Текст книги "Вечная молодость графини"

Автор книги: Екатерина Лесина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Слова пришлись по вкусу хозяйке замка. Она вообще любила красивые слова. Хлопнув в ладоши, Орошля поторопила дворню и сама провела Эржбету в дом.

– …сегодня тебе надлежит хорошенько отдохнуть, а завтра… – маленькая ручка держала крепко, а голосок Орошли звенел и звенел, и этот звон мешал смотреть и думать, он словно заполнил все пространство двора, стер звуки прочие, оставив лишь возможность смотреть.

Эржбета смотрела.

На древние камни. На бурую громадину донжона, словно явившуюся продолжением скалы, на высокую стену, на кованую решетку, что упала на ворота, перекрывая путь домой. На амбары, конюшни, красильни, кузни, пивоварни…

Впервые Эржбете хотелось вернуться домой или хотя бы спрятаться.

– Твоя матушка писала, что тебе нужна твердая рука. Но не сомневаюсь, что мы подружимся, – завершила приветственную речь Орошля, внимательно разглядывая Эржбету.

– Да, госпожа. Я очень на это надеюсь.

Спустя две недели Эржбета уже истово ненавидела свекровь.

«…тебе следует оказывать всякое почтение и помнить, что Ференц испытывает сильную привязанность к своей матери и прислушивается к ее мнению так же, как и ты должна прислушаться к моему. Я понимаю твое недовольство, однако хочу напомнить, что брак этот – итог многолетних стараний твоего несчастного отца, и, разрушив созданное им ты, Эржбета, тем самым опорочишь саму память о нем…»

Эржбета трижды перечитала этот отрывок, прежде чем перейти к следующему.

«О любезнейшей Орошле Надашди мне не доводилось слышать ни одного дурного слова. Более того, все, с кем имела я честь беседовать, высоко оценивают ее ум и духовную силу, каковой тебе не хватает. Сия женщина – пример того, какой надлежит быть жене, ежели она желает сыскать любовь супруга…»

– Только почему-то Томаш редко домой заглядывает, – пробурчала Дорта, не переставая тереть медный таз. Таз уже сиял, как само солнце, но Орошля ее глазами-бусинами всенепременно найдет какое-нибудь совсем уж крохотное пятнышко.

Эржбета вздохнула и вернулась к письму. Глупо было ждать понимания и сочувствия от матери, но попытаться стоило.

«…ее набожность известна каждому…»

– Сухотка и лицемерка!

«…как и ее милосердие…»

– О да, милосердие! – Дорта плюнула на таз и сильнее заскрипела тряпкой.

«…но если мало тебе того, если благочестие противно твоей испорченной душе, подумай о том, что придет время и…»

– …старая мегера сдохнет, подавившись собственным благочестивым языком!

– Дорта, прекрати! – пусть речи ее и нравились Эржбете, да и мысли во многом сходились, но чересчур длинный язык всегда представлял опасность. И Дорта, маленькая мерзавка, сама понимала это.

«Став супругой Ференца, ты обретешь свободу, богатство и власть, каковых у тебя никогда прежде не имелось. А еще этот брак соединит два самых могучих в Венгрии рода, к вящей их славе и процветанию».

– К славе и процветанию, – повторила Эржбета слова, показавшиеся ей на вкус пресными, как нынешняя жизнь.

Ранний подъем. Умывание холодной водой. Молитва. Завтрак, скудный, словно Эржбета была одной из служанок. Чтение Библии, вгонявшее в сон.

Работа.

О нет, Орошля Надашди не заставляла будущую невестку натирать серебро или чистить кухонные котлы, но взяв под руку, таскала по замку, показывая каждую проклятую комнату, заставляя выучить список всего, в ней хранящегося.

Пуховые перины и подушки. Набитые гагачьим пухом одеяла и льняные простыни. Шелковые гобелены и серебряная посуда. Фарфоровая посуда. Золотая посуда. Отрезы тканей. Пуговицы…

У Эржбеты кружилась голова, а Орошля знай себе приговаривала:

– Если ты не будешь знать, что у тебя есть, то найдутся те, кто приберет то, о чем ты не помнишь…

Она заставляла спускаться в подвалы и пересчитывать бочки с вином, головки сыра, туши и колбасы. Она открывала дубовые шкапы и показывала сундучки со специями. Она была полна сил и желания поделиться всем.

