмой, а то и вправду кладбищенские дорожки поросли густо. Она работала, наслаждаясь и трудом, и тишиной, и самим местом, которое при ближайшем рассмотрении оказалось вовсе не таким уж страшным, как то представлялось Женьке. Звенело комарье, но репеллент спасал. Гудели пчелы…

…Тишина.

И прозвучавший в ней голос заставил Женьку подскочить.

– Девушка, что вы творите! – в этом голосе были возмущение и удивление.

И негодование.

Но все – наносное, притворное, почему-то теперь, после драгоценного, Женька отчетливо чувствовала чужую ложь. И человек лгал. Он стоял на дорожке, скрестив руки на груди, и разглядывал Женьку с брезгливым недоумением. Она, надо полагать, и вправду выглядела непрезентабельно. Помимо штанов, которые успели уже изгваздаться в земле, на ней были старая шляпа Ларискиного батюшки и его же клетчатая рубашка, завязанная на животе узлом. Образ дополняли зеленые резиновые сапоги сорок третьего размера.

– Кто вы вообще такая?

– А вы? – спросила Женька, подвигая секатором шляпу.

Жарко. Полдень, и солнце разошлось. Пить охота, а пот по лицу течет, с грязью смешиваясь.

– Я – Сигизмунд.

Он произнес это с патетикой, с придыханием и замер, ожидая реакции. А когда ее не последовало, поморщился на этакую Женькину неосведомленность.

– Сигизмунд Тарищев, – он приложил руку к груди и поклонился. – Член Союза писателей. Автор «Черного проклятья».

– Женька. Кладбищенский сторож.

Писатель… писателей Женька недолюбливала, пожалуй, еще со школьных времен, потому что не давалась ее пониманию великая классика. Скучна она была. И еще сочинения эти, когда нужно и оригинально, и правильно раскрыть чей-то там образ, а у Женьки никогда не выходило, чтоб одновременно и оригинально, и правильно.

Но гость ее на писателя не походил.

Хотя живьем Женька их еще не встречала и потому решила, что вправе проявить любопытство. В конце концов, мало ли как оно сложится, вдруг и вправду знаменитость.

Высокий, Женьки выше, и все равно шею тянет, голову запрокидывает. Не первой молодости… вон, под глазами морщинки, и шея дряблая, и руки на груди скрещенные. Бабушка учила, что возраст человеческий прежде всего по рукам определяется. Ну и по глазам. А глаза нехорошие. Светлые, но мутноватые, и взгляд внимательный, оценивающий, словно Сигизмунд на рынке, мясо выбирает.

Почему мясо?

Женька не знала. И взгляд не отвела. А что, если он пялится, то и ей можно!

…Рыхловатый от рождения, он сумел справиться с собственным телом и его желаниями. Под льняным пиджаком вырисовывались широкие плечи, и руки выглядели вовсе не слабыми. Одет просто, но вещи дорогие.

Какая у них здесь деревня интересная.

– Женечка, – Сигизмунд явно принял для себя какое-то решение, надо полагать, напрямую Женьки касающееся, и расплылся в медовой улыбке. – Простите великодушно, если напугал вас. Просто понимаете, я привык, что это место безлюдно. А тут, представляете, совершаю обычный свой променад и натыкаюсь на нимфу…

Он вдруг оказался рядом, двигаясь текуче, мягко, и под локоток подхватил.

…Променад? То есть у него в привычке по кладбищу гулять? Не то чтобы подобные привычки Женьку волновали, но… прогулки по кладбищу – это несколько необычно.

– И не понять, что вы делаете, вот я и испугался, – он снял резиновую перчатку с Женькиной руки. – А вы трудитесь… небось, Антонина обязала? Ведьма, чистая ведьма!

– Простите?

– Да нечего прощать. Я правду говорю, и она, поверьте, не обижается. Вы знаете, что это место, это кладбище – особенное? По мне, на кладбищах открывается истинная душа города… моя книга как раз о том… и я собираюсь развивать тему. Здесь как раз ищу нужный материал…

– На кладбище?

