Текст книги "Сердцеед, или Тысяча и одно наслаждение"
Автор книги: Екатерина Гринева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Я залезла в машину и сидела какое-то время, не включая свет, в темноте. Откинув голову назад, я закрыла глаза и сцепила руки на коленях. В таком положении я пробыла несколько минут, но когда посмотрела на часы, поняла, что продремала целый час. Причем время пролетело незаметно, как пара минут.
Машина тихо тронулась с места, а я подумала, что у меня еще никогда не было таких дурацких новогодних каникул. Таких сумасшедших и трагичных. Все идет кувырком, не так как у людей, и конца и края этому не видно. Нормальные люди отдыхают дома или за границей, радуются выпавшей передышке между трудовыми буднями и вообще живут полноценной жизнью, не как я – без семьи и детей.
Неожиданно в верхнем зеркальце я увидела, что за мной следует «Ниссан» седан с тонированными окнами. Через некоторое время я поняла, что машина «пасет» меня. Это мне не понравилось, и я нахмурилась. Может быть, я накручиваю себя? Но вскоре мои догадки подтвердились: машина действительно ехала за мной. Теперь она немного отстала, чтобы лишний раз не привлекать моего внимания.
Я прибавила скорость и свернула в переулок. Когда я вынырнула, «Ниссана» уже не было. Кто за мной следил? А главное: зачем?
Подъехав к дому, я вышла из машины и захлопнула дверцу. Вокруг стояла тишина, было начало второго ночи, и то ли от того, что мои нервы были на пределе и все чувства обострены, или от того, что мой ангел-хранитель взмахнул надо мной своим крылом и дал незримый знак, я резко обернулась: какой-то звук мне показался странным. И это спасло мне жизнь. Буквально в нескольких сантиметрах от моего виска просвистела пуля. Где-то хлопнула петарда, наверное, люди продолжали праздновать Новый год, залаяла собака. Я стояла, остолбенев. Но мой столбняк, к счастью, продолжался не более секунды. В следующий момент я пригнулась и побежала между машинами, стоявшими перед домом.
Пистолет был с глушителем, и по мелким ямкам, по легкой пыльце снега, поднимавшейся со слабым шумом вверх, я видела траекторию моей смерти. Все было, как в немом кино – полное безмолвие, нарушаемое лишь легкими шлепками пуль, и я, как раненая лиса, пытающаяся уйти от ошалевших собак и охотников. Я ныряла между машинами – впереди был просвет; лавочка у подъезда и дерево над ней. Согнувшись в три погибели, я метнулась к дереву и застыла-замерла, прижавшись щекой к холодной коре.
И здесь мне повезло. Уже второй раз за ночь. По дорожке перед домом из-за соседней двенадцатиэтажки шла пара, громко смеясь, с двумя сумками в руках. Очевидно, возвращались из гостей. Я задержала дыхание и мигом проскочила между ними к подъезду, бросив на ходу «извините». Я моментально набрала код и потянула дверь на себя. Влетев в холл дома, я перевела дыхание, а потом понеслась по лестнице, так мне хотелось поскорее оказаться в квартире.
Только там я отдышалась и как пьяная пошла к окну, не зажигая света. Я отодвинула занавеску и посмотрела во двор. Он, невидимый мне киллер, мог стоять только либо около гаражей, либо между старыми разросшимися деревьями. Это он преследовал меня на «Ниссане»? Или их двое? И второй поджидал меня у дома? Возможен и другой вариант. Мой преследователь поехал другой дорогой и обогнал меня. И стал ждать…
Я с трудом добралась до кровати и свалилась, не раздеваясь. Стоило мне сунуться в «Эдем», и меня уже «предупредили». Отступать уже было некуда – теперь угрожали мне.
С утра мне предстояло сделать слишком многое. Взять у Динки снимок Мишки и поехать с ним к Людмиле. Надо ковать железо, пока горячо, а то она в любой момент может передумать и отказаться помогать мне. И так она явно чего-то испугалась, когда я сказала ей об убийстве Ермолаевой. Она знает ее? Или что-то знает об убийстве? Или просто не хочет ввязываться во все это, хочет держаться от сомнительных дел подальше, дорожа своей работой в «Эдеме»?
Я уснула, не раздеваясь, при этом какое-то время меня бил озноб, и я тщетно пыталась согреться, укрывшись вторым одеялом.
* * *
Взяв фотографию у Динки, я позвонила Людмиле, и мы договорились встретиться в кафе недалеко от клуба. Когда я приехала туда, Людмила уже сидела за стойкой и просматривала сообщения на мобильном. Она была в короткой красной куртке и обтягивающих джинсах. Большая черная сумка лежала на соседнем стуле. Она заказала себе большую кружку пива, взяла в руки Мишкину фотографию, посмотрела на нее, впрочем, без особого интереса и вернула мне со словами, что «этого мужика она не знает». И в клубе не видела.
Людмила врала. Если Мишка ходил в этот клуб, она наверняка его запомнила, сказала же она в первый раз, что память у нее хорошая. Почему теперь она вдруг стала плохой? В чем дело? