Текст книги "Скрытые корни русской революции. Отречение великой революционерки. 1873–1920"

Автор книги: Екатерина Брешко-Брешковская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава 3
Скитания по Украине, 1874 год

Примерно в то же время и я готова была тронуться в путь. Идти в одиночку не годилось, и пришлось взять с собой двух юных помощников. Одной из них была Мария Коленкина, собиравшаяся выдавать себя за мою племянницу. Готовясь к путешествию, она выучилась красить домотканую материю. Она же сделала крестьянскую одежду и паспорта для нас обеих. Вторым моим спутником был Яков Стефанович, мой «племянник» и сапожник. Ни моя Машенька («племянница»), ни я не могли бы выдавать себя за малороссиян, а так как мы собирались посетить Киевскую и Херсонскую губернии, то по паспортам числились и имели облик великорусских женщин. В паспортах значилось, что они выданы в Орловской губернии. Мы говорили на языке тех краев и собирались объяснять свои привычки и образованность тем, что принадлежали к дворовым, жили при своих хозяевах и многое узнали от них.

В Киеве мы достали подробные военные карты Киевской, Херсонской и Подольской губерний, куда лежал наш путь, планируя начать работу с крупных сел при сахарных заводах. На этих картах синим карандашом мы прочертили линии, направленные на юг и слегка на запад из Белозерья и Смелы.

Избавившись от старых пожитков, однажды в начале июня мы с Машенькой поднялись на рассвете, облачились в крестьянское платье, собрали мешки с красильными инструментами, холстом и другой материей, приладили их на спину и отправились на пароход, который ходил вниз по Днепру до Черкасс. Стефанович встречал нас в Черкассах. Оттуда предстояло пройти около двадцати верст до Белозерья. Сходя с парохода, я заметила, что Машенька со своей тяжелой ношей идет по песку с большим трудом. Я остановила ее и предложила отдохнуть. Она удивленно посмотрела на меня и сказала: «Мы должны спешить. Нас же ждут». Это «должны» определяло все ее поступки до конца жизни. С ней можно было начать самое опасное и трудное дело, потому что для нее не было другого закона, нежели полное выполнение поставленной задачи.

По пути в Белозерье Стефанович, конечно, высмеивал нашу женскую слабость; тем не менее часть наших вещей переместилась в его мешок. Несколько раз мы отдыхали в тени. До заката мы добрались до маленького постоялого двора в Белозерье и остановились, чтобы спросить, нельзя ли тут снять хату. Ни на улице, ни на постоялом дворе не было видно ни одного человека. Все ушли на полевые работы. Мы встретили только старого солдата, который не говорил ничего, кроме вздора. За стакан горилки он отвел нас на другой конец деревни, показал нам свободную хату и познакомил нас с ее хозяином.

На следующий день мы открыли красильную мастерскую и познакомились с несколькими девушками и молодыми женщинами. Те женщины, что были постарше, тоже заинтересовались нами и приглашали меня, как самую старшую, к себе домой. Машенька легко сдружилась с деревенскими девушками, я же вела все новые и новые расспросы в попытке сблизиться с домохозяевами. Стефанович тем временем делал башмаки, но он пробыл с нами в Белозерье лишь несколько дней.

В целом деревня относилась к нам с безразличием. На окружавших деревню песках с трудом вызревало больше, чем было посеяно, и оставалась одна солома. Крестьяне пытались арендовать землю у ближайших помещиков, но заводы Бобринского [24]24
  Основатель русской сахарной промышленности.


[Закрыть]поглотили лучшие земли под посевы сахарной свеклы, поэтому крестьянам приходилось искать луга и поля в десятках верст от деревни и переселяться туда на время жатвы. Они пребывали в унынии и не знали, как им решить свои проблемы.

Вскоре мы перебрались в Смелу. Этот огромный поселок, в котором уже находился один рафинадный завод и шесть фабрик, раскинулся на большой площади. Дом помещика с его садом, парком и озером, окруженный настоящим морем деревьев, казалось, находится очень далеко от шумных, грязных улиц, кишевших фабричным народом. На большом базаре было не протолкнуться. Здесь же находились полицейский участок и пожарная часть. На краю базара был вырыт пруд с мутной водой, окруженный очень крутыми берегами. На этих берегах стояли глиняные мазанки, похожие на звериные берлоги. В них жили рабочие, пришедшие из других мест – бывшие дворовые из северных губерний, не имевшие земли. В этих мазанках они жили с большими семьями; здесь рождались и здесь же умирали.

В Смеле мы вскоре нашли угол для жилья. Никто в поселке не жил в отдельном доме. Сдавались лишь маленькие комнаты, обычно без всякой мебели. Отец хозяина нашей хаты, старый борец за права общины, отдал нам свою собственную комнату – темную берлогу, – а сам перебрался в сени, где спал на топчане. Этот старик очень помог мне разобраться в жизни заводчан. Их привезли в Смелу, еще когда существовало крепостное право, из одной из центральных губерний, чтобы работать на заводах. Со своей землей и домами они расстались против воли. Вместе с освобождением от крепостного права они получили новые крохотные земельные наделы, которых хватило лишь для того, чтобы построить на них дома. Поэтому они по-прежнему были вынуждены работать на заводах, получая хлеб в качестве оплаты. Я не помню дальнейших подробностей, но знаю, что заводчане жили в постоянном страхе лишиться работы по капризу управляющих и директоров. Особенно трудно приходилось тем, у кого были большие семьи. Наш старик ослабел от постоянного голода. Сыну приходилось заботиться о собственной семье; невестка плохо к нему относилась, и старик, которого дважды пороли и высылали в Сибирь за защиту общих интересов, под конец своей жизни оказался почти нищим. Единственной его одеждой была старая розовая рубаха, кафтан и старый крестьянский армяк. Кроме того, у него была деревянная миска и несколько деревянных ложек, которые он любезно отдал нам.

Обычно мы вставали рано утром и вместе с Машенькой шли на базар. На земле длинными рядами сидели крестьянки с крынками молока, связками лука, разными овощами и салом. Делая скромные закупки, мы наблюдали за обычаями наших poissardes. [25]25
  Торговка, базарная баба (фр.).


[Закрыть]Никогда с тех пор мы не слышали такой речи и таких выражений; разгоряченной малороссиянке невозможно заткнуть рот.

В полдень мы четверо, включая старика, рассаживались вокруг деревянной миски и с большим аппетитом хлебали суп. Я много разговаривала со стариком, расспрашивая его о жизни рабочих и слушая его рассказы о прошлом. Это была жестокая повесть. Крестьяне, покинувшие родные дома не по своей воле и загнанные хозяевами в безнадежное рабство, несколько раз «бунтовали», требуя, чтобы их отправили назад, и отказывались работать на заводе. За это их наказывали. Каждого пятого или десятого человека пороли. При заводе оставляли солдат. Эти солдаты, подобно саранче, все пожирали, не оставляя для местных жителей ни крошки хлеба. Самой ужасной была судьба крестьянских вождей – тех людей, кто громче всех говорил и наиболее настойчиво отстаивал крестьянские права.

На мою просьбу помочь мне вести революционную пропаганду в Смеле старик ответил:

– У меня не осталось сил. Меня жестоко наказывали. Один солдат стоял у меня на одной руке, второй – на второй, и еще двое у меня на ногах. И меня били – били до тех пор, пока земля не пропиталась кровью. Вот так меня пороли. И это происходило не один-два раза. Меня ссылали в Сибирь, я возвращался и начинал все заново; но больше я не могу.

Я спросила его, есть ли здесь молодые, храбрые крестьяне, которые принимают близко к сердцу интересы заводского народа, которые уверенно говорят на сходках и подвергаются особым гонениям со стороны заводских властей. Он назвал двух крестьян. Один из них, мастеровой средних лет, жил с женой и детьми по соседству. Другой, немного постарше – на другом конце деревни. У него тоже была семья. Я посетила первого и спросила, не хочет ли он почитать умных и правдивых книг. Он вопросительно взглянул на меня, словно удивившись тому, что такая простая крестьянка, как я, вообще умеет читать.

