Текст книги "Нелюди. Рождение Героя"

Автор книги: Екатерина Косьмина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

2

Распластавшись с мечом и пухлой заплечной котомкой, Уоллас спускается вдоль водопада по почти отвесной скале. Не зря говаривали, мол, только ловким здесь удастся пробраться, – даже Уолласу дорога дается непросто, а ведь тот сызмальства обсидел все пригорки, аж задразнили безрогим козлом. Бывалый, по уму подготовился к спуску. Стоптанные войлочные сапожки с лыковым низом обмотал ремешками с железными гвоздиками, натянул перчатки без пальцев, справленные из кожи шершавой, точно востопыркино брюхо.

Крутой склон сопротивляется, норовит уронить. Уоллас теряется в грохоте и водяной хмари, заполняющей рот, нос, глаза, уши. Косится через плечо: вид точно у птицы в полете. Деревья внизу похожи на бурую плесень.

«Другие пролазят, и я тут пройду» – пытается себя успокоить, но Боязливая уже щекочет под ребрами. Слизнув из-под носа соленую каплю, Уоллас перехватывает выступ и на полшага переставляет лыковый мыс.

Коварна эта единственная тропа, ведущая к Яблочным горам: к Сестриному перешейку и суровым, всегда заснеженным вершинам Черного Исполина, Небесного Дома, Драконьей Усыпальницы, Кривляки и Отца-Матери. Ступеней здесь нет, каждый сам избирает дорогу, кому сгинуть – тому такая Судьба. Река охраняет ущелье от незваных гостей: лесные твари, злыдни и прочая нечисть никогда сюда не взберутся. Говорят, не любят они высоты и чистой воды, да и лазать не каждый способен.

Обрыв не страшит лишь купцов, жадных до выгоды. Их манят гномьи стекла, самоцветы, оружие, посуда и хитроплетные украшения. Взамен несут пряности, соль, яркие южные ткани, книги да чужеземные небылицы. Влечет гостей и добрая обстановка в деревне, – не зря купцы любили шутить, мол, после Полуночного прохода путникам грозит чудовищная опасность: обожраться в «Небесном Котле».

Уоллас не забыл, как стращал Востер Нотос, учитель: «Спокойные времена заканчиваются. Пригодной для жизни земли на всех не хватает, а Лес, кажется, только растет. Однажды чаща сомкнется. Но раньше сюда придет орда чужаков, и от нашего Акенторфа ничего не останется».

Конечно, Уоллас слышал намек: его семье не давали забыть об их месте. И для людей, и для гномов Рохасы продолжали быть пришлыми.

Многие мальцы успели вызнать тайну Воды. Кто-то кричал ответ первым, а остальные галдели, точь-в-точь стайка птичек в клетушке. Мудрец дребезжал старческим голосом:

– Благость реки не вечна…

Каждому в деревне было известно, что Востер Нотос черпал знания из хмельных баек в «Небесном Котле». Вскоре Уоллас перестал верить в пророчества учителя так же, как все остальные.

Сорвав края у ногтей, он переваливает на узкую полку. Ноша отяжелела в три раза, – хочется сдернуть лямки и сбросить сумку вместе с мечом. Изо рта лоскутами рвется дыхание.

Почти надорвался, а сполз всего ничего. Внизу по-прежнему пропасть.

Интересно, как мама удержалась на отвесном уклоне, скользком и подлом от сырости? Хрупкая, будто прозрачная, малокровная Хорхе, как выдюжила тягостный путь? Ведь на сносях шла… Тут и мужик не каждый управится…

Сморщив нос, Уоллас задирает голову. Там по кромке обрыва мечется пес. Снизу видно, как появляется и исчезает башка. Лай не слышно за ревом реки.

Ладно. Надоест ждать, – вернется к родителям. На это точно достанет ума.

Свесившись, Друг пялится на хозяина глупыми глазками. Против света морду не рассмотреть, но Уоллас по ушам читает гримаски собаки. Из-за кромки скалы появляется шея, расширяется в тело, становятся различимы нелепая растопырка конечностей, бочоночек тушки и по-беличьи лихо опушенный хвост.

Сорвавшись с отвеса, Друг мелькает рядом с Уолласом и исчезает в развале. Ростах в двух ниже по ходу Воды.

Выругавшись сквозь зубы, Уоллас проворно спускается. Не помня себя, преодолевает разделяющую высоту. И не сразу верит увиденному.

Счастливчик-Друг обнаруживается целехоньким.

С обвиняющим видом пес стоит на хапке принесенной ветрами прошлогодней листвы, но веник хвоста его выдает, дрыгается из стороны в сторону. Отвлекшись на собаку, Уоллас упускает момент, когда уступ выкручивается из-под пальцев, ногти впустую вжимаются в кожу ладоней, гвозди на ремешках скользят по мокрому камню. В кошмарно затянувшееся мгновение кажется, будто он взбегает по своему следу обратно в ущелье.

Уоллас летит спиной в бездну.

Удар выбил весь дух. Уоллас не шевелится.

Ждет смертную боль в лопнувших потрохах и в разбитых костях. Моргает. Дышит – вроде, терпимо. Не веря счастью, осторожно возит рукой, другой, затем подгибает колени и переваливается на бок.

– Все хорошо. Хорошо. Я только немного сверзился, не страшно, это же малость… С кем ни бывает, подумаешь, – бодрится, со стоном встав на карачки.

Вроде, не поломался. За грохотом водопада не то, что голоса, мыслей не слышно.

Дивясь, Уоллас осматривается по сторонам: вот чудо! Он угодил в заполненную прелой листвой яму промеж валунов. Камни словно сами собой разошлись, поймав в торфяные ладони.

Проход сохранил ему жизнь. Уоллас возносит благодарственную Небесному Человеку: защитил, упас в смертельной опасности!

Пес кубарем катится в ноги. Отряхивается, лижет лицо и тычется в руку. Спохватившись, Уоллас проверяет закрепленные позади сумки топор и родительский меч, – и только тогда его жалит хлыст боли. Кости он себе, конечно, отбил. И в ушибленных потрохах начинает тянуть.

Но клинок цел, топор тоже в порядке, лишь скололся уголок лезвия. Внутри котомки сухарное крошево да уплющенные корни реды. Скромная плата за сбереженную жизнь.

Прислонившись к скале, Уоллас вздыхает:

– Ты во всем виноват, ссучий выродок…

Ничего не разумеющий Друг льнет башкой к колену хозяина.

На скале бросать пса нельзя, наверх тот не сможет вскарабкаться. Да и сам Уоллас не тот ловкач оказался. Если сдюжит поднять собаку в ущелье, Друг может снова метнуться вслед за хозяином. Дважды удача ни к кому не стучится.

Получается, снизошел Небесный Человек, сжалился, благословил, послав спасение и доброго спутника. Друга.

А кто кроме пса способен Ублюдка принять? Его, поправшего древний закон?

Это хваленое всеобщее право, – сплошные запреты да неприятие. Ненависть к тем, кто едва отличается. Кому их любовь помешала? Почему человеку нельзя любить деву гномов? Разве можно клеймить светлое, чистое чувство грехом?

Почему любовь обзывают грехом?

Все твердят, что Владыка не совершает ошибок. Это Он вдохнул душу Уолласу, Он подарил ему мятежное сердце, Он же свел судьбу со славной Элле.

Отчего им не оставили право жить по сердцу и по любви? Кому бы они помешали?

Все в Акенторфе знали переселенцев. Соседи ели из посуды горшечника Сандера Рохаса, приходили к маме за травами. Все знали, что Уоллас не богатый, но работящий жених. С каким почтением относились к семейству Элле!

А еще неотзывно, по кругу рыщет вопрос, колет под ребра: кто предал? Кто их укромную тайну прознал? Извратил и принес на суд совета старейшин?

Уоллас угрюмо смотрит на силуэты деревьев внизу. После падения ему страшно спускаться. Вздохнув, возвращает на место оружие, затем находит в сумке веревку, стреножит враз струхнувшего пса. Как охотник добычу взваливает Друга на плечи, вяжет к себе петлями из остатков пеньки. Подергавшись и получив тычину под ребра, балбес вроде бы замирает.

Смог! Выдюжил!

Уоллас распластался на каменном крошеве, сквозь которое пробивается редкая зелень травы. Словно порванный мех, грудь со свистом поднимается и опускается.

Связанный пес печальным кулем лежит рядом.

Оказывается, внизу даже воздух иной. Удушливо плотный. Несет заболоченной почвой, мышами, крутым сыром и еще чем-то неясным, застойным. Будто душком в запертом на год сарае.

Уоллас смотрит наверх, и едва может поверить глазам: он не узнает силуэты утесов. Вот, вроде, застыл двузубец Отца-Матери, значит, с другой стороны насупилась Драконья Усыпальница, – древние стражи Полуночного прохода.

Родные вершины кажутся неприступными. Они искажаются, вздымаясь за облака. Между ними кипит водопад, впечатляя неистовой мощью, Вода соединяет небо и Нижние земли исполинской пенной дорогой.

Взмыть бы по ней. Добраться до самой Ладьи и призвать к ответу Владыку:

«Почему? Если ты так мудр и добр, скажи, почему ты это позволил?»

Над щетиной травы и шипами кустов кряжатся первые деревца. Пока еще низкорослые и кривые, с угольного цвета сучковатой корой. Трещины на их узловатых стволах истекают смолой, бородавками раздуваются плюхи наростов.

Лес обступает Уолласа. Деревья заходят за спину, смыкаясь тесным кольцом. Небо затягивается паутиной ветвей. Он чувствует себя неуютно: невольно вспоминаются родительские остережения, мучительные разговоры перед самым уходом.

Вот мама, рыдая, дрожит и глотает слова. Побелевшие глаза ее смотрят птичьими, сжавшимися в точку зрачками. Руки, вцепившись сыну в запястья, напоминают лапки пичужки.

Вот отец вламывает кулаком по столешнице:

– Я с ним ухожу. Решено! – Поднимается на ноги.

Крякнув, стол сдвигается под натиском его обширного живота. На соломе остаются четыре свежие борозды.

Мечется в крынке растревоженное козье молоко. Пара ложек плюхнулась через край. Уолласу хочется подтереть белые кляксы. Он не может пошевелиться.

Ну куда ты пойдешь, старый грузень? Тебе даже с Прохода не удастся спуститься. – Всхлипывает мама, резкими движениями оправляя на муже овчинную безрукавку, как ребенку одергивает полы и ворот теплой рубахи.

Отец сникает и больше не спорит.

В лесной тиши чудится нечто зловещее. Друг громоподобно пыхтит, проламываясь сквозь кусты. От Уолласа пес не отходит, – наверняка уже пожалел, что увязался вслед за хозяином.

Неужели Полуночный проход так далеко, что не слышно гул водопада? Уоллас оборачивается, задирает голову и сквозь росчерки веток различает тени вершин. Те бдят на положенном месте. Он должен слышать рев разбивающейся о землю Воды, но звук будто отрезан.

Все начинается так, как предупреждали родители. Как пугали торговцы в «Котле». Ночной кошмар становится неотвратимым.

Уоллас достает любимый тесак. Сбалансированный, с широким, в пару ладоней длиной лезвием гномьей работы. Его тайком подарила Элле три года назад, как доказательство серьезности чувств. У гномов было так принято. Уоллас выстругал новую рукоять, уже в людском вкусе – с белками, шишками, пиком Яблочной горы и с блином солнца, роняющим лучики света на западный склон. Так он смог носить подарок открыто.

В лесной чаще такое оружие должно быть ловчее топорища – тесак равно подходит и для ближнего боя, и для острастки расшалившихся веток. Отец сразу одобрил, сказал: «То, что нужно. Бери».

Уоллас не чувствует и тени уверенности. Умей он достойно стрелять, взял бы небольшой лук, наподобие тех, с какими ходят эльфы в кортежах. Но Уоллас безнадежный стрелок, мастерству не учился. Сохранил семье охотничий сбор…

Он не попадет в петуха даже с трех десятков колен.

Под весом шагов перегной исходит отрыжкой. Смердящая жижа липнет к лыку плетенок, пытаясь утянуть их себе. Уоллас задирает ноги как цапля, боится остаться только в войлочных сапожках. Под подошвами он чувствует гнусов. Что-то лопается, – наверное, панцири да творожисто мягкие тушки.

По струпу вьются белесые черви, снуют жуки, перебирают ножками чешуйницы да мокрицы. Мельтешат мошки, возбужденно роятся жирные мухи. С веток грузно валится нечисть, шебаршится на голове и плечах. Как бы кто не заполз под одежду…

Брезгливо смахнув очередного клеща, Уоллас одергивает капюшон и, заподозрив неладное, оборачивается к Другу. Очень вовремя, потому что пес вокруг себя крутится, пытаясь избавиться от хищнецов. Заваливается на бок, катается по земле, разбрасывая и давя паразитов. Со страстным лязганьем скусывает кровопийц. На носу извивается несколько гнид.

– Арршш зорб! – Уоллас выплевывает гномью брань, обычную для Акенторфа.

Выдергивает из сумки и рвет на ленты полотняный отрез. Сколупывает паразитов ножом, затем заматывает в кровь изъеденные подушечки лап. Пес терпит, в ужасе пуча глаза.

– Все, вали давай, – закончив, Уоллас шлепает Друга по крупу.

Неловко вздергивая конечности, дурак-пес шагает со страдальческим видом. Каждый раз, когда Уоллас на него смотрит, Друг складывает особенно скорбную морду:

«Пойдем, хозяин, домой?»

Ветошью бы его обмотать, хорошенько от гнуса закуклив. Но где взять столько холстины?

«Вечером вычешу», – решает Уоллас. Затем вспоминает, что значит наступление ночи в этом проклятом Лесу.

3

Тени густеют, ложатся мазками, и будто в противовес им убыстряется ощущение времени. Уоллас все сделал не так, как советовали: нужно было провести внизу у Воды остаток дня и всю ночь.

Зачем поспешил, словно очарованный Ортахом? Смеркается, а силы уже на исходе. Отбитое тело болит, сопли снова нос обложили…

Устраивается в удобной развилке между вздыбленными корнями. Друг сворачивается в кукиш под боком и тяжело, с присвистом дышит. Пес похож на кучку сметенного со двора хлама.

Эльфийскую карту Уоллас давно вызубрил наизусть. Остается свериться со стрелкой компаса, обошедшегося в сущий бесценок, всего в три утренних звездочки, – спасибо щедрости приятеля-гнома. Тронте мастерил для сбыта купцам эту и другие поделки. Его немой старший брат обрамлял игрушки в дорогие тисненые ларчики.

Компас Уолласа в простом деревянном яйце. Он с радостью отмечает, что следует верным путем.

Послюнив палец, собирает крошево из сухарника, затем съедает самый биток из клубней реды. Расход припасов не радует: сложно усмирить жор, растущий вместе с тяготами перехода. На донце сумки припрятаны мешочек с вываренными, а после обжаренными желудями, еще горький фальшкорень, завернутый мамой в чистую тряпочку. Их время настанет, когда случатся по-настоящему голодные дни….

Родители предупреждали: в Лесу нет того, что человек назовет хоть отчасти съедобным. Сморщившиеся за зиму ягоды и плоды, полупрозрачные худые поганки, насекомые, коих в избытке на каждой пяди земли… все ядовито для путников. С водой надо блюсти осторожность, а с дичью – тем более.

Одна радость: не наступил сезон кровососов. Мошка едва пробудилась от сна, жужжит, липнет, но не грызет. Молодняк, бескрылый еще, ползает по перегною и листьям, виноградины коконов облепили деревья. Уоллас уверен, что свыкнется с обилием пакостной мелочи, но сейчас его мутит от отвращения. Чудится, будто мокрицы вошкаются в раструбах сапог, точат лыко подошвы, заползают за капюшон, в рукава, даже в порты…

Как по сигналу, все приходит в движение. Из-под земли выплескивается стая голокожих уродцев. Отпрянув, Уоллас успевает признать в них торопыжек-поземок, – уж больно запомнились по учебной гравюре.