Эржбета желала лишь покоя.

Ее учили управлять имением, гладить рубашки и пересыпать белье шафраном, чтобы при хранении не обретало затхлого аромата.

Она мечтала прочесть черную книгу.

Перед ней раскрывали все двери замка и выводили за его пределы. На красильнях воняло. Скотный и птичий дворы были полны гомона и дерьма. А после посещения кузни кожа Эржбеты надолго приобрела нездоровый красноватый оттенок, который удалось снять лишь смесью лимонного сока и творога.

Успокаивалась Орошля лишь в редкие приезды Томаша, обретая несвойственную прежде покорность. Замок же расцветал шелками и красками. Исчезали сальные свечи, появлялись белые восковые, одни гобелены сменялись другими, то же происходило с посудой. И музыка на время изгоняла благословенную Орошлей тишину.

Уже за одно это Эржбета полюбила свекра.

Эрцгерцог был шумен, а свита его – весела. И пусть госпожа Надашди не одобряла пустого веселия, но ради супруга готова была стерпеть все. Сильнее была лишь ее любовь к сыну.

Увы, Ференц, уже получивший прозвание Черный бей, слишком увлекся войной, чтобы вспомнить о матери, не говоря уже о невесте. Его единственное письмо было полно изящных выражений, однако лишено и толики тепла. Но Эржбета ждала.

Некоторое облегчение принес переезд в Леке, замок, затерянный в диких Татрах. Здесь Орошля переменилась, словно звонкий горный воздух наполнил ее жизнью.

И здесь Эржбета впервые увидела будущего мужа.

Ференц был прекрасен. Она смотрела, как он въезжает в ворота. Гордо выступал испанский конь бурой масти, сияла сбруя и латы. И сияние это отражалась в глазах всадника.

– По-моему, он даже лучше, чем рассказывали, – шепнула Дорта, подавая перчатки. А вторая служанка, Катрина, торопливо поправляла прическу. Эржбета же глядела и думала о том, что этот человек ее достоин.

А он не удостоил Эржбету взглядом.

Прошел мимо, словно она, Эржбета Батори – одна из теней. Или хуже – служанка, которых полон замок. Но нет, на служанок он смотрел иным взглядом, жадным, ищущим, и в этом Эржбете виделось оскорбление большее, чем простое безразличие.

Обида заставила нарушить приказ Орошли и покинуть комнату ночью, проскользнуть мимо спящих на полу Дорты и Катрины и, привычно укутавшись в темноту, выйти в коридоры замка.

Ныне они были шумны.

Из залы доносились пьяные песни и хохот. Спал на полу, свернувшись калачиком, человек в заблеванном кафтане. Повизгивала служанка, прижатая к стене другим. От этой пары пахло почти так же, как от человека в лесу. И Эржбета, прижавшись к стене, долго наблюдала за ними. Она ловила мутный взгляд девицы, и растрепанные волосы, прилипшие к потной шее, подмечала, как дергается мужчина, и что ягодицы его белы, как лучшие подушки госпожи Надашди.

Когда он, утомленный, отлип от девки и обвел коридор мутным взором, Эржбета испугалась: вдруг заметит? А после страх сменился радостью: он не Ференц!

И Эржбета на цыпочках продолжила прерванное путешествие. Спаривающиеся парочки попадались еще дважды, но теперь Эржбета предпочитала обходить их, увлеченных друг другом. Ее вели гнев, обида и теткина наука.

Дверь была приоткрыта. Дрожащий свет выплескивался за порог и таял на каменных плитах. И голоса не решались войти в темноту. Эржбета остановилась рядом, присела и, протянув руки, стала ловить слова, скользкие и верткие, как зеркальные карпы из пруда Орошли.

– …все равно это ошибка, – голос, который Эржбета не слышала, но узнала. – Я не хочу на ней жениться! Я не хочу жениться вообще!

– Ференц…

– Нет, мама, послушайте, пожалуйста. Она… слишком молода.

– Этот недостаток со временем исчезнет сам.

– Она бледна!

– Это скорее достоинство.

– Достоинство? Да меня от вида ее в дрожь бросает! У нее лицо мертвеца!

Эржбета, отпустив слова-рыбы в лужу света, тронула лицо. Кожа холодна и гладка. Она чиста, и все говорили, как это прекрасно.

– Утопленницы, которую даже река не решилась принять!

Река не примет человека. Реке нужно приносить петуха или собаку, положив в мешок, на дне которого спрятаны три камня.

– А ее глаза? Да они словно дыры в бездну!

– Ты ищешь недостатки там, где другой узрел бы достоинства, – в голосе Орошли звучит раздражение. – Она лишь девочка. Испуганное дитя, которое забрали из дому…

– …мне доводилось многое слышать о доме этого дитяти, – с насмешкой сказал Ференц.

Эржбета его ненавидит!

– Я согласна, что она диковата и несколько странна, но уверена – нужно лишь время и толика внимания. Будь ласков с ней, и она ответил лаской на ласку, нежностью на нежность, любовью на любовь.

Рыбы-карпы трогали пальцы холодными губами.

– Она станет тебе хорошей женой.

Молчание. И Эржбета сдерживает стук сердца, опасаясь быть услышанной.

– Мама, я уверен, что вы…

– Я скоро умру. Ференц, будь добр, помолчи и послушай. Я никогда и ни о чем не просила тебя. Я была благодарна Господу за то, что у меня чудесный муж и замечательный сын. Что еще может пожелать женщина? Разве лишь того, чтобы сын ее был счастлив. А счастье без семьи невозможно.

Эржбета вгоняет пальцы в розовые щели жабр. Рыбина бьется. Рыбина не ускользнет.

Рыбина принадлежит Эржбете.

– И потому, умоляю тебя…

Эржбета встает и, баюкая в руках несуществующую рыбу, идет по коридору. Шаги ее легки.

Обручение состоялось спустя три дня. Маленькая церковь не вместила всех желающих, и замковый двор заполнился людом. Эржбета была прекрасна. Нижнее платье из темно-синего бархата, расшитого золотыми птичками, оттеняло бледность кожи, верхнее – атласное, цвета сливок – подчеркивало черноту волос. Но Ференц по-прежнему не глядел на нее.

На алтарь.

На убранство церкви.

На узкое лицо священника, что постоянно тер пальцы, словно пытался очистить их от некой грязи.

На матушку, на отца, на друзей, на… на кого угодно!

Однако это не имело значения. Отныне перед Богом и людьми этот мужчина принадлежал Эржбете.

– Я постараюсь стать хорошей женой вам, – пообещала она, глядя в синие глаза Ференца. И тот, улыбнувшись, коснулся губами Эржбетиной щеки.

Она надолго запомнила этот поцелуй.

В замке Леке Эржбета провела еще несколько лет, которые не казались ей такими уж отвратительными. Она даже сумела привыкнуть к обществу Орошли Надашди, начав находить в занудности последней некую особую прелесть.

Когда же Эржбете исполнилось пятнадцать, состоялась свадьба.

Госпожа Орошля Надашди задолго начала готовить сие событие. Перебрав все замки и имения супруга, она поняла, что Лека и Чейте не способны вместить всех гостей, а потому следует отправиться в Варанно, замок крупный и расположенный на краю равнины.

И стоило сойти снегу, как закипела работа. Стучали топоры и молотки, сооружая многие дома. Тянулись подводы, вывозя со всех иных замков посуду, ткани и прочее добро. И вот расцвели поля шатрами, раскинулись по траве ковры, и не цветы рассыпали по пути невесты, прекрасной в белом своем наряде, но мелкий жемчуг речной.

Все должны были видеть богатство герцогов Надашди.

Все должны были видеть красоту и силу Батори.

Эржбета шла к алтарю, не помня себя. Ее белое платье было тяжело, как рыцарская броня, и узкие манжеты охватывали руки подобно оковам.

У алтаря она осмелилась поднять глаза на жениха. Ференц поспешно отвернулся.

Ковры из супружеской спальни вынесли, раскатав небеленое полотно, по которому змеились алые ленты узоров. У резных ножек кровати стояли миски с зерном, а с колонн свешивались шкурки. Эржбета стояла у камина. Дорта расшнуровывала платье, Катрина разбирала сложную прическу. Снизу доносились крики и шум свадебного пира, но чужая радость не доставляла успокоения Эржбете.

Ференц не любит ее.