– О да, Женечка, на кладбище… тут целая жизнь. Идемте, – и Сигизмунд потянул Женьку за собой. Очевидно, ориентировался он хорошо. – Вот смотрите, этот обелиск поставили юному воителю… ему было всего пятнадцать лет, когда случились крестьянские волнения… сын местного помещика… увы, его война была короткой… а здесь похоронено целое семейство. Ушли при пожаре, к слову, весьма неоднозначном пожаре, потому как в церковной книге он значится Божьей карой. Скорее всего речь идет об ударе молнии… мне не интересна, как вы уже поняли, современная часть. Хотя да, и она уже может считаться историей… все ж таки начало двадцатого века… к слову, вы знали, что последний раз тут хоронили в тысяча девятьсот двадцать девятом году?

– Нет.

Ответ не требовался. Сигизмунд был увлечен рассказом… или хотел казаться увлеченным. Он вел Женьку куда-то за развалины церкви.

Уводил?

– А здесь у нас самая интересная, древняя часть… – он остановился. – Вон там, видите, бурьян подымается особо густо? Там находится родовой склеп князей Тавровских… древний, знатный род. Его историей я и занимаюсь.

Он отпустил Женькину руку.

– И… чем он знаменит? – беседа требовала поддержания, хотя почему-то Женьке больше всего хотелось выпроводить незваного гостя.

– Знаменит? Я бы так не сказал… если и известен, то в узких кругах. Понимаете, Женечка, – Сигизмунд тер руку, точно недавнее прикосновение к Женьке было ему неприятно. – Князь – это не всегда могучий властитель… Тавровским, если и принадлежали обширные угодья, то очень давно. Пожалуй, их история начинается еще в веке этак тринадцатом… но легенды, Женечка, кругом одни легенды, и где искать правду? Кому искать, как не таким оголтелым энтузиастам, как я.

И та же сладкая, медовая улыбка. Холодные пальцы, которые словно невзначай касаются Женькиного лица.

– У вас локон выбился.

Женька попятилась. Вдруг подумалось, что кладбище – место уединенное, а уж эта его часть, потихоньку переползавшая в самый настоящий дикий лес, и вовсе глуха. И случись что здесь, никто не узнает.

– Князья Тавровские прославились своей невероятной жестокостью, необузданностью натуры… у этого рода греческие корни. А с греческого «тавр» переводится как «бык». Вы ведь слышали легенду о Минотавре? Ужасном чудовище из лабиринта, которому приносили в жертву афинских юношей и девушек? Не могли не слышать.

Его лицо изменилось.

Стало уже. Суше. И старше.

Он глядел на бурьян, из которого черным гранитным холмом подымалась древняя усыпальница. И в Женькину руку вцепился с невероятной силой.

Больно! Но она стояла, не смея шелохнуться.

– Испугались, Женечка? О да, над семейством Тавровских и вправду будто проклятье тяготело… знаете, они собрали все мыслимые и немыслимые пороки. Их обуревали чувства, с которыми князья не в состоянии были справиться. И все закончилось печально…

По кладбищу пронесся ветер, и бурьян точно согнулся в поклоне.

Чушь какая.

– Род сгинул, их сожрали собственные страсти, с которыми Тавровские не смогли справиться. Отец проклял сына. Сын вернул сторицей. Говорят, усадьба полыхала, и пламя поднималось до самых небес. А в нем, точно птица-феникс, плясала безумная княжна.

Взгляд Сигизмунда затуманился. Наверное, он и вправду видел и усадьбу, и эту княжну.

– Она не кричала, сгорая, а хохотала. И говорят, – произнес Сигизмунд, наклоняясь к Женькиному уху, – ее призрак до сих пор стережет развалины поместья.

– Жуть, – Женька усилием воли заставила себя не шарахнуться. – И вы собираетесь написать о ней…

– О ней. О нем. Обо всех них, людях прошлого, – Сигизмунд протянул руку, и Женька приняла ее, оперлась, переступая через узловатый древесный корень. – И об усадьбе, конечно… вы были на развалинах?

– Нет.

– Непременно сходите. Конечно, там мало что осталось, но все же следует посетить, проникнуться духом истории…

Обязательно. И посетит. И проникнется. Кто бы мог подумать, что такое глухое место, как Козлы, обладает такой богатой историей? Не Женька, точно.

– Я с удовольствием проведу для вас индивидуальную экскурсию, – Сигизмунд скалился.

А зубы ровные, белые, как искусственные. Или и вправду искусственные? Не понять. Нет, не о зубах надо думать, находясь в компании с потенциальным ухажером… а ведь он действительно пытается ухаживать, отсюда и намеки эти, и речи загадочные.