– Ладно, – ответил он. – Приносите.

У нас с собой было несколько воззваний в виде прокламаций, листовок, сказок, легенд и волшебная сказка «Четыре брата». Я выбрала одну из них и в следующее воскресенье отправилась к соседу. Пока я читала, он внимательно слушал. Его жена с удивлением смотрела на нас. Несколько раз она подходила послушать, а затем возвращалась к работе. Когда я закончила, он сказал:

– Если такие листовки раздавать народу и объяснять их, из этого что-нибудь выйдет. Но как нам начать это в одиночку? Мы пытались много раз, но не получали поддержки из других мест, и наши попытки оставались тщетными. Люди должны быть едины и должны думать одинаково, иначе успеха не добиться. Вам следует ходить по деревням и говорить с народом.

– Если у вас есть надежные товарищи, которым можно доверять, – сказала я, – созовите их, и я буду им читать.

Мы договорились встретиться в следующее воскресенье. Я пришла первая. В хате не было никого, кроме хозяина и его детей. Я спросила, указывая на детей:

– Они останутся тут?

Он с удивлением посмотрел на меня:

– Но это же мои дети.

Я вспомнила, что мои родители, ведя политические разговоры, всегда отсылали детей из комнаты.

В хату набилось человек двадцать. Они внимательно слушали. Когда я закончила, один из рабочих спросил:

– Где она научилась так хорошо читать?

– Она из дворовых, – объяснил хозяин хаты. – Долго жила с господами, и они ее обучили.

После этого рабочие стали обсуждать услышанное и договорились снова собраться через неделю. Они не возражали против моего предложения готовить почву для всеобщего восстания, но было очевидно, что недавние карательные меры произвели на них ужасное впечатление. Они как один говорили:

– Если все согласятся восстать одновременно, если вы договоритесь со всеми, то из этого может что-нибудь выйти. Мы несколько раз пытались восставать, добиваясь права иметь землю. Все было бесполезно. Сюда присылали войска, людей наказывали и губили.

От этих слов все старики вздыхали. На лицах молодых было написано уныние. Они немного поговорили и разошлись.

Я решила сходить к крестьянину-революционеру на другом конце села. Уличная сеть здесь была такой запутанной, что приходилось спрашивать путь у прохожих. Они с готовностью указывали дорогу, но почти неизменно спрашивали, что мне нужно от этого человека, и мне приходилось выдумывать объяснения. Наконец я нашла его дом. Дверь была заперта. Я долго и громко стучала. Наконец мне открыли. Передо мной стоял огромный крестьянин, полный энергии. У него было багровое лицо, нечесаные волосы и черные горящие глаза. Оказалось, что он был изрядно пьян и спал, а кроме него, в доме никого не было – день был выходной. Хозяин сразу же сказал, что жены нет дома. Я сказала ему, что подожду, и вошла. Мы сели на лавку. Я начала разговор.

– Слышала, – сказала я, – что вы хорошо знаете о том, что тут происходит, что защищаете права рабочих и говорите умные речи на сходках.

Мой собеседник улыбнулся:

– Я всегда готов на все, но меня никто не поддерживает. Люди боятся. Когда начальство кричит на них, они робеют и замолкают.

Он пришел в возбуждение и принялся рассказывать о своих подвигах в фабричных конторах и на сходках. Но затем его глаза потускнели; он стал говорить медленно и повторяться. Когда я встала, чтобы уйти, он снова возбудился и, поспешно достав из-под скамьи бутылку, поставил на стол два стакана и стал уговаривать меня остаться и выпить с ним.

– Спасибо, – сказала я, – но сегодня слишком жарко. Я зайду в другой раз, когда хозяйка будет дома. Тогда мы выпьем все вместе.

Он настаивал, чтобы я осталась, но, когда я протянула руку, вежливо пожал ее и проводил меня до двери. Я не хотела связываться с таким невоздержанным человеком, поскольку опасалась неосторожных поступков.

Домой я вернулась в сильном разочаровании, так как в своем энтузиазме и нетерпении хотела поскорее найти тот слой людей, в котором уже зрело осознание неизбежного протеста. Я хотела, чтобы крестьяне поняли: следует вести не местную борьбу против уже известных врагов, а всеобщую борьбу против верховной власти.

Дольше оставаться в Смеле казалось бессмысленным, хотя мы уже полюбили людей, которые прощали «орловчанкам» все их странные выходки. Мы с Машенькой уже придумали предлог для расставания и ждали только возвращения Стефановича, чтобы уйти вместе с ним. Однажды в нашей комнате неожиданно появился юноша в городском платье. Он прибыл из Киева с паролем и сообщением, в котором мы предупреждались, что наше место жительства и маршрут известны жандармам и что нас уже выслеживают. Во время одной из поездок в Киев Стефанович оставил наш точный адрес в кабинете у Лури. Полиция обыскала кабинет и забрала все бумаги, а Лури был арестован, хотя вскоре сбежал и скрылся за границей. После этого наши киевские товарищи послали нам срочное предупреждение и немного денег, сообщив, что Стефанович встретит нас в Черкассах.

Мы быстро собрали мешки и объяснили хозяевам, что нам предложили выгодную работу в другом месте. С мешками за плечами пошли на базар, где всегда можно было найти извозчика, готового везти пассажиров в Черкассы. Мы нашли одного, который возвращался налегке, и он с готовностью согласился взять нас. Я была довольна, что мы с Машенькой едем одни. Мы заплатили по рублю каждая. Мы ехали без остановок, по пути никого не встретили и в Черкассах были к вечеру. Остановившись на другом от пристани краю города, стали ждать Стефановича. Он прибыл на следующий день и рассказал, что ехал на пароходе с жандармами, которые поспешили в Смелу на тройке. Поговорив о дальнейших планах, мы решили, что путешествовать втроем слишком опасно и что один из нас должен переждать в каком-нибудь тихом местечке. Машенька отправилась в дом к моим близким родственникам и прожила там несколько месяцев.

Глава 4
Штундисты, 1874 год

В то время люди много говорили о новой религиозной секте, приверженцев которой называли «штундистами». Она была основана в Любомирке в Херсонской губернии и, как утверждалось, состояла из уважаемых и здравомыслящих людей, которые протестовали против злоупотреблений православного духовенства и отвергали все его ритуалы. Первые приверженцы секты подвергались жестоким гонениям со стороны полиции и властей. Они стойко переносили порки и тюремное заключение за отказ посещать церковь. Среди простого народа о них ходило много легенд. Православные были убеждены, что штундисты побратались с дьяволом.

– Это очевидно, – говорили такие люди. – По вечерам они кладут трехрублевку на подоконник, а утром находят сто рублей. С тех пор как они стали штундистами, у них все в порядке с хозяйством. К весне все мы сидим без хлеба, а у них амбары полны.

Мы тщетно возражали, что штундисты не пьют водки, не устраивают пиры по случаю свадеб и крестин, не тратят денег на церковные службы и очень усердно трудятся. Когда Стефанович расспрашивал об обычаях штундистов, его с подозрением спрашивали, не хочет ли он уйти к ним. Невежественные люди никогда не доверяют новому и усматривают тайну в том, что находится вне пределов их повседневного опыта. Богослужения в домах у штундистов, проповеди «старших братьев», коллективное распевание псалмов, похороны и крещения без священников, свадьбы без пирушек – все это мешало православным людям, привыкшим уважать внешнюю обрядовость церкви, питать какие-либо дружеские чувства к штундистам, которые, по их мнению, поменяли Бога на дьявола. На всем пути из Черкасс в Елизаветград, который мы проделали отчасти на поезде, а отчасти пешком, мы слышали клевету на штундистов.