Она поняла это сразу: достаточно было заглянуть в прозрачные глаза. Не любит и не хочет. Плохо. Он подчинился матери, но Орошли скоро не станет. Теперь ее болезнь видна всем, а Ференц – хороший сын. Порадовал матушку. А когда матушка отойдет в мир иной, отправит туда же и Эржбету.

Или в монастырь. В один из тех серых, выгрызенных кирками в скале монастырей, где вечный холод, молитвы и несвобода. Где день ото дня в сумерках и сырости женщины теряют красоту.

И сходят с ума.

Эржбета поежилась, вдруг явно увидев распутье собственной жизни. И обе дороги вели к заточенью.

– Вам холодно? – шепотом поинтересовалась Дорта и, не дождавшись ответа, накинула на плечи плащ. Темный бархат, подбитый соболем ничуть, не согрел. Напротив, дрожь усилилась.

– Принеси мне гребень, – Эржбета глядела на огонь. – Мой гребень.

– Но вы…

Она забыла о подарке тетушки. Она решила, что в тайной науке Ноама больше истины, чем в древнем знании о трехликом боге. В ней и сейчас не осталось веры, но может быть, вера не столь и нужна?

Дорта ушла и вернулась со шкатулкой. Сама она не решалась прикасаться к некоторым вещам Эржбеты.

Гребень лежал внутри. Слегка запылившийся, он был прекрасен.

– Та девица… с которой Ференц баловался вчера. Ты знаешь ее?

– Оделька? Кухонная девка! Она ничтожество! Она никто! – зашептала Дорта, и Катрина подхватила шепот, принялась уверять, что стоит супругу увидеть Эржбету, как он разом позабудет обо всех иных женщинах.

– Приведите ее.

– Сейчас? Но госпожа…

– Приведи!

Окрик подействовал на Катрину. Присев в поклоне, она исчезла, а вернулась через четверть часа. К тому времени Эржбета, истомившись ждать, нервно расхаживала по комнате. Плащ слетел с ее плеч и лежал грудой бархата и меха, посверкивал алмазными заколками.

– Тебя зовут Оделька? – спросила Эржбета, жадно разглядывая женщину. А та, не торопясь кланяться, нагло смотрела на Эржбету.

Грязна. Пахнет жареным салом и сажей, и ядреным потом молодого тела. На серой рубахе ее темные круги, а курчавые волосы растрепались бесстыже.

– Да, госпожа, – наконец произносит Оделька и разом робеет. Притворяется.

Неужели и она видит, что Ференцу не нужна молодая жена?

– Ты мне понравилась, Оделька, – Эржбета вымученно улыбнулась. – Я увидела тебя и сказала себе: посмотри, какая красавица есть в моем доме!

Полыхнули пунцово толстые щеки, дрогнул подбородок.

– Разве я красива? Вы красивы, госпожа.

– И разве ей место на кухне? – Эржбета отмахнулась от слов, ибо они были ложью. – В моих покоях ей место. Красота должна радовать глаз, не так ли?

Молчаливыми тенями застыли Дорта и Катрина. Обе смотрят в пол и сжимают кулаки, не то от ярости и обиды за хозяйку, не то от страха перед тем, что случится.

– И потому с завтрашнего дня ты будешь прислуживать мне. Или лучше с сегодняшнего? Да прямо сейчас! – Эржбета рассмеялась, удивляясь звучанию собственного голоса.

– Но я не умею, госпожа!

– Это несложно. Дорта тебя научит. Правда?

– Как прикажете, госпожа.

– Вот. Дорта поможет. И Катрина. И я… – Эржбета, пересилив брезгливость, коснулась толстой щеки. Гладкая, лоснящаяся, мерзкая… размахнуться и ударить бы, рассечь до крови и смотреть, как она заливает и шею, и воротник, и наглую белую грудь, выступающую из разреза рубахи.

– Но сначала тебя саму надо привести в порядок. Иначе что скажут гости? Неаккуратные слуги позорят хозяев. Садись, я расчешу тебе волосы.

– Не надо, госпожа! – теперь в томном голосе послышался настоящий страх. И хорошо. Пусть боится. И пусть отдаст свою животную силу Эржбете.

– Садись. Или выпорю за ослушание.

Она села, и резная скамеечка затрещала под немалым весом девки. Оделька уставилась в венецианское зеркало, приоткрыв рот, и сидела, боясь дышать.