Захочешь, таких не забудешь! Черепки с кулачок, по ушам бьют мотни с глазами, рожи ощерились щучьими зубками. Руки-лапы поджаты к выступающим утюжками грудинам. Поземки похожи на взбесившиеся тушки индеек, сбежавшие со стола мясника.

Человек для них слишком большая добыча. Смекнули и оцепили Друга в кольцо…

Уоллас подскакивает, пинает ближайшую тварь. Тельце ее отлетает, шмякается о ствол дерева и остается недвижимым в корнях.

Все как один торопыжки замирают и смотрят, как испускает дух их споборник. Затем с яростным гоготом бросаются к Другу. Пес вырывается, улепетывает по дуге, возвращаясь за защитой к хозяину. Таранит немаленьким весом, опрокидывает на перегной. Уоллас больно бьется плечом о некстати вылезший корень. Торопливо вскочив, рубит не глядя, перекатывается на колени, снова бьет тесаком. На лицо брызжет теплое. Кровь?

Уродцы с кудахтаньем прыскают в стороны. Становится тихо, будто ничего не было.

Друг настороженно нюхает трупики. Косится с видом: «Ну что, наконец нагулялся? Теперь-то нам можно домой?»

Уоллас едва сдерживается, чтобы не пнуть трусливую псину. Не так он себе общий путь представлял.

Ээх… Душу гложет тревога за пса.

Уоллас наощупь перебирается через вывернутые корни и стволы упавших деревьев. Хлюпает промокшими сапожками в разметах, путается в ветвях, каждый прут норовит лицо разодрать. Помогли бы заговоренные очки, навроде эльфийских, только с прозрачными стеклами. А еще лучше – факел или переносной жировик.

Догадался шерстяным платком обмотаться, но глаза беззащитны, во тьму слепо таращатся. И кажется, весь Уоллас одни только глаза.

Он потерялся в ночи, разрываемой жуткими звуками: стонами и хохотом тварей, скрипом деревьев, всхлипами птиц. Шепчутся потревоженные кем-то невидимым ветви. Некто незримый за ним наблюдает, подходит так близко, что, кажется, руку протянешь – и можно дотронуться…

– Стоять! – Сквозь зубы командует Другу Уоллас.

Пес послушен, как никогда прежде. Громко дыша, жмется рядом с хозяином. Наверняка чует чужое присутствие.

Глаза сводит от напряжения. Уоллас ощущает себя беззащитным слепцом. Шаг за шагом он следует дальше, прикрыв локтем от веток лицо. В другой руке сжимает тесак, так крепко, что пальцы немеют. Поверх шапки накинут капюшон просмоленной ваточной куртки, и чудится, будто из-за него не видно ни зги.

Куда он идет – неизвестно. В компас не подсмотреть.

Ощущает, как чужой взгляд шарит по взмокшей спине, по бедрам, по икрам, как вместе с каплями пота скатывается вдоль позвоночника. Изо рта Уолласа рвутся клочья горячего пара.

«Нет там вообще никого», – сам себе не верит Уоллас.

Зубы стучат. Остро, до визга, хочется дома проснуться.

Прилипло к телу исподнее. Знобит. Прислониться бы к грузному дереву, упереться затылком, отдышаться и высморкать сопли… Нет. Снова страшно: вдруг Это вытечет сбоку, из-за плеча, и вгрызется в лицо? Это, что без утайки преследует?

В Лесу негде укрыться. Ему нужен надежный подельник, брат по оружию, кто-нибудь, кто в темноте видит. Живая душа. Как вайна у эльфов. Чтобы спина к спине, рука об руку, вместе дожать до утра.

– Ну, давай же, давай… – Цедит Уоллас. – Дай на себя посмотреть.

Его переломавшийся голос звучит жалобным лепетом. Словно в ответ на призыв, сбоку бросается тьма.