– Вы же не знаете, но я считаю себя их потомком, – он простер руку над бурьяном. – Нет, естественно, никаких прав я на имущество не имею, однако…

Надо было возвращаться. К лебеде, полыни и крапиве кладбищенской, которая наверняка имеет особые колдовские свойства. И смешно, и жутковато, и не тянет Женька на ведьму… но в любом случае возвращаться нужно. И гостю намекнуть, что визит его несколько несвоевременен.

– Тут полдеревни таких, – Сигизмунд, верно, и сам сообразил, что время для разговоров вышло. И глянув на часы, старые, еще советские, с башнями и звездами, постучал по циферблату. – Простите, любезная Женечка, но мне пора… заговорился… загулялся… бывает… в компании юной прелестницы время не течет – летит…

Продолжая щебетать благоглупости, он быстрым шагом пробирался по заросшей тропе, на Женьку даже не оглядываясь, точно разом потеряв к ней всяческий интерес.

Странно.

И место. И люди.

И Сигизмунда она проводила до самых ворот, а потом вернулась к сорнякам. И драла их, вымещая на неповинных свои недоумение и обиду. Нет, не на Сигизмунда, но на драгоценного… вот уж кто бы посмеялся…

А солнце припекало. И комарье оживилось, и наверное, можно сделать перерыв, хотя бы для того, чтобы собрать сорняки в корзину, а корзину отнести к калитке. За нею стояли ржавые мусорные баки, и старостиха-ведьма велела мусор складывать в них.

Она так и сказала – складывать.

Женька и складывала. Уложилась в четыре ходки, правда, корзину набивала доверху. И волокла, обливаясь потом, кляня себя за то, что решила порядок наводить с середины кладбища. Надо было прямо у ворот за прополку браться…

…В дом она возвращалась усталая, но странно собой довольная, с мыслью об обеде, который еще предстоит сварить, и заборе… красить лучше по вечерней прохладе.

А в доме есть книги. Классика, конечно, и Женька давно собиралась перечитать «Войну и мир»… Книги лежали высокими стопками, перехваченными бельевым шнуром. Их готовили не то для перевозки, не то для макулатуры.

Ничего, Лариска не обидится.

Увлеченная собственными мыслями, Женька едва не наступила на…

…Черное. Склизкое.

Грязное.

Лежащее на пороге дома. И сперва принятое за грязную тряпку. Но приглядевшись, Женька поняла – не тряпка, а кот, черный грязный кот, явно бродячий, с распоротым животом, из которого лентами вывалились кишки.

Она отступила, зажимая себе рот обеими руками.

И пятилась, не смея отвести взгляд от мертвого животного, от мух, кружащихся над ним, от… пока спиной не уперлась во что-то твердое… Женька все-таки завизжала.

– Ты чего? – раздался над ухом такой знакомый голос. – Жень… это ж я, не верещи.

Она бы хотела.

Она поняла, что это – Вовка… и он на озеро отвести обещал… а у нее кот. Мертвый.

Кишки выпустили.

И подбросили…

– Кто подбросил? – Вовка обнял за плечи. – Ну-ка, дорогая, успокойся… я тут, а значит, все будет хорошо…

Он тут.

И все будет хорошо. Только бы не расплакаться… или она уже… драгоценный не любил слез, во всяком случае, Женьке казалось, что он не любил слез… и когда ей случалось реветь, морщился, уходил в другую комнату и там прятался, пока она нервы в порядок приводила.

А здесь…

Вовка вытирал слезы, бормотал что-то успокаивающее. От него по-прежнему пахло табаком, а еще цветами… и надо взять себя в руки.

– Сигизмунд приходил, – выдавила из себя Женька, мечтая о том, чтобы уткнуться носом в Вовкину красную майку и пореветь от души. – Рассказывал про кладбище… про князей… много рассказывал.

– Он любит языком трепать. Не слушай.

– Я слушала… а потом он ушел… и я полола… и домой пошла, а на пороге кот мертвый. Его убили.

Вовка не стал смеяться, уверяя, что Женьке по жаре примерещилось. Он взял ее за руку и отвел к лавочке, велев:

– Сиди здесь.

И сумку спортивную, поношенную рядом поставил.