Расчесывать чужие волосы было непривычно. Гребень путался, и приходилось дергать, но девка не смела выказать недовольства. Оделька смотрела на себя, и постепенно на лице ее появлялось мечтательное выражение. Интересно, кем она себя вообразила? Герцогиней Надашди? Законной супругой Ференца? Пускай.

Но вот все пряди разобраны, легки, словно пух, и ости гребня скользят по ним, как лодочка по глади водяной.

– Вот так хорошо, – Эржбета, поднявшись на цыпочки, поцеловала девку в макушку. – Теперь иди. Принеси воды. Мне надо искупаться. Скоро сюда придет мой муж.

И останется доволен.

Искупавшись, Эржбета сама расчесала себе волосы, чувствуя, как наполняются они чужой жизнью. И сила переходит из волос в Эржбету, зажигая внутри огонь.

Ференц, явившийся глубоко заполночь, глянул на невесту, которая была ему не нужна. Глянул и замер, не в силах отвести взгляд. И сердце его, одурманенное вином и кровью затравленного медведя, вдруг забилось быстро и суматошно, как никогда прежде.

Утром он поблагодарил матушку за выбор и науку.

А кухонная девка Оделька спустя две недели умерла, свалившись с лестницы. Эта нелепая смерть огорчила лишь одного человека: Эржбету Батори, ставшую Эржбетой Надашди.

Как ни странно, свадьба, долгожданная и яркая, не привнесла изменений в сложившийся распорядок бытия. Музыка отгремела, веселье угасло, и лишь черные пятна кострищ на вытоптанной траве напоминали о недавнем веселье.

Чуть дольше грели душу чудесные подарки: двести талеров и золотой кувшин редкого греческого вина, присланный императором Максимилианом, тончайшей работы кубок от императрицы и восточные ковры от короля Рудольфа. Лошади и луки. Посуда. Ткани. Жемчуга. Желтый с восковым налетом янтарь и звонкое серебро в вязи чеканки. Меха. Охотничьи сокола, собаки и даже гепард с пятнистой шкурой и украшенным рубинами ошейником.

Красота отправилась в подвалы замка Чейте, отданного Орошлей Надашди молодым.

Зеленели виноградниками подножья гор, радовала многоцветьем долина, степенно несла воды река Ваг. На берегах ее раскинулась деревня. Белые дома с деревянными крышами поразили Эржбету нарядностью и богатством. И люди в праздничных одеждах вышли на тропу, чтобы поприветствовать хозяина и хозяйку. Однако славили они не Эржбету, а Орошлю Надашди, и та благосклонно принимала приветствия.

Сам замок стоял на вершине холма, голого, словно череп великана. Ни деревца не росло здесь, ни травинки. А сам Чейте был открыт всем ветрам. Вот только не говорили они с Эржбетой, не верили, что она отныне хозяйка.

Не верила и Орошля.

Она вдруг ожила и отбросила болезнь, каковая казалась теперь притворством. Она приросла к Эржбете жадным постыдным вниманием, что выматывало сильнее ее прежней назойливости.

И Ференц, словно торопясь отделаться от матери, оставил жену ради войны.

Он появлялся редко, привнося в Эржбетину жизнь праздник и любовь, от которой ломило сердце. Он был силен и славен, он не боялся ни огня, ни сабли турецкой, но всякий раз робел, заглянув в черные глаза супруги. И Эржбета таяла от счастья и осознания своей власти.

– Не уходи, – шептала она, считая пальцами белые шрамы на таком смуглом теле Черного бея.

– Не уйду, – обещал он, но наступало утро или другое утро, или третье, и Ференц ускользал. А возвращался спустя месяц или два. Однажды он привез в подарок голову турка, знатного и богатого, с золоченой чалмой, которую прибили гвоздями к макушке. Голова чуть подтухла, но Эржбета безо всякой брезгливости разглядывала и черный срез шеи, и толстый язык, высунувшийся меж желтых зубов, и оттопыренные уши со многими проколами.

Голову бросили собакам.

А Эржбета, к вящей радости свекрови, наконец забеременела.

Правда, до рождения внука Орошля Надашди не дожила. Однако не было в том Эржбетиной вины.

Часть 3
Тьма

От нее пахло улицей. Опасный аромат, который тревожит, разрушая мир. Прелые листья и влажное небо, что обычно остается по ту сторону стекла; духи и сырая, разбитая каблуками земля. Эти запахи трещинами взламывают плотную вонь формалина и эфира, стирая ноты хлорного очистителя и искусственного лимона.

