Текст книги "Проклятие двух Мадонн"

Автор книги: Екатерина Лесина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Левушка

Когда Любаша не пришла, Левушка не удивился, хотя испытал некоторое разочарование, ему хотелось поговорить об истории, кладах и странных картинах, которыми одержим Любашин дед. И еще понаблюдать за самой Любашей, представить, что, возможно, когда-нибудь она перестанет считать его забавным и начнет воспринимать всерьез.

А она не пришла. Обидно. Именно эта необъяснимая детская обида и погнала Левушку из дома, он только представил, что будет весь вечер сидеть в тоскливом одиночестве, которое отчего-то прежде совсем не тяготило, а теперь вот навалилось, и, схватив куртку, выскочил на улицу. Сквозь полупрозрачные сумерки проглядывала кособокая луна, бледная, блеклая и неприятная с виду. Все вокруг виделось неровным, дрожащим, будто бы сквозь задернутое дождем стекло смотришь.

Он и сам не заметил, как свернул на узкую тропинку, ведущую в сторону развалин церкви, просто шел себе и шел, и очнулся лишь на том самом месте, где в прошлый раз встретил Любашу. Вон и черной дырой в снытево-крапивной стене вытоптанный ими проход, обломанные стебли и… глупо лезть внутрь, особенно теперь, когда почти стемнело. Левушка и не собирался лезть, а фонарик достал ну просто на всякий случай – темноты он жуть как не любил.

Желтое пятно переползало с листа на лист, коснулось земли, потом, всполошенное резким птичьим криком, метнулось в сторону, замерев на серой ребристой подошве… рисунок елочкой, на носке полустертые шипы, между которыми застрял круглый камешек, на пятке трещина. Левушка закрыл глаза, потом открыл – подошва не исчезла.

Уже позже, вспоминая, он пытался уловить тот момент, когда понял, что в зарослях лежит именно Любаша. По кроссовкам? Тем самым, в которых она была днем, светло-серым, фирменным, с чуть поистертым, поношенным верхом и грязно-белыми шнурками. Наверное. Кроссовки он разглядел первыми, это уже потом и темные джинсы, задравшиеся, обнажавшие тонкие щиколотки, и руку, вцепившуюся в жесткий травяной хвост.

И залитое чернотой лицо. Кровь. Липкая, еще теплая и живая, оставалась на коже… тихий вздох, разорвавший тонкую пленку на губах.

Жива. Дрожащими руками нащупать пульс, испытывая неуместную неловкость, расстегнуть рубашку и, приложив ладонь к груди, убедиться, что сердце стучит, пусть неровно, но стучит.

Поднять ее на руки, не такая тяжелая, как он опасался, напротив, тонкокостная, хрупкая, беспомощная. Больше всего Левушка боялся, что она умрет прямо у него на руках, и еще споткнуться, упасть вместе с нею, но все одно бежал, подошвы скользили по мокрой от росы траве. А рукам было скользко от Любашиной крови.

В больнице ему сказали, что и Любаше, и ему крепко повезло… что еще бы полчаса… или удар чуть ближе к сердцу… или лезвие пошире…

Левушка слушал и кивал, добавляя к этим причинам иные: например, если бы у него не нашлось фонарика… если бы он не вышел гулять… если бы не догадался перевязать рану… если бы Михаил, Левушкин сосед, не успел починить машину и пришлось бы вызывать «Скорую»… если бы больница находилась чуть дальше.

Причин было бесконечное множество, и все перечеркивалось одним-единственным словом: «повезло».

– Ну, ты это, как? Молодец, что позвонил. – Петр в белом халате поверх куртки выглядел нелепо. – Говорят, что выкарабкается. Молодая, сильная… и ты молодец, не растерялся.

Левушка кивнул. Говорить сил не было, его трясло, будто бы от болезни. Одежда в крови… переодеться надо… а не во что. Хотя бы руки вымыть. Кровь воняет, почему он прежде не замечал, насколько сильно воняет кровь?

– Домой подвезти? – поинтересовался Петр. – Все равно ночь пропала, да и толку тут сидеть никакого. Поехали, лучше этих, Бехтериных допросим.

В машине Левушка немного пришел в себя, хотя руки по-прежнему дрожали, и за эту самую непроизвольную дрожь вдруг стало стыдно, и Левушка засунул руки в карманы, чтоб не так заметно.