Он рубит вслепую, сплеча, вкладываясь в удар тесака, но тьма крепко вцепилась в лодыжку. Сзади тяфкает пес, сам Уоллас истошно орет, наклоняется, бьет, кажется, подрубает твари конечность, – в лицо снова брызжет отвратительно теплое.

Из облаков вылезает сытая ряшка луны. Полнолуние высветляет прогалину.

Понимание оглушает: оно, залитое кровью, почти человек. Различим силуэт мужика, с растекшимся по черепу ликом безумца. В метле бороды блестят редкие пенечки зубов, по ним елозит, выпадая, язык, весь в пене слюны. Провалы глаз темнеют черными дырами.

Тварь оживает. Корчится, извергая скотские звуки.

«Ползуны»…. Так, кажется, их называют, – тех, кто когда-то остался в Лесу. Кто согнулся и встал на колени, а с колен опустился на локти. Позабывших себя призраков высших существ.

Ползун тянется здоровой рукой, вцепляется в войлок, давит щиколотку с неожиданной силой. Уоллас со всей дури рубит сверху по голове, и чудовище его отпускает.

Всхлипнув как-то по-бабьи пронзительно, он точно слепец выставляет перед собой руки. Пялится в тьму, пытаясь найти Друга взглядом. Спасибо любопытной луне: Уоллас все-таки различает, как вторая тварь пресмыкается по перегною, резво перебирает конечностями с сильными костистыми пальцами. Культи ног волочатся шматами воспаленного мяса, все в волдырях да наростах. В их бледной плоти шевелятся паразиты.

Ползун карабкается на Друга, – извернувшись, тот кусает плоскую морду. Тварь отбивается, тянет пса за передние лапы. Кажется, сейчас выдернет их из суставов.

Прикрыв локтем глаза, Уоллас ломит вперед. Сечет в прыжке.

Он уверен, что промахнулся, угробив собаку. Но ползун скатывается с Друга на бок, хнычет по-человечески жалостно, и жуткая пародия жизни покидает его с негромким гнилостным стоном.

Распирают сухие рыдания. Горло ест плеснувшая в рот тошнота, Уоллас давится ей и проглатывает. Он вляпался в сущий кошмар!

Луна по-прежнему в небе. Кожу жжет все тот же пристальный взгляд. Ничего для него не закончилось.

Ближайшее дерево оживает, вспенив землю корнями, перебирается в сторону. Со скрипом рвутся жилы других, спящих, – и там, где злобно кряжился дуб, проступает сгусток мрака размером с быка.

Уоллас не может сдвинуться с места. Хочется обмочиться в штаны.

Чудовище останавливается в паре локтей от него. Поводит огромной головой, принюхивается. Или, может, внимательно слушает.

Уоллас смотрит, зачарованный собственным ужасом: череп твари кажется гладким как галька. Глаз, ноздрей, пасти не видно. Он задерживает дыхание, кровь долбит в виски, а сердце бьется так громко, что тварь наверняка слышит каждый удар. Страшно дышать. Воздух заканчивается, вздох вот-вот грудь разорвет…

Друг заходится лаем.

На шум монстр срывается. Уоллас едва успевает отпрянуть. Выпростав руки, бежит. Напарывается на ветви и сучья, спотыкается, падает и поднимается. Останавливается только у непролазной стены из кустов. Рядом обнаруживается Друг.

Отдуваясь, Уоллас вертит башкой. Как удачно сложилось!

Тварь остановило сгибшее дерево, ощетинившееся ребрами веток. Уоллас прошмыгнул низом, пес следом скользнул. Начав упавший ствол огибать, тварь отвлеклась и о них позабыла.

Уолласа выворачивает, он жалеет еду. Стоит, упершись в колени, сгорбился под весом поклажи. К плюхе полупереваренных корешков торопливо сползаются черви.

«Что делать? Что мне делать? Что делать?» – Мечется в голове.

Ждать до утра, прислушиваясь к каждому шороху? Лезть на дерево? Найти разминку и зарыться там в перегной?