Кроме запахов Дарья принесла краски. Слишком много красок для того, чтобы оставаться спокойным. Но Адам старался. Он дышал, отсчитывая про себя вдохи и выдохи, и еще не подпускал ее ближе, чем на три шага.

Три шага – его зона комфорта. Так сказал психиатр. Он был непрофессионален и уныл, но в данном случае оказался прав.

– Это ужасно, – сказала Дарья, пытаясь заглянуть в глаза. Адаму пришлось отвернуться. Ну почему всем так важен этот бессмысленный, в общем-то, контакт?

А что до вопроса: то, с общеэтической точки зрения, совершенное неизвестной личностью деяние, несомненно, может быть оценено как ужасное. Вместе с тем профессиональные умения неизвестного заставляли Адама замирать в восхищении.

Совершенство портил лишь разрез, свидетельствовавший лишь о том, что вскрытие проводилось.

– Он добавил мирру и розовое масло. Чувствуешь запах? – Адам решил продолжить беседу. Несмотря на то, что каждый Дарьин визит приносил в мир дисгармонию, она была единственной, с кем Адам вообще мог разговаривать более-менее свободно. Этим следовало пользоваться.

– Запах?

Люди всегда переспрашивают. И еще не обращают внимания на вещи очевидные.

– Запах. Отчетливый. Особенно у ушных раковин и в полости рта. Ее готовили к погребению.

И готовившему было безразлично, что тело сожгут. Либо же имела место некая ритуальность действа, и тогда смысл его лежал в области, отличной от похоронных обрядов.

Мысли свои Адам озвучил, и Дарья, слушавшая весьма внимательно, тут же сделала заключение:

– Он такой же псих, как и ты. Убил девчонку, а потом… потом…

– Забальзамировал тело.

– Да!

Что ж, пожалуй, Адам готов был согласиться. Сложная и трудоемкая процедура была совершена без малейшей на то необходимости. Более того, бальзамировщик пошел на риск.

Зачем?

Мотивы некоторых человеческих поступков ставили Адама в тупик.

– Ты мне поможешь, – сказала Дарья, стягивая перчатки. – Только идем отсюда! И свет не выключай, слышишь?

Она говорила громко, и Адам вздрагивал от звука этого голоса, но неприязни или желания спрятаться не возникало. Психиатр усматривал в этом несомненные признаки выздоровления, на самом же деле Адам просто привык к Дарье.

Он с детства приспособился привыкать.

Поднялись в кабинет. Дарья шла первой, через каждые три шага останавливалась, оглядывалась и, убедившись, что Адам идет следом, отворачивалась. Ей было страшно.

Большинство людей боится смерти. Или своих о ней представлений.

В кабинете Дарья огляделась, повела носом, сделавшись похожей на собаку, и велела:

– Кофе дай. И с сахарочком. Ну ты знаешь.

Адам знал. И она знала, что не стоит приближаться, когда он становится к плите, пусть даже плита электрическая и спрятанная в одном из ящиков дубового комода. В соседнем ящике пряталась сковородка с мелким речным песком, банка с зернами, ручная мельница и набор склянок с приправами.

– По-турецки, – заказала Дарья, забираясь на диван с ногами. Бесцеремонно встряхнула плед и, зевнув, заметила: – Может, я тут останусь?

– Это было бы…

Ужасно.

– Да ладно, не дергайся. Не собираюсь я нарушать твой уют своим присутствием. Но вот кофе охота взаправду. И пока ты будешь варить, я тебе расскажу… нет, не сказку, хотя как посмотреть. Слушай, что ты думаешь про Красникину? Про Алину, – уточнила Дарья, хотя Адам и без того понял. Все-таки Янкина сестра – взбалмошная и несколько непоследовательная особа. Только что хотела рассказывать сама, и вот уже спрашивает его мнения.

А психиатр утверждал, будто Адам не способен составить адекватное мнение о людях, поскольку не в состоянии оперировать нелогическими аргументами.

– Она носит кольцо.

Кофейные зерна источают одуряющий аромат, но этот запах приятен.

– Кольцо? Да она десяток колец носит!