Мы двигались в сторону Любомирки. Это село появилось перед нашими глазами в жаркий летний день. Жатва уже окончилась. Мы видели большие курганы, но нигде ни дерева, ни кустика. В воздухе сильно пахло кизячным дымом, характерным для южных губерний и столь отравляющим их красоту. На голом склоне стояли белые хаты, выстроившись неправильными рядами. Они были очень непрочны на вид, покрыты соломенными крышами, которые не давали надежной защиты ни от дождя, ни от ветра, и со всех сторон окружены штабелями кизяка. Чтобы избежать подозрений, мы вошли в хату православного крестьянина и попросили приютить нас. Заявление о том, что мы – красильщики и ищем работу, служило хорошей рекомендацией, а кроме того, хозяина соблазнили 50 копеек, которые мы обещали платить ежемесячно; поэтому он отвел нам амбар.

В тот же вечер, когда хозяин вернулся домой с работы, семья уселась вокруг скатерти, которую расстелили прямо на земле под открытым небом, и пригласила нас присоединяться. На ужин нам дали клейкую саламату. Ее резали нитью, а тонкие ломтики окунали в топленое масло.

Мы стали осторожно расспрашивать о людях, перешедших в новую веру, – как нам говорили, такие жили в Любомирке. Наш хозяин пришел в возбуждение:

– Вот именно! У них тут гнездо. Их вожак, Рябошапка, живет в нашем селе. Он – хитрый лис. Он довел множество людей до беды, но сам избежал тюрьмы, потому что знаком с исправником. И он до сих пор продолжает вводить людей в заблуждение. Половина жителей Любомирки стала штундистами, и он постоянно рассылает своих подручных в дальние края, чтобы там проповедовать!

Мы спросили, далеко ли живут штундисты. Наш хозяин резким, злобным жестом указал на соседний дом:

– Вон один. Слышите, как он обмолачивает зерно? Это их самый закоренелый пророк, Степан Долбня. Он готов на все, чтобы проповедовать свою веру. Не бойтесь, рано или поздно его схватят.

– Многие из них пострадали? – спросили мы.

– Полиция приезжала много раз, – ответил хозяин. – Их безжалостно секут и бросают в тюрьмы. И хоть их постоянно разыскивают, они никак не успокоятся. Их охраняет сам дьявол.

– Если они распространяют ложное учение, может быть, лучше сделать вид, что веришь им, и смешаться с ними?

– Нет, – ответил он. – Их не исправить. Они никогда не говорят своими словами, а всегда повторяют Библию.

Я взяла его слова на заметку и решила, что Стефанович должен немедленно приняться за изучение Нового Завета и Посланий и что завтра нужно встретиться со Степаном.

На следующее утро я взяла свою вышивку, чтобы не выходить из образа, перелезла через толстую стену и оказалась лицом к лицу с высоким крестьянином с цепом в руке. Рядом с ним лежала куча соломы. Я знала, как штундисты здороваются друг с другом, и сказала:

– Доброе утро, брат.

– Доброе утро, сестра, – ответил он.

– Трудись дальше, брат. Я не буду тебе мешать.

Я пристроилась чуть поодаль на куче соломы и взялась за работу. Степан сделал вид, что продолжает молотьбу. Спустя некоторое время он остановился и подошел ближе.

– В чем дело, сестра? – спросил он.

– Я хочу узнать о вашей вере. Слышала, что ты хорошо ее объясняешь.

Он поднял взор к небесам:

– Он помогает мне. Он вкладывает пламя мне в сердце. Что бы я ни делал, я постоянно думаю о Нем и всегда стремлюсь передать свою веру другим. Дома и на работе, во дворе и в поле – мое сердце всегда и везде в огне. Я всегда ищу людей, которым могу рассказать слова Евангелия, чтобы приблизить их к Христу. Ты будешь слушать, сестра?

– Да, я буду слушать, брат. Я для этого и пришла.