– Стереги.

Женька кивнула. А Вовка, вытащив из сумки пластиковую бутылку, сунул Женьке в руки.

– На вот, попей морсика. Жарко, да? И ты плечи, кажись, спалила. Ну кто по такому солнцу полет? Эх ты, городская…

На плечи, которые, наверное, она и вправду спалила, потому как после ухода Сигизмунда рубашку сняла, оставшись в маечке на лямках, легла Вовкина кожанка, к удивлению, прохладная.

Он же ушел.

И не было его очень долго. Женька ждала, пересчитывая прутья на оградке. Памятник поставили некоему Антону Петровичу, достойному мужу и отцу, если верить надписи… и Вовка не возвращается…

…И кто мог кота?

Сигизмунд?

Он был с Женькой… тогда кто? Она ведь только вчера приехала. Кому понадобилось пугать ее?

Ответ очевиден.

Драгоценный каким-то хитрым образом Женьку вычислил. Быть может, тот парень, что стерег их с Лариской у квартиры, был не один. А может, у нее в одежде жучок имелся, Женька в кино видела… или Лариску прижали и… больше ведь некому.

– Вот и я, – нарочито бодрым тоном сказал Вовка. – Заждалась?

Он был таким… огромным и надежным. Смешным в красной майке с надписью «Красота спасет мир» и драных джинсах. Причем на левом колене стояла аккуратная латка, а правое выглядывало.

И на ногах шлепанцы резиновые, синие, но с пышными резиновыми же цветами.

– Он…

– Я все убрал. Пойдем в дом.

– А…

– Пойдем, – он поднял Женьку. – Надо войти, иначе потом бояться будешь.

Потом? Она уже трясется, что лист осиновый. И за Вовку цепляется. Он большой, за него удобно.

– В доме ничего нет. И никого нет… пойдем, – он вел Женьку, и Женька шла.

Увидела приоткрытую дверь и остановилась.

– Идем-идем.

Он и вправду убрал кота, а заодно крыльцо вымыл, наверное, потому и следов не осталось… и драгоценный не стал бы сам… нанял бы кого-нибудь…

Женька переступила порог. В доме пахло хлоркой и вяленой травой. Пылью. Углем. И еще старыми книгами, которые она собиралась читать. Вовка провел ее по комнатам, и старый шкаф открыл, показывая, что никто в нем не прячется.

– Успокоилась? – он отпустил Женьку, когда та кивнула.

Успокоилась.

– Вот и ладно. Собирайся, на озеро пойдем. Я ж тебе обещал озеро показать?

Да, наверное, только настроения никакого и…

– Собирайся, – повторил Вовка, плюхаясь в низкое кресло. – Если останешься, будешь мыслями мучиться, кто да почему… надо напряжение сбросить, поверь мне.

Поверила.

И купальник был, Лариска сунула, хотя Женька утверждала, что не привычная она к открытым водоемам, в них цистицеркоз подхватить можно. Или кишечную палочку. Плавать надо в бассейнах с очищенной водой…

Чушь какая.

Купальник раздельный. И сарафан к нему коротенький на широких лямочках… лямочки-цветочки… соломенная шляпка… девушка-дачница, доброе привидение.

– А у тебя ноги классные, – сказал Вовка и, сунув руку в карман куртки, которая вернулась к хозяину, спросил: – Семак хочешь?

– Хочу.

Семечки? Гадость какая… и все-таки… наверное, жизнь возвращала краски. И белые семечки были невообразимо вкусны. А солнце сияло ярко. Был луг с васильками и ромашками, березовый лес и земляника, которую Вовка собирал в ладонь, чтобы потом скормить Женьке по одной ягодке.

О чем она думает? У него девушка есть, почти невеста… они, правда, в ссоре, потому что девушка эта – дура, но так говорить нельзя, невежливо. И когда ссора закончится, Вовка вернется к ней.

А Женька тоже только-только выбралась из отношений и должна бы терзаться, плакать, но есть землянику интересней, чем плакать.

– Уже почти, – сказал Вовка, останавливаясь у проселочной дороги. – Там, за лесом, дачи.

Лес выглядел неубедительно, редкий, прозрачный какой-то. Сосны, березы и зеленые пятна мха.

– А нам в другую сторону. Не устала?

– Немного.