– Она помнит, что была бедна. И думает, что другие тоже помнят, что она была бедна. Возможно, зарабатывала мытьем посуды, поэтому тогда не могла носить кольца. Следовательно, пытается скрыть прошлое и надевает очень много колец.

Мельница поворачивается в руке, узкие лезвия ломают скорлупу зерен.

– Не серьги. Не браслеты. Не ожерелья или броши, но кольца. Платина с изумрудом квадратной огранки. Белое золото с темным жемчугом. Желтое золото с алмазом в стиле бриллиант и еще одно, тоже с алмазом, но желтым, на тридцать две грани. Сапфир. Она или не знает, что такие камни не принято сочетать, равно как и металлы, либо делает это сознательно, подчеркивая свое нынешнее положение, которое дает ей возможность встать над общепринятыми правилами.

Мельница проворачивалась с каждым разом все легче, песок накалялся, темная джезва стояла на срезе темного агата.

– И серебро. Простое серебро без камней. Ободок в три миллиметра, украшенный орнаментом. Это кольцо старое и дешевое по сравнению с прочими. Но Красникина его носит, не снимая: кожа выше и ниже припухла.

Вода накрывает кофейную пыль в бронзовой чаше. Джезва выдавливает ямку на песке, и тот недовольно шипит.

– Предполагаю, оно имеет некое символическое значение.

– Или она просто не может снять, – возразила Дарья.

– Если бы проблема была в размере, кольцо просто распилили бы. Но его берегут. И прячут среди других колец. Почему – не знаю. Символ? Напоминание?

Вода медленно доходила до кипения. Скоро кофе будет готов. Затем выпит. После чего Дарья откланяется и исчезнет на месяц-два. Будет одиноко.

Адаму не бывает одиноко.

– А ее… семейка. О них что скажешь? – в голосе Дарьи появились знакомые ноты азарта, как тогда, когда они втроем играли в рулетку. В тот раз победила Яна, и Дарья расстроилась.

Но сейчас все иначе.

– О них… сложно сказать. Они люди. А людей я плохо понимаю.

Водяная гладь задрожала, готовясь выплюнуть стаю пузырьков.

Мамуля с папулей опять срались. Это было скучно, но Анечка продолжала слушать, потому как заняться больше было нечем. Ну не уроки же учить на самом-то деле!

Вытащив из вазы подвявшие лилии, Анечка запихнула их в мусорное ведро. Воду она вылила в унитаз и, прополоскав вазу, тщательно вытерла полотенчиком. После чего отыскала розетку и накрыла ее стеклянным колпаком. О данной методе рассказывал Кузька и в грудь себя бил, клянясь, что круче нету, но опробовать на деле у Анечки руки не доходили.

И вот дошли.

– Прекрати скулить! – шипела маменька, и голос ее, проникая в узкую щель розетки, заставлял вазу дрожать. А и вправду прикольно. – Мы должны действовать вместе. Или ты подтвердишь мои слова…

– Или что? – папенька сердится. Когда он сердится, то краснеет, причем только лицом, шея же остается белой, да еще и с полосочками-складочками, в которые забиваются катышки от свитера.

– Или я обойдусь без тебя!

– С ума сошла?!

И давненько. Они все тут крышей двинулись. Только одна Анечка нормальная.

В дверь постучали. Анечка еле-еле успела убрать вазу за спину, прикрыв свитерком, как в комнату заглянул Серега:

– Чем занимаешься? – спросил он, протискиваясь в щель. Еще один придурок. Мог бы дверь нормально открыть и войти. А мог бы не открывать и остаться за порогом.

– Ничем, – сказала Анечка, поднимаясь с пола. – Просто вот… думала пресс покачать.

– А чего не в спортзале?

А того! Ишь любопытненький выискался!. Вон как глазками по комнате шарит.

– Лениво, – Анечка мысленно прикинула, как бы поскорее выпроводить братца. – Да и уроки…

– Обождут.

Что-то новенькое. До того он вечно зудел про то, что надо учиться, и учиться хорошо, и маменька ему поддакивала, и тетушка тоже…

– Такое дело, – Серега присел на банкетку, вытянув ноги. – Ты ж с Капуценко в одном классе, так?

– Ну.

– Не ну, а «да». Или «нет». В данном случае первый вариант, поскольку вопрос риторический.

– Иди нафиг!

Учить он будет. Небось за другим пришел. Прижали его из ментовки? То-то же!