Степан был, несомненно, человеком увлеченным. Он говорил очень красиво, особенно когда описывал чистую и мирную жизнь штундистов и сравнивал ее с грешной жизнью своих православных соседей. Он исступленно рассказывал о мучениях сестер и братьев в руках православных властей и о тех опасностях, с которыми были сопряжены их богослужения и собрания. Его рассказ помог мне представить условия жизни в государстве в общем и понять, почему позорную несправедливость властей не только терпели, но даже поощряли. Я увидела всю недостойность правящего режима, начиная с самых нижних ступеней административной лестницы вплоть до трона, и тот непосредственный вред, который он нес России. Я сказала Степану, что штундисты зря признают власть монарха в качестве законного помазанника Божия, раз защиту от нее могут получить только в сфере религии. Долбня слушал меня с явным интересом. Я сидела на соломе, а он стоял передо мной.

– Пойдем в дом, сестра, и там обо всем поговорим.

В доме было пусто – вся семья хозяина работала в поле. В хате не висело ни одной иконы, только цветы, сделанные из бумаги.

– Зачем они нужны? – спросила я.

– Для красоты.

Рядом с окном висел кнут.

– А это?

– Это – мудрость. Иногда бывает, что надо кое-кого поучить. Понимаешь, я женился во второй раз, а от первого брака у меня осталась дочь. Две эти женщины время от времени ссорятся. Слов они не слушают, а я хочу жить в покое. Нередко приходится усмирять их силой.

– В Евангелии говорится иначе, – заметила я.

– Что мне делать, если люди не понимают Евангелия? – спросил он.

Я долго пробыла у Степана. Обрисовала ему условия жизни людей в стране и рассказала о тех, кто ест хлеб с травой, о семьях на Волге и в северной России, о безземельных крестьянах, о непосильных налогах и о безразличии царей к страданиям народа, а затем снова упрекнула штундистов за то, что они думают исключительно о спасении собственной души.

Степана очень сильно потрясло то, что я ему рассказала о нищете на севере.

– Как нам повезло, – сказал он, – что мы не знаем голода. У нас есть скот и все, что нам нужно.

Никто нас не прерывал. Степан забыл о своей работе. Я была очень рада встретить человека с таким отзывчивым сердцем и искренне стремящегося к истине. Мы решили, что я приду вечером со своим «племянником» и что на следующий день он пригласит сестер и братьев на богослужение и для разговора.

Вечером вся семья была дома. Пока Стефанович разговаривал с хозяином, я познакомилась с молодой женой Степана. Она держала на руках ребенка. Лицо у нее было печальным и вялым. Говорила она тихо, с жалобной интонацией:

– Они постоянно повторяют слова Евангелия, но сами по ним не живут. Его дети меня не уважают, и он обвиняет в этом меня.

И она, и тринадцатилетняя девочка, которая прибиралась в хате, часто вздыхали. Было ясно, что фанатичный Степан слишком бескомпромиссен, что он не понимает сложную психологию женской души и требует слепого повиновния в ситуациях, в которых любовь и дружеский разговор были бы куда более действенны.

Стефановичу наш новый друг очень понравился, и он весь следующий день изучал Новый Завет. Вечером в доме у Степана собралось множество «нововеров». Молодые и старые, дети и женщины с младенцами на руках, столпившиеся как в церкви, расступились перед нами и вежливо поздоровались. Нас усадили на скамью в «красном углу». Вероятно, Степан успел расхвалить нас единоверцам, и благодаря этому мы ощущали их благожелательство. Собрание началось с пения псалмов, в чем участвовали все присутствовавшие. Затем были произнесены импровизированные молитвы. После этого начался разговор. Моя душа, полная жалости к страдающему народу, вдохновляла меня, когда я раскрывала слушателям причины этих страданий и говорила о возможности добиться облегчения, выразив согласованный и энергичный протест. Я ощущала сочувствие аудитории и поэтому осмелилась предложить, чтобы они немедленно создали в селе революционную организацию. Степан согласился, но в толпе раздавались и такие голоса:

– Не лучше ли подождать возвращения старшего брата?