Не от прогулки – от прополки и свежего воздуха, к которому Женька, городская жительница, непривычна. От волнений, ныне казавшихся пустыми. И от предвкушения.

Озеро было небольшим и формы странной, точно след от огромного копыта.

– Его так и звали, Бычье копыто, – сказал Вовка, скидывая куртку.

Песчаные берега и низенькая шелковистая трава, которая ступни гладила. Вода неестественной синевы, но стоит подойти ближе, и она становится прозрачной. И вправду дно разглядеть можно, песчаное, с мелкими бусинами камней и раковин.

– Ты это, – Вовка тотчас оказался рядом. – Сама не лезь. Тебе с жары может нехорошо стать.

Вода манила прохладой, обещая, что стоит окунуться, и все печали тотчас сгинут. И пыль, которая куда как актуальней печалей… и чего бояться? Вот оно дно…

Вовка же не торопился. В сумке его обнаружилось полотенце, которое он раскатал на песке, выставил поверху несколько свертков, пояснив:

– Обед. Ты, верно, голодная.

– Очень.

И живот заурчал, подтверждая, что да, голодная.

Бутылка с морсом отправилась в тень. А Вовка скинул драные джинсы и майку. И шлепанцы оставил, и в воду он шагнул, как провалился.

Дно близко?

Дно видно, но…

– Здесь еще не глубоко! – Вовка встал, вода доходила ему до середины груди. – Но берег сильно под уклон идет.

Мокрый. И блестящий.

Загорелый, темно-бронзовый…

С черной татуировкой на спине. Хмурится, разглядывая Женьку, бычья голова с покатым лбом, с рогами преогромными, от лопатки до лопатки. Вовка шевелится, а с ним и бык…

…Идет бычок, качается, вздыхает на ходу…

Все-таки лезет в голову по жаре ерунда всякая. Но Женька стояла на берегу, не сводя с рисованного быка взгляда. Грозный он был и… и не вязался с Вовкой совсем.

– Давай ко мне, – отфыркиваясь, отряхиваясь, сказал Вовка. – Ты чего?

– Татуировка у тебя… забавная.

– А… – он отмахнулся. – Это так, придурь была… была-была и осталась. Глубоко били. И если выводить, то пятно останется. А на кой ляд мне пятно на всю спину? Нехай лучше бык будет.

Наверное. И вообще странно, почему вид татуировки, быка настолько Женьку из равновесия выбил? Нервы, дорогая, лечить надобно…

– В воду лезь, – велел Вовка, отступая. – Не боись, поймаю.

И вправду поймал, удержал, не позволив скатиться по гладкому дну, коварно уходящему вниз. Вода ледяная, до сбившегося дыхания, до крика запертого. И холод жжет, словно пламя, и Женька того и гляди сгорит.

Стоит, держится за Вовкину надежную руку. Дышит и ртом, и носом, задыхаясь от холода. А ноги тонут в мягчайшем песке…

– Ты плавать умеешь? – деловито поинтересовался Вовка. – Плавать надо, тогда согреешься.

– Умею, – Женька ответила не очень уверенно. Плавала она неплохо, но исключительно в бассейне. А озеро – дело другое.

– Ну тогда, если чего, – кричи, – сказал Вовка, отцепляя Женькины пальцы. – А стоять нельзя, замерзнешь.

Замерзла. Уже. От холода зуб на зуб не попадает. И выбраться бы на бережок, упасть и лежать, позволяя солнцу согреть. А Женька стоит, не решаясь двинуться ни вперед, ни назад. Вовка же поплыл легко, размашисто, брызги тучами поднимая. Она почти одна осталась.

И дно уходит из-под ног.

Нырнуть, пытаясь дотянуться до него, песчаного, прикрытого вуалью мути, которую подняли люди… и когда не выходит – выбраться на поверхность, глотая горячий воздух. А холод и вправду ушел, напротив, по мышцам растекалось характерное тепло.

Вперед.

К щетке рогоза и черной коряжине, что разлеглась на берегу, почти вросла в песок растопыренными корнями. К старому дереву, склонившемуся над водой… нет, можно было бы вслед за Вовкой, но Женьке стало страшно отплывать от берега. Если и здесь глубоко, то к середине озеро и вовсе бездонным окажется.

Она выбралась первой и, упав на траву, раскинула руки.