Желтое пятно фар скользило по серой ленте дороги, совсем как давешнее пятно фонаря. Все тени были с рисунком подошвы.

– Как ты думаешь, кто ее? – поинтересовался Петр. – Нет, ну что свои, это понятно… скорпионье семейство. Или на свидание с кем пришла? Опять же, дамочка не из слабых, спортивная, да и росту как в баскетболистке… как ты ее только допер. Нет, блин, ну чего людям не хватает для счастья?

Тот разговор не имел последствий, разве что Дмитрий Коружский, к немалой радости Настасьи, стал частым гостем в доме. А вот портреты так и остались висеть в Музыкальном салоне, правда, со временем, когда рассказанная батюшкой история подзабылась, повыветрелась из памяти, вытесненная новыми впечатлениями, картины уже не казались столь пугающими, как прежде. Разве что по вечерам, когда совсем уж темнело и слабое пламя свечей, не справляясь с тягучими зимними сумерками, подпускало тени к образам Мадонн, их лица словно оживали, менялись, становясь то печально-задумчивыми, то растерянными, то, напротив, сосредоточенно-сердитыми. И хотя Настасья старалась на картины не глядеть, но изменения эти отмечала, запоминала и привычно пугалась, давая себе очередное слово, что больше в салон ни ногой.

Но как это осуществить, когда в доме дорогой гость и матушка, уже не раздраженная, но скорее довольная визитом, приглашает именно сюда, в салон, и снова вечер вроде бы и вместе, но не наедине. Лизонькины пальчики легко касаются клавиш, и ободренный лаской клавесин поет, музыка красива, Лизонька тоже. Нежна, светла и почти ангел, и больно смотреть, как Дмитрий перелистывает ноты, наклоняясь близко, чересчур уж близко. Лизонькины щеки мило розовеют, и Настасье хочется кричать от боли и ревности…

Непристойно выказывать эмоции. Она читает, вернее, делает вид, будто увлечена чтением, но строки плывут перед глазами, утопая в непролитых слезах. Как он может быть таким равнодушным сегодня, когда вчера принес Настасье розу, иссыхающую, примятую жестокими руками, готовую рассыпаться блеклым золотом душистых лепестков. Настасья спрятала розу в альбом, заранее поклявшись, что никогда не расстанется с этим знаком внимания… и слова запомнит навсегда:

– Красота мимолетна, так стоит ли тратить жизнь, саваном морали укутывая падающую звезду?

Тогда Настасья не поняла и промолчала, опасаясь глупостью своей оскорбить Дмитрия, а сегодня… сегодня ей хотелось рыдать от боли.

Последние звуки мелодии невидимым пеплом упали на ковер, и Коружский, наконец, отошел от Лизоньки и клавесина.

– Читаете Шекспира? Романтик смерти, певец безумия, гений темных страстей, сжигающих души…

Настасья не сразу поняла, что обращаются к ней, а поняв, разозлилась, наверное, оттого и ответила дерзко:

– И вам ли судить того, чье мастерство превыше суда и осуждения, если только темноту вы видите в его твореньях?

– А в нашем мире, милая звезда, увы, все связано друг с другом. Свет – не более, чем отраженье тьмы, тогда как тьма – суть отраженье света. Друг без друга невозможны, а вместе порождают привычное теченье жизни. – Дмитрий сел в кресло, нарочно ли, случайно, но оказался он в равной степени отдален и от Настасьи, и от Лизоньки.

– Тогда выходит, что жизнь – всего лишь отраженье смерти?

– Наверное. Но кто заглядывал в темноту, чтобы, вернувшись, рассказать о том, что видел? Вы боитесь смерти, звезда моя?

– Не более, чем вы.

– А я боюсь, – доверительно сказал Коружский. – Вас, милый ангел, не смущает подобная беседа?

Лизонька, смутившись, тихо ответила:

– Пожалуй, да… Анастаси, она всегда такая… невозможная.

– А вы тихи, как заводь… и снова день и ночь, противостояние единства, не то борьба, не то попытка отыскать себя.

Сегодня Дмитрий был более странен, нежели обычно, его слова порождали в душе ревность и обиду, но лишь затем, чтобы тут же излечить их.

– Посмотрите. – Коружский указал на портреты. – Разве они возможны друг без друга? Убери печаль, и гнев умрет, уйми ярость, и в печали не будет смысла. Они различны и в то же время удивительно схожи друг с другом… зачастую подобное сходство убивает обреченностью быть рядом с кем-то.