– Да, мы должны подождать, пока вернется брат Иван.

– Конечно, мы все этого хотим.

– Он вернется через день-два. Брата Петра тоже нет, он вернется завтра.

Похоже, люди были уверены, что эти двое отсутствующих братьев разделяют общее настроение и примут мое предложение, но не осмеливались давать никаких определенных обещаний без их санкции. Народ разошелся поздно вечером – скрытно, как обычно поступали мы, революционеры, покидая дома маленькими группами или поодиночке, через разные промежутки времени. Мы с Яковом остались после того, как все ушли. Степан обратился ко мне с такими словами:

– Сестра, я не знаю, кто ты и откуда ты пришла, но, когда ты вошла ко мне, пока я молотил зерно, я решил, что ты императрица или дочь императора.

Я была поражена.

– Почему? – спросила я. – Я же выступала против царской власти.

– В Библии говорится, что царей осудит их собственное племя, – ответил он.

Мы расстались до следующего вечера, когда должно было состояться следующее собрание. Яков тщательно подготовился к разговору с братом Петром. В хате было еще теснее, чем в первый раз. В центре комнаты едва нашлось место для скамьи, сбоку от которой стоял молодой, красиво одетый малороссиянин. Он и был братом Петром, помощником старшего брата Ивана. В руках он держал маленький Новый Завет. Казалось, что он бросает презрительные взгляды на неотесанную фигуру моего «племянника», одетого неопрятно и неаккуратно. Несомненно, он уже знал содержание нашего прошлого разговора и был уверен в своих аргументах.

– В Евангелии ничего не говорится о вашем учении, – заявил он. – Глава такая-то, стих такой-то – попробуйте доказать обратное!

В то время известный штундист и богатый помещик Пашков в огромных количествах распространял карманное издание Нового Завета на русском языке без текста на церковнославянском. Стихи о смирении и подчинении, о любви к своему ближнему и о стойкости были подчеркнуты красным; бродячие проповедники носили эти Евангелия в мешках, распространяя их по всей стране. На этом собрании такие Евангелия имелись у обоих противников.

– Да, – ответил Яков, – там есть такой стих, но есть и другой, подтверждающий наше учение. Христос требовал от нас не только слов и молитв, но и дел. Он учил нас расставаться с жизнью за наших братьев. Однако мы по-прежнему страдаем от зла, молча смотрим на страдания наших братьев и думаем только о собственном благополучии. Спасая свои тела, мы губим свои души.

Петр было растерялся, но вспомнил еще один стих и прочел его с триумфом. Яков в свою очередь процитировал другой стих, который требовал активно противодействовать притеснителям народа.

В этом диспуте, который продолжался около двух часов, Яков остался победителем, поскольку его противник пользовался лишь любимыми подчеркнутыми стихами.

Новый Завет – книга очень широких взглядов, и в ней во многих местах указывается на необходимость бороться с любыми видами деспотизма. Собрание, привыкшее к односторонним объяснениям учения Иисуса, слушало со все возрастающим интересом. Петр был возбужден. Вероятно, ему впервые пришлось столкнуться с серьезным противником. Яков произвел большое впечатление из-за спокойной скромности, с которой он находил в Евангелиях и Посланиях ответ на стихи, вызубренные штундистами. Когда диспут закончилось, в толпе раздались голоса:

– Вот именно, вот именно.

– Мы должны заступиться за наших братьев. Эти притеснения невыносимы. Все люди равны перед Богом.

– Надо все это обдумать.

– Брат Иван вернется через день-два. Он скажет нам, что думает обо всем этом. Без Ивана у нас ничего не выйдет. Он знает, как подходить к людям. Он не боится властей, однако ладит с ними. Он отличный плотник. Он сделал хороший буфет для полицейского исправника и его помощников. Его все уважают. Он наш защитник. Он был в Петербурге и снова собирается туда, чтобы добиваться признания нашей веры и прекращения преследований. Мы уже собрали тысячу рублей на его поездку. Нужно дождаться его возвращения.