Хорошо. Свободно. Женька и не представляла, что может быть так свободно. И снова холодно, потому что ветерок слизывает капли воды, а кожа покрывается гусиной сыпью. Как в детстве когда-то… давно уже…

– Не лежи на солнце, – Вовка выбрался на берег и по-собачьи отряхнулся. – В голову напечет. Потом болеть станет.

Он бросил Женьке собственную шляпу и велел:

– На полотенце давай…

Переползла. И легла на живот, позволив укрыть сожженные плечи полотенцем. Гудели пчелы. И стрекозы носились над самой водой… и клюквенный морс был очень кстати… и наверное, чудесно, что она вот может просто лежать так и ни о чем не думать. Вовка упал рядом, подставив под подбородок сложенные руки. Он не спал, разглядывал Женьку внимательно, настороженно даже. И взгляд этот не вязался с Вовкиным нарочито-расслабленным видом.

– Что? – Женька и сама подобралась.

– Ничего… так… – он смутился и отвернулся.

Тоже, скромник.

Или дело не в этом? Краски вдруг померкли, вспомнился несчастный кот и… и как в дом вернуться? Если с Вовкой, то оно не страшно, но он же не будет сидеть при ней, у него своих дел полно, наверное… и Женька останется одна…

– Мне страшно, – призналась она.

Вовка вздохнул.

– Кот… он просто издох, понимаешь? Под машину попал… вот и размазало… и кто-то пошутил.

Ничего себе шутки. Женька стиснула зубы, сдерживая дурноту.

– Дерьмовая шутка, да, но… убивать не стали, понимаешь?

– Нет.

Он перевернулся на бок.

– Убить кого-то не так просто, Женя. Поверь мне…

– Приходилось?

Помрачнел, но не отвернулся.

– По дури записался в Иностранный легион. Всякого дерьма хлебнул… татуировка оттуда, на память… сам себе крутым казался. Через год дурь выбило, а татуировка осталась. Напоминанием.

Иностранный легион был чем-то… запредельным. Из книг и фантазий.

– Деньги нужны были, – признался Вовка. – Очень. А тут… я ж не особо умный, чтоб головой зарабатывать. Каждый продает то, что может. Я продал себя и… и не буду врать, что совсем ни о чем не жалею, но… получилось как получилось. Так вот, Женя, убить кого-то – непросто. В человека с детства вбивают, что нельзя убивать… не важно, кого, но нельзя… в нормального человека. Психи не в счет, на то они и психи. И вот если получается, то… бывает, есть такие, которые в себя позволят выстрелить, а сами через этот порожек не переступят. Тебя хотели напугать.

– И напугали.

– Напугали, – Вовка кивнул и стер со щеки песчаную дорожку. – Это гадость, мерзость, но… на большее они не решатся. Раз уж кота убить не смогли, то и человека тронуть побоятся.

Почему-то эта его теория, стройная, как и все теории, не утешала.

– Я потрясу Сигизмунда, – пообещал Вовка. – Идиот.

– Ученый.

– Ученый идиот хуже обыкновенного…

– А если это не он?

Женьке нравилось возражать. А драгоценный не терпел возражений. Он начинал злиться, наливался краснотой, дергался, совал пальцы под воротничок и с трудом сдерживал злость.

– А кто еще? – искренне удивился Вовка. Он перевалился на спину и руки раскинул, зажмурился. – Эх, солнышко… хорошо-то как… я с детства тут любил… А Сигизмунд – та еще скотина. Мне баба Галя сказала, а я ей верю.

– Потому что внук?

– Ага. И потому что она людей видит. И еще тетка Антонина, но та меня недолюбливает, – получилось жалобно.

– Из-за чего?

– Да ерунда… я у нее яблоки воровал. Ну не сейчас, конечно, – у Вовки покраснели уши, не то от стыда, не то от солнца. – А раньше, подростком когда… и ветка треснула. Я ж не нарочно, я просто повыше забраться хотел. Сама понимаешь, чем выше, тем яблоки вкусней. А у нее одной росли такие… немецкие… крупные – во!

Судя по всему, на заветной ведьминской яблоне яблоки росли размером с небольшую тыкву.

– И красные. Хрустящие… сочные… как устоять?

– Никак.