– Вы – поэт? – Лизонька смотрела сквозь опущенные ресницы.

– Немного, но не более любого из тех, кто способен видеть чуть больше, чем прочие люди.

– И что же вы видите? – Настасьин вопрос прозвучал чуть более резко, чем то дозволяли приличия, но она была сердита и расстроена. Выходит, для Коружского она – лишь отраженье Лизоньки? И он видит сходство? Да они разные, да любого человека спроси, и скажет, что сестры Миховские не похожи друг на друга… как день с ночью.

Нет, не то сравнение, совсем не то. А Дмитрий, точно догадываясь о мыслях, не спешит с ответом.

– Что я вижу? – шепот и полуулыбка, заставляющая сердце биться быстрее. – Звезду и ангела. Сложный выбор, правда?

Александра

Не помню уже, кто первым из домашних заметил исчезновение Любаши. День выдался, мягко говоря, неприятным. Я сполна ощутила всю мощь семейной неприязни. Бехтерины, отбросив в сторону былые разногласия, единым фронтом выступили против «наглой самозванки». Столько ненависти сразу мне видеть не приходилось… о нет, все было вежливо, манерно… аристократично-ядовито.

А потом, когда все уже почти успокоились, начали расходиться по комнатам, вспомнив, что на дворе ночь и спать пора, приехали эти двое из милиции: длинный в кожанке и рыжий, забавный. Впрочем, сейчас он совершенно не казался ни забавным, ни смешным, скорее уж растерянным. И одежда в грязи, черные пятна на свитере крупной вязки – кто такие носит летом? Руки в карманах, взгляд в пол, будто боится кого-то.

Не кого-то, а чего-то. Известия. Слово «новость» совершенно не подходило моменту.

Любашу убили.

Не убили – напали, ударили ножом и бросили умирать, и если бы не этот, маленький, рыжий и забавный, она умерла бы. Дьявол! Я совершенно точно не имела отношения ни к безумию Бехтериных, ни к нападению на Любашу, но все равно чувствовала себя виноватой.

– Допрыгалась, – заявил Васька. – Нет, ну Дед прав был, нечего на подиумах задницей вилять…

– А вы считаете, что нападение на вашу родственницу связано с ее профессией? – тут же поинтересовался длинный.

– Ну а с чем же? Не с живописью…

– С картинами. – Голос у рыжего тоже изменился, осип, охрип, будто участковый долго орал песни. – С Мадоннами Луиджи. Люба рассказывала о них.

– О боже, и о нечистой силе, о проклятье, о… она готова была говорить о чем угодно, – бросила Евгения Романовна, – лишь бы уши свободные нашлись. Этими разговорами и накликала беду!

Мне было стыдно и неудобно за то, что Бехтерины такие равнодушные. Пожалуй, подходящее слово. Им совершенно плевать на Любашу, и друг на друга тоже плевать, почти ненавидят, а держатся вместе.

Какого черта я ввязалась в эту игру?

Допрашивали снова в кабинете, только теперь свет не дневной, а жгуче-яркий, электрический, за окном глухая ночь. Длинный, в кожанке, сражается с зевотой. Второй сидит в углу, заснул он, что ли?

– Итак, Александра… – выжидающий взгляд, гримаса тоски и покрасневшие глаза. – Простите, по отчеству не помню.

– Можно без отчества, Александра или просто Саша. Как удобнее. – Я решила быть любезной, тем паче что милиционеры на фоне Бехтериных выглядели почти дружелюбными.

– Без отчества, значит… – Все-таки он не выдержал, зевнул, потянулся и, виновато пожав плечами, поспешил извиниться. – Вторые сутки на ногах и тут такое дело… а вы, значит, невестой Ивана Степановича будете?

– Буду.

– Быстро, однако… – Вопрос во взгляде. Петр – отчества не помню, фамилии тоже – тянет паузу, наверное, ждет, что оправдываться стану. Передо мной он «беседовал» с тетушками и Евгенией Романовной, и весьма удивлюсь, если те не выложили все, что думают, относительно Дедовой идеи с женитьбой.

– Ладно… – то ли по выражению лица догадался о моих мыслях, то ли сам все понял, по виду вроде не дурак. – Александра… не знаете, у кого были мотивы избавиться от Любови Бехтериной?