– Ладно, извини. Забылся, – Серега быстренько соскочил с базара. – Учить не буду. Обещаю. Я вот спросить хотел… ты же с ней не особо дружила?

– Не особо.

Да и кто с этой коровой дружил? Надька разве что, ну да она сама такая же, как Капуценко – неудачница. Вот и сбились в стадо.

– Просто… просто ходит слух, будто это я Машку убил. И пусть это бред полнейший – сама подумай, зачем мне ее убивать?..

…а кто тебя, психа этакого, знает?

– …но все равно неприятно. Еще сюда придут, тетку мучить станут, а ей и без того хлопот предостаточно.

– Или дело заведут, – Анечка стянула атласную подушку и села на нее. Неудобно. – У них же это запросто. Чего настоящего убийцу искать, если на тебя повесить можно?

– Точно! – Серега клюнул на приманку. – Потом, конечно, разберутся, но ведь нервов потреплют изрядно.

И поездочка обломается. Плевать Сереге на Машку Капуценко – да и кому не плевать-то? – его Англия, из-под самого носа ускользающая, волнует. И Анечка в кои-то веки понимала брата. Хотя не сочувствовала.

Наоборот, настроение улучшалось.

– Ну и я попросить хотел, – Серега сгорбился, опершись локтями о колени. – Если вдруг тебя спрашивать станут, скажи им, что я с тобою в тот вечер был?

– Скажу, – пообещала Анечка, прикидывая, что, наверное, и вправду скажет. Сначала. А потом… потом случайно проболтается кому-нибудь.

Например, Кузьке.

Всем известно, что влюбленные девушки голову теряют. Вот и Анечка потеряет…

Алина перебирала украшения. Она достала из сейфа все пять шкатулок, расставила на круглом ломберном столике и, откинув крышки, разглядывала содержимое.

Конечно, все самое ценное хранится в банковской ячейке, но…

Алмазная змейка обвила запястье, чтобы стечь на темную поверхность стола. Рядом легла широкая цепь с нарочито массивными звеньями, в которых проблескивали синевой сапфиры. Платиновой же паутиной Алина любовалась долго. Вертела и так, и этак, подставляя под жесткий свет лампы, и тогда алые рубины вспыхивали злым сиянием.

Темный жемчуг скушен.

Белый – скушен еще более.

Кольца россыпью, такие разные и все же одинаковые.

Браслеты. Подвески. Броши. Медальоны. Холодный металл ласкает пальцы, острые грани камней норовят царапнуть, свет их завораживает.

Но вот шкатулки опустели, и содержимое их Алина с раздражением отодвинула в сторону. Что-то, кажется, упало, утонув в высоком ворсе ковра. Потом отыщется.

Каждую шкатулку Алина осматривала с куда большим вниманием, чем драгоценности. Она вертела в руках, трогала крышку, дергала, пробуя на крепость, простукивала стенки и даже пыталась узким ножом для бумаг поддеть подкладку. Когда не удавалось, с раздражением отбрасывала и бралась за следующую.

Пусто. Здесь не должно быть пустоты. Или то, что она ищет, спряталось в ином месте?

Алина встала и, кое-как распихав драгоценности, прошлась по комнате.

Стеллаж с книгами. Там? Возможно. И толстые тома полетели на пол. Гневно хрустели переплеты, шелестели страницы, рассыпая облака пыли, тускло лоснились страницы… Снова пусто!

Тогда мебель? Столик или секретер, дразнивший обилием ящиков и ящичков? Но каждый исследован давно и со всем тщанием. Кровать? Тайна скрыта в резных столбиках, на которых лежит бархатная шкура балдахина? Нет, их она давно изучила. Зеркала? Вазы?

Раздражение наваливалось, требуя немедленного действия. И Алина, мечась по комнатам, просто выворачивала вещи на пол. Когда же, остановившись и успокоившись, перевела дух, то села и заплакала.

– Исчез! – крикнула она отражению. – Он опять исчез! Проклятый гребень…

Степушкина жизнь наладилась. Отойдя от потрясения, каковое он испытал на вокзале, Степушка привычно наведался в церковь, сунув бабке не обычный полтинник, а солидную пятисотенную купюру. Еще он постоял перед алтарем, прошелся вдоль стен, старательно пригибаясь под тяжелыми взглядами святых, и прочел молитву.