Особенно громко расхваливал Ивана его помощник, Петр. Он гордился своим положением как правой руки знаменитого Ивана Рябошапки. Его властные манеры сильно отличались от поведения многочисленных неофитов, которые были почти неграмотны и с искренней верой принимали все тексты, предписывавшие мир, чистоту, дружелюбие, готовность помогать другим. Немногие из них, подобно Степану Долбне, стремились к героическим подвигам во имя Христа и были готовы погибнуть ради спасения своей души.

Ивану приходилось сидеть в тюрьме, и, вероятно, будучи в заключении, он планировал свое будущее поведение, чтобы сохранить за собой роль вождя. Выйдя на волю, он постарался ладить с полицией, хотя продолжал борьбу с попами. Однако простых сестер и братьев постоянно наказывали и бросали в местные тюрьмы. Иногда их даже отправляли в киевскую тюрьму. Ловкий Рябошапка сумел стать незаменимым на их нехитрых службах, однако основой его власти над последователями служило его посредничество между ними и правительством; кроме того, он в некоторой степени защищал их от гонений.

День встречи с братом Иваном приближался. Мы понимали, что должны найти ему серьезного противника, не из-за того, что он превосходно знал Евангелие, а потому, что был вождем своих людей. Когда мы пришли, все уже собрались и обращали взгляды к двери, с нетерпением ожидая старшего брата. Меня печалило и раздражало, что зловредное влияние может омрачать эту атмосферу дружелюбия и взаимного доверия.

Дверь распахнулась, и через высокий порог переступил низкорослый, коренастый человек с внешностью деревенского купца или мелкого буржуа. Все затихли. Вслед за новоприбывшим вошел, хитро улыбаясь, брат Петр.

– Где эти люди? – спросил Рябошапка повелительным тоном.

На нас указали. Он подошел ближе.

– Зачем вы сеете в наших рядах смятение? Кто вы такие? – спросил он.

Я встала и громко объяснила цель наших странствий и знакомства с штундистами. Я сказала, что мы думали, что найдем в них людей, которые не только прославляют Сына Божьего на словах, но и следуют его примеру, стоя за правду перед лицом мира.

Рябошапка даже не пытался опровергнуть нас текстами из Писания. Очевидно, он уже знал от своего помощника, что это бесполезно. Поэтому он воспользовался тактикой опытного полицейского агента. Он попытался посеять в собравшихся недоверие к нам.

– Мы не знаем, кто вы и откуда пришли. Многие прокрадываются в наши ряды, называясь вымышленными именами. Они обманщики. Если бы я не следовал духу Евангелия, то донес бы на вас в полицию.

Толпа пришла в возбуждение.

– Вот именно, брат, так и надо было сделать.

– Брат Иван, это невозможно! Они выступают за народ и за его благо. Они служат народу своими делами. Ты не должен этого делать!

Рябошапка был явно смущен, но к нему тут же вернулась уверенность.

– Нам не разрешено держать оружие, – сказал он деловым тоном. – Мы уже много пострадали. Я провел год в тюрьме за свою веру. Мы пытаемся добиться, чтобы правительство признало нас и позволило нам открыто проводить наши службы. Мы должны быть очень осторожными и в первую очередь думать об истинной вере.

Мы снова попытались объяснить собравшимся, что такая точка зрения противоречит учению Христа, но те так долго следовали за своим вождем, что это уже стало привычкой. Они вздыхали и опускали голову, но по-прежнему держали сторону Ивана или же трусливо сохраняли нейтралитет. Долбня был в растерянности, и его прежний энтузиазм сменился задумчивостью и внутренними размышлениями. Мы выразили глубокое сожаление, что среди таких искренних последователей Христа и его учения не нашли сострадания и глубокой любви к своим голодающим, отверженным братьям, которые вынуждены жить в физической и духовной нищете и из-за своей слабости неспособны защитить себя. Крестьяне вздыхали, но ничего не отвечали.