– Не знаю.

– Да? – Похоже, он не поверил, придется объяснять… а что объяснять? В доме этом я без году неделя и понятия не имею, кому мешала Любаша.

– Сложно с вами, – пожаловался Петр. Поднявшись из-за стола, снял кожанку, заботливо развесил на спинке стула, ну точно чекист, движения плавные, выверенные… жуткие.

Нет, глупость, не будет же он избивать меня, просто… от некоторых ассоциаций сложно избавиться. А Петр – обыкновенный человек, которому стало жарко, с курткой же носится, потому как дорогая.

– Извините, душно тут у вас… все в порядке?

– В порядке. – В горле пересохло, и голос чуть охрип. Нужно успокоиться и взять себя в руки.

– Вы как-то побледнели…

– Нервное. С Любашей все в порядке будет?

– Врачи говорят, что ей повезло, вот только когда в себя придет – неизвестно… А вы не помните, во сколько она ушла из дома?

– Нет. – Я честно пыталась вспомнить, раз за разом прокручивая в памяти события минувшего дня. Разговор с Дедом, объявление… семейные разборки, от которых хотелось спрятаться. Я и пряталась, сначала в комнате, потом в саду… потом ужин. За ужином Любаши не было, и Дед злился… остальные тоже злились, но не из-за Любаши, а из-за свадьбы и денег…

Петр слушал мой сбивчивый рассказ внимательно, не перебивая и не подгоняя, а когда замолчала, спросил:

– Кто еще уходил из дома?

– Ну… не знаю. Сначала Василий, он дверью хлопнул и сказал, что не в силах и дальше оставаться в этом бедламе, а Любаша еще заметила, что самый большой псих здесь – это сам Васька.

– Во сколько вернулся?

– Не заметила. За ужином уже был. Все были.

– А до ужина?

– Я же говорю, что не помню… не видела. Я ушла к себе в комнату и сидела там, понимаете?

– Понимаем, – кивнул Петр, и следующим вопросом окончательно меня добил: – А кто может подтвердить, что вы были у себя?

Игорь

Никто, черт побери! Никто не мог предположить, что дело повернется так!

– Хреново, – пробормотал Дед. Разбуженный среди ночи, выглядел он усталым, раздраженным и неимоверно старым. Тяжелый халат казался чересчур большим на странно тщедушном теле Ивана Степановича, тонкая шея, чуть приглаженные седые волосы, сквозь которые просвечивала розоватая кожа, морщины.

– Твою мать. – Дед расплескал воду и, раздраженно отодвинув стакан в сторону, пробормотал: – Дрожат… прежде никогда не дрожали, а теперь вот… старость… сдохну скоро, а вы и рады будете. Какого дьявола сразу не подняли?

Игорь молча пожал плечами, что говорить: не сообразил, слишком уж неожиданно получилось. Третий час ночи, спать охота, а вместо этого приходится сидеть и выслушивать упреки, стенания по поводу Дедова маразма и дикие предположения. Голова гудела от чужой злобы, а сделать ничего нельзя – слушать разговоры надо, даже не столько слушать, сколько вслушиваться, всматриваться, примечать, следить.

Тошно следить за родными. Отчего-то, увидев милицию, Игорь не испугался, скорее уж удивился.

– Скольких они успели допросить? Четверых? Пятерых? Или всех? А ни у кого мозгов не хватило меня поднять. – Раздражение Ивана Степановича выглядело наигранным, будто бы старик пытался спрятать за гневом что-то иное. Беспокоится за Любашу? За нелюбимую племянницу, которая вечно все делает наперекор?

– В кабинет я не пойду, не по чину. Если хотят допросить, то веди сюда. И еще… Игорь, это точно из наших кто-то… иди пригляди за ними… должен же он как-то себя выдать. – Дед впервые не столько приказывал, сколько просил, но от просьбы уклониться еще сложнее, чем от приказа.

Внизу полумрак, нервозный, примятый рассеянным светом бра, подретушированный тенями, пропитанный едкой нашатырной вонью. Мать полулежит на диване, рядом хлопочет тетя Берта, и привычный веер в ее руках кажется неуместной, оттого раздражающей деталью картины.