– Ну и полез… а она возьми да и тресни. Я потом извинялся, баба Галя заставила. И лозиной отходила… в общем, давняя история. Только тетка Антонина все одно недолюбливает, хотя… когда вернулся, она меня выпаивала… заговаривала.

Он провел пятерней по волосам.

– Мне тогда каждую ночь кошмары… дурь всякая… память, ее ж как ни запихивай, а не отделаешься. Орал… и днем был психованный, что… а от нервов и пошло. Желудок севший… сердце сбоит, печенка того и гляди развалится. Вроде и годков немного, а я себя стариком чувствовал… и выглядел, наверное.

Морщинки вокруг глаз. Жесткая складка рта. И под маской добродушного парня Вовки, самой большой жизненной неприятностью которого была разбитая бутылка пива, проглядывал кто-то другой. Дикий. Болезненный.

– Не дрожи, Женя, все в прошлом.

– Я и не дрожу.

Страсть до чего хотелось дотянуться до колючей щеки, погладить, утешая.

– Ну меня тетка Тоня и начала лечить то травками своими, то заговорами. Я не верил… точнее, мне уже на все плевать было. Как старая собака, просыпался, выползал во двор и лежал целый день, пялился на бабкины цветы… я ей ирисов привез, сортовых, черных… хорошо пошли… помню, что в тот год аккурат зацвели, такие огромные, почти черные цветы. А тетка Тоня, которая меня отварами пичкала, как переедет по хребту полотенцем… рука у нее тяжеленная. Я аж подскочил. А она мне и говорит, что, стало быть, все мои хвори от безделья. И лежу тут, страданиями страдаю, а у бабы забор скоро рассыплется. Еще топор в руки сунула, чтоб дров наколол… вот оно и пошло, сначала дрова. Потом забор… крыша… в доме работы хватало.

Он дотянулся до Женьки и щелкнул по носу.

– Так вот и в человека вернулся. Теперь, когда прорывать начинает, сюда прячусь… отлежусь недельку-другую и назад. Ну или на отдых… мне тут отдыхается, душой, если понимаешь.

– Понимаю.

– Тетка Тоня, она людей насквозь видит. И если сказала, что Сигизмунд – дерьмо собачье, то так оно и есть. Объявился тут годков пять тому… вроде как его бабка жила, к историческим корням, значит. Морсику подай, пожалуйста.

Подала. И смотрела, как Вовка пьет, крупными глотками, отфыркиваясь и вздыхая от удовольствия.

– Он тогда по деревне прошелся, с каждым познакомился. Я-то еще малька не в себе был, помню смутно. Вроде как мужик какой-то чего-то говорит… еще одет смешно. Точно. Рубаха льняная с петухами… очень они мне смешными показались.

Морс успел нагреться, но теплым был тоже вкусен.

– А потом он у бабки Мони иконы выманивать стал. Она в том году померла, но… – Вовка нахмурился. – Меня тетка Тоня попросила, чтоб поговорил с ним. У старухи-то иконы древние были, от ее матери доставшиеся, а у той – от ее… много лет. Они потемнели уже, потрескались. И этот слизень ей вроде как новые приволок, в рамочках. Ну понимаешь, фотки… ненастоящие. Она-то хоть и старая, а не дурная, отказалась меняться. Сигизмунд и заговорил, что иконы – вещь такая… что живет баба на отшибе, что не сегодня завтра помрет… в общем, он ей денег даст, если она ему иконки завещает. Бабка перепугалась, к тетке пошла… а я уже тряхнул этого пижона.

Некрасивая история. И Вовка, ее вспоминая, хмурится.

– Он верещал, что хотел помочь. Склизкий, что угорь. И главное, в доме его иконки я видел… не наши… тогда и допер, что он вроде как ездит по селам, типа, к корням… или материал для очередной книжонки собирает, а сам приглядывается. С кем выходит – с тем меняется. Покупает за копейки… а может, и чего пострашней, но не сам. У самого душонка трусливая. Такой не то что кота, таракана прибить побоится.

Почему-то новые знания Женьку ничуть не утешили. И успокоенной она себя не чувствовала. Зато интерес Сигизмунда к черному, заросшему лебедой и бурьяном мавзолею стал понятен. Там, в могиле, найдется немало дорогих и ценных вещей. Только почему он тянул? Если в Козлах Сигизмунд обретается давно, то и до склепа добраться имел возможность. А он дождался появления Женьки и стал пугать. К тому же имелся еще один нюанс.