«Никогда не останавливайся ночью. Иди, пока жив», – вот что твердили в трактире. Родитель тоже просил, бледный как полотно: «Уолли, стемнеет – всегда будь в движении. Стоит остановиться, враз потеряешь надежду».

Если взяли в кольцо – молись и сражайся. Или беги. Если не можешь бежать – иди. Не способен идти – ползи. Вот что говорили купцы, вот о чем плакала мама и угрюмо соглашался отец. Нет мочи ползти – убей себя раньше, чем твари доберутся до твоего живота.

Так говорили, затем пили до дна. За свою жизнь и за тех, кто не вернется из Леса.

Он продирается через Лес в свинцовой усталости. Теперь Уолласу стало известно, что ползуны бывают мужчинами, женщинами, даже крохотными детьми. Они малая часть мира тварей, которых объединяет общее желание: жрать.

На краю неба должно было разлиться красное зарево. Где-то у горизонта распахнулось чрево земли, выпустив светило на выпас. Но тьма лишь сменилась разбавленной синькой, – ночь уперлась, не спешит отступать в берлоги да ямы.

Он почти продержался. Скоро можно будет упасть и заснуть, ведь твари днем не охотятся.

Друг тускло, без голоса рыкает. Ну, что опять приключилось?!

Уоллас поднимает отяжелевшую голову. Сумрак плывет, ему не за что ухватиться. Кажется, деревья перетекают за спину. Будто Уоллас стоит на плоту. Под ногами мягко качается почва…

Слева доносятся голоса, – Уоллас уверен, что усталость сыграла жестокую шутку. Он спит наяву.

Но голоса не исчезают, складываются в понятную речь на всеобщем. Слипшаяся шерсть у пса на загривке поднимается дыбом, – значит, Друг тоже услышал, как обсуждают, близок ли путь до Яблочных гор. Там говорят, что к вечеру выберутся к подножью, выдюжат ночь, отоспятся и начнут восхождение.

Люди. Купцы.

Люди! Узнавание наполняет таким ликованием, словно Уоллас с год не видел своих.

Счастье сходит на нет под грудой внезапных вопросов. Если караванные двигаются в сторону Акенторфа, почему держатся в ногу с Уолласом? Должны были поравняться и сразу за спину уйти.

Где он теперь? Неужели, петлял? И никуда не продвинулся?

Ищет компас на веревке под курткой. Долго всматривается в положение стрелки, – не может мысли собрать и прочесть бледные знаки.

– Уходи! – Огорошивает полный ужаса крик. – Прочь!

Передернувшись от неожиданности, Уоллас хватает из петельки топор. Стоит, сжимая дровянник в одной руке, а в другой – испачканный в черной крови тесак. Компас коровьим колокольчиком на шее обвис. Друг за спиной суетно тяфкает.

Силуэты людей проступают сквозь утренний морок. Они совсем рядом, маячат в частоколе деревьев. Уоллас чувствует, как разит немытым телом, шкурами, старой взопревшей одеждой.

«Неужели и я к Чернявке стану таким же?», – удивляется вяло. Чувства надорвали пупы. Нить событий ускользает из пальцев.

– Не подходи! – Орет ближайший мужик.

– Да я на месте стою… – Только в это мгновение Уоллас вспоминает древнее правило. Имя колоколом бьет в голове. Ортах.

Господин Леса. Ортах.

Ортах. Тот, кто считает заблудшие души. Ортах.

Все враз становится четким и ярким. Вот два человека, один столбом застыл всего в десятке локтей, другой ломится через дебри куда-то в сторону Яблочных гор. С ними два светлых проводника, те уже далеко за деревьями. Доносятся низкие голоса, эльфы кличут купцов. Опытные ходоки, первыми догадались, что положено делать.

Два эльфа, два человека. Итого, четверо высших. И Уоллас. Пятый. Лишний. Позабывший про великий порядок. Лишний. Виновный. Значит, Ортах его приберет. Через Лес – всегда только четыре. Четыре путника, ни одного сверху нельзя. Ортах лучше всех умеет считать. Ортах не ошибается. Ортах без колебаний берет плату сердцами за глупость.

Ортах любит число четыре.