– Боже мой, Гарик, неужели это правда? – Мать чуть приподнялась, позволяя Берте поправить подушку. – Любашу убили…

– Она еще жива, – уточнил Василий. Странно нервозен, все время поглядывает на часы. Спешит? Куда ему спешить в полпятого утра?

– Пока жива, – голос Евгении Романовны был сух и холоден. – Представляю, какую помощь окажут ей в этом захолустье. Я в свое время предупреждала Георгия, что глупо строить дом на краю света, случись что – не дозовешься.

– А мне здесь нравится, – из чистого упрямства возразила тетушка Берта. – Экология…

– Экология к данному происшествию отношения не имеет. – Игорю до зубовного скрежета надоело слушать эту вежливую ругань. – Меня заверили, что с Любой все будет в порядке, она очнется…

– Если ей позволят, – снова Евгения Романовна. – Не думаю, что убийца настолько глуп, чтобы оставить ее в живых, вот увидите, в ближайшее время в больнице случится какой-нибудь несчастный случай… аппаратура откажет или еще что.

– Господи, Евгения, ты так спокойно говоришь об этом… – Берта опустилась в кресло и прижала веер к груди. – Неужели ты думаешь…

– А неужели ты, – Евгения Романовна сделала акцент на слове «ты», – думаешь, что она сама напоролась? Или кто-то из деревенских ее ударил? Чушь. Мне сказали, что цепочка и серьги целы, значит, это не разбойное нападение, и на месте убийцы…

– А вы на это место вписываетесь прямо-таки идеально, – заметил Василий. – Весьма практичный взгляд плюс здоровый цинизм, единственное, что вызывает сомнения, так это оружие. Нож – чересчур грязно для вас, вашему характеру куда больше подошел бы яд.

– Щенок.

– Старая гюрза.

– Сабина, твой младший сын еще более невоспитан, чем старший. Кстати, сам он вернулся незадолго до ужина… и где, спрашивается, он пропадал?

– А не ваше собачье дело!

– Конечно, не мое, – охотно согласилась Евгения Романовна, – пусть этим следствие занимается.

– А ведь вас, Евгения, тоже не было… – тетя Берта отложила веер. – Я хотела поговорить с вами и…

– И что? Кстати, вышло так, что в определенный момент я тоже испытала необходимость побеседовать с вами, однако же…

– Я… мы… гуляли, правда? Сабина, скажи ей, что мы гуляли… к озеру хотели пойти. А потом домой…

– Но ты же вернулась, – мать посмотрела на тетушку с явным удивлением. – Помнишь, сказала, будто заколку обронила…

– Ну обронила, – тетушка Берта внезапно подобралась, нахмурилась. – И что? Меня не было минут двадцать от силы.

– Чтобы пырнуть человека ножом, хватит и пары секунд, – возразила Евгения Романовна и, точно подытоженное этой фразой, в комнате вновь воцарилось молчание. Игорь мысленно взмолился, чтобы оно длилось как можно дольше.

– Гарик, – голос матери был тих и даже нежен. – А Дед сильно злится?

Левушка

Странные люди, дикие люди, какие-то непоправимо-чужие, непонятные. Левушка из чистого упрямства отказался отправляться домой, пока ехали, дрожь прошла, да и страх тоже, появилось спокойствие, которым хотелось поделиться с другими. Вот, к примеру, с Любашиными родственниками, что, верно, беспокоятся, ищут, звонят в милицию и на мобильный… нервничают.

Желтые окна дома слепо щурились в темноту ночи, и Левушка даже похвалил себя за догадку – не спят, значит, нервничают.

Нервничают, только не о Любаше, а о чем-то другом, непонятном посторонним. На Любашу Бехтериным глубоко наплевать. И нету никакого дружного семейства, есть отдельные люди, дикие и непонятные. Мысль эта прочно засела в Левушкином сознании и мешала слушать, на допросах он присутствовал, но вот о чем шла речь…

– Адская семейка, – Петр боком выбрался из-за стола и потянулся. – Нет, ну чего им не хватает-то?

Левушка не знал. Ему было жаль Любашу и еще немного себя за то, что оказался таким вот мечтательным идиотом.

– А Дед, значит, к себе разговаривать зовет… ты пойдешь или тут посидишь? Слабый ты какой-то…

– И забавный, – добавил Левушка, правда, тут же пожалел о сказанном, уж больно личным вдруг показался тот разговор.