– Сигизмунд все время со мной был, – сказала Женька, принимая многослойный бутерброд. На ломте белого хлеба, густо сдобренного маслом, возвышалась котлета и кусок желтого, со слезой, сыра. И помидор. И лист салата… и даже петрушки веточка.

– Это да, – Вовка согласился легко. – Значит, помогают. Тряхну и узнаю, кто такой умный. А ты не бойся, здесь тебя никто не тронет. Зуб даю.

И оскалился. Зубы у Вовки были крупные белые.

Наверное, он знал, что говорил.

Аня научилась слушать время. Оно текло очень медленно, когда Минотавра не было. Но стоило заслышать его шаги, и время вставало на дыбы. Летели минуты.

И секунды.

И вся Анина жизнь, по сути своей пустая, никчемная, проносилась перед глазами. Всякий раз она подбиралась, думая, что вот теперь он пришел убивать.

Обещал же.

Минотавр возился наверху – обострившийся слух позволял Ане уловить и скрежет железа, и тихий стон дерева. Минотавр приносил с собой какие-то чуждые запахи. Он спускался медленно и садился рядом, ставил поднос с едой и смотрел.

Сегодня, судя по разноцветным пакетам, он побывал в «Макдоналдсе».

– Это мне? – Аня улыбается.

Она выглядит кошмарно. Конечно, здесь, в подземелье, нет зеркал. И нет душа. И волосы ее слиплись, свалялись. Она расчесывает их пальцами, чтобы хоть как-то… от нее воняет. И белое некогда платье выглядит отвратительно. Тряпка, а не платье.

Но Аня все равно улыбается.

Ей хочется жить.

– Тебя долго не было, – она медленно раскрывает бургер.

…А раньше «Макдоналдса» сторонилась, фигуру блюла. Соблюла на свою голову. Уж лучше быть живой толстухой, чем мертвой моделью… нет, модели из нее не вышло бы, характер не тот.

А бургер вкусный, особенно если с соусом.

– Я соскучилась, – почти честно сказала она.

Здесь, среди кафельной белизны, легко потерять себя. Аня только и делает, что ходит от одной плитки к другой, изучает, а они так похожи… и с ума сводят.

– Осталось недолго, – Минотавр сел на пол.

Снова эта маска…

…Идет бычок, качается, вздыхает на ходу…

Детский глупый стишок. Детство закончилось давно. Почему-то при мысли об этом на глаза наворачиваются слезы. Глупая, глупая Анечка. Разве есть ей о чем плакать, кроме собственной судьбы?

– Ты… меня убьешь? – она облизывает пальцы и принимается за картошку-фри, которой он принес большую пачку. Спасибо ему… и вместо воды – сладкая кола.

Картошку она ест медленно, тщательно пережевывая, потому что пока ест – Минотавр не уйдет.

– Убью, – отвечает он и, перехватив руку, тянет к себе. Маску сдвигает, немного сдвигает, и Анечка отворачивается, чтобы ненароком не увидеть лица. Она слышала где-то, что если заложник видел лицо, то…

…Ерунда, он все равно собирается ее убить.

И берет картофельную палочку осторожно, губами, пальцев касается, целует.

– Расскажи о себе, – Аня с трудом, но сдерживает дрожь.

– Любопытная?

– Да.

Он руку отпускает.

И смотрит.

Сказал бы, что ему надо, Аня сделала бы… она бы все сделала, даже если он полный извращенец, но лишь бы жить оставил.

– Мне… мне здесь очень плохо, – она обнимает себя. – Тебя нет, и время тянется, тянется… я никогда не думала, что смогу увидеть время. А его так много… память лезет на волю…

– О чем?

– Обо всем.

Пока разговор длится, Минотавр не уйдет.

…Ей так не хочется, чтобы он уходил, и Анечка, схватив очередную картофелину, запихивает ее в рот. Она жует и говорит, так нельзя, но она…

– Мои родители развелись, когда мне было четырнадцать. Они бы и раньше, но тянули… ты знаешь, как это бывает… типа, детям отец нужен. А он пил. Точнее сначала попивал, появлялся веселый, совал шоколадки… или лез дневники проверять. Мама злилась. Она у меня умела скандалить.