В комнате Деда пахло табаком, Левушка вяло удивился, поскольку едкий резкий запах совершенно не вязался с болезненным стариком, что сидел в кресле, кутаясь в толстый халат.

– Присаживайтесь, – старик указал на стулья. – Извините, что так… возраст, сами понимаете, не в мои годы к вам бегать.

Голос крепкий, жесткий, и взгляд внимательный, Левушке под этим взглядом неуютно. Встать бы, уйти, Петр и сам справится, но подходящего предлога нету, а без предлога неудобно как-то.

– Это ты, значит, Любашу нашел?

– Я. – Левушка сразу вспомнил о пятнах на одежде и о том, что выглядит он, верно, страшно, а не забавно. Прав был Петр, надо было ехать домой, уже бы спал, а проснувшись, съездил бы к Любаше.

На автобусе до города, там на рынок завернуть, купить сетку апельсинов, тяжелую гроздь желтых бананов, яркий журнал… или ничего не покупать, Любаша без сознания, зачем ей апельсины? Лучше уж цветы и просто поговорить, ей было бы приятно.

– Ну… спасибо тебе. – Дед нарушил молчание. – Больше и не знаю, чего сказать-то… не привык, знаешь ли, благодарить, не научился… а следовало бы. Ты подумай, может, надо чего… машину там.

– Взятка? – устало поинтересовался Петр.

– Благодарность, – отрезал Иван Степанович. – Внучек я люблю, хоть и дуры. Ну, так чего тебе купить-то?

– Ничего. – Левушке стало обидно. И ведь Дед не со зла предлагает, а все одно выходит, будто откупается.

– То ли бескорыстный дурак, то ли гордый дурак, – подытожил Дед. – Ну, гляди, коли надумаешь, обращайся. А нет так нет – навязываться не умею.

– Она не похожа, – тихо сказал Петр, вклиниваясь в разговор.

– Кто?

– Невеста ваша. Она не похожа на картину, если, конечно, это те портреты, что в кабинете висят.

– Те самые, – подтвердил Дед. – Уже рассказали? Тогда должны были просветить, что я старый маразматик, который потерял голову из-за молодой хищницы и собственной одержимости семейной легендой.

– Слышал. – Петр зачем-то достал из кармана кожанки карандаш, повертел в руках и снова в карман засунул. – По-моему, дело тут в другом… Извините, но вы не производите впечатление человека, который способен вот так просто взять и жениться на первой встречной. Скорее это похоже на приманку.

– И чем докажешь?

– А ничем. Я вообще доказывать не стану. Зачем оно мне? Пусть будет как будет… а случись что, так на вашей же совести, не на моей… только просчитались вы, Иван Степанович, не клюнули на приманку. С чего бы?

– А не твоего ума дело, щенок! – Иван Степанович покраснел, и Левушка даже испугался, что со стариком сейчас инсульт приключится. – Ты чего сюда пришел? Допрашивать? Ну так допрашивай, а не мораль читай… Ты лучше скажи, что ты лично сделал, чтобы убийцу найти? Ничего ведь? А злишься от собственной беспомощности?

– Это вы злитесь, Иван Степанович. – Петр поднялся с места. – Потому как знаете, что правду говорю. И этот ваш фарс может дорого обойтись… вы ведь разумный человек, более разумный, чем ваши… родственники. Пожалуйста, не пытайтесь строить из себя бога.

– Вон. – Иван Степанович указал рукой на дверь. – Вон пошел. И скажи там, что у меня с сердцем плохо.

Петр не обиделся, только, остановившись на пороге, тихо бросил:

– А тут у всех, как я погляжу, с сердцем плохо.

И Левушка с ним согласился.

Уже дома в полудреме мелькнула мысль, что Петр прав, невеста Деда ну совершенно не походила на картину.

Весна пришла сероватым, опадающим снегом, талыми дырами в морозном кружеве и громким воробьиным щебетом. В воздухе явно и четко проступали запахи, сначала робкие, мягкие, они разрастались, заполоняя все вокруг ожиданием чуда, которое возможно лишь ранней весной.

Гулять по расчищенным дорожкам парка было мокро, но интересно, правда, поначалу Лизонька жаловалась да норовила повернуть к дому, но потом, проникшись запахами и ярким весенним солнцем, угомонилась и даже сказала, что день сегодня замечательный и можно будет погулять подольше.

Голые черно-красные плети кустарника щетинились по бокам тропинок, кора деревьев блестела водой, а лужи на дорожках жадно ловили солнечный свет.

– Дмитрий написал в альбоме, что ангелам не место на земле… как ты думаешь, что бы это могло означать?

Бесхитростный Лизонькин вопрос разрушил очарование дня. Значит, Лизоньке он в альбоме написал… он к ней внимателен, но не более, чем к Настасье… словно пытается разделить свои чувства поровну, чтобы никого не обидеть.

Вот именно, Коружский не хотел обижать Лизоньку, а любит он Настасью, ведь говорил же, что звезды лучше, чем кто-либо, понимают мгновения любви, когда, сорвавшись с неба, летят к земле…

– Он очень… странный, правда? – Лизонька осторожно обошла лужу, ступала она осторожно, стараясь не испачкаться жидкой весенней грязью. – Иногда мне кажется, что он нарочно эпатирует, чтобы…

– Чтобы «что»?

– Ну, не знаю. Наверное, в Петербурге так принято. Хотя, конечно, кое в чем матушка права, не следует принимать его внимание с такой готовностью, как это делаешь ты. Анастаси, временами твое поведение… выходит за грань приличий. Ты не подумай, будто я осуждаю, просто… одно дело, если бы Дмитрий сделал предложение, и то…

– Ты просто завидуешь! – Раздражение таки выплеснулось наружу, и Настасья поспешно прикусила губу, все-таки нехорошо было Лизоньку обижать, не заслужила она. Впрочем, как ни странно, сестра только улыбнулась и тихо сказала:

– Не завидую, что ты… я опасаюсь за твою репутацию, о которой ты совершенно не желаешь думать. Вот давеча, на вечере у Мари…

…Было чудесно, и все благодаря ему… Настасья словно бы попала в совершенно иной мир, куда не было доступа ни сплетням, ни осуждающим взглядам, ни пустым разговорам. Свечи плакали воском, желтые блики скользили по начищенному паркету, а музыка мурлыкала ласковой кошкой. Разученные движения обретали какой-то иной, совершенно особый смысл, пугающий и вместе с тем будоражащий воображение. Рука в руке на секунду дольше дозволенного, поворот, пойманный взгляд и чужое тепло на кончиках пальцев… под маской вежливой беседы намеки… игра, понятная лишь двоим.

Потом побег, темнота истомленного ночью сада, снова звезды и прикосновение губ к раскрытой ладони. Ничего больше, но и этого оказалось достаточно, чтобы остаток вечера прошел словно в тумане, а матушкины замечания по поводу «непристойного поведения» ни на секунду не заставили пожалеть о содеянном.

И вчерашняя записка, переданная тайком от родителей. Стоило подумать о ней, как сердце падало в невидимую яму.

«Я жду, я иссушен тоскою, как розы мертвой лепесток… всецело ваш, на милость полагаюсь, о многом не прошу, увидеть, прикоснуться к теплу души… быть может, поцелуй украсть. Молю простить за дерзость».

– Он не сделает тебе предложения, – сказала Лизонька. – Он никогда не сделает тебе предложения, Анастаси. Поберегись.

– Чего?

Лизонькино предупреждение было столь неожиданно, что Настасья растерялась. Сестра никогда прежде не смела высказываться прямо и резко, наоборот, она была нежна и пуглива, не выносила и намека на ссору, а тут…

– Чего? – Лизонька, нагнувшись, подобрала с земли прошлогодний кленовый лист, почерневший, осклизший, неизъяснимо мерзкий. – Того, что он поступит бесчестно.

– Выбрось эту мерзость!

Лизонька послушно отпустила лист, который опустился в лужу грязной лодкой. Мерзко, отчего так мерзко, и солнце пропало, небо стягивало облака, готовясь излиться дождем.

– Наверное, пора возвращаться, да? – В голубых Лизонькиных глазах тень недовольства и невысказанный вопрос, и Настасья, сама не зная отчего, отвела взгляд.

Заводь… глубокая заводь, настолько глубокая, что и не знаешь, чего скрывается на дне ее.

– Ты же не обиделась? Я не хотела обидеть тебя, Анастаси, просто… ты же моя сестра…

– Сестра. – Настасья заставила себя улыбнуться. – И вот увидишь, я выйду за него замуж!

Отчего-то Лизонька не ответила на улыбку, может, потому, что холодом и серостью с неба сыпанул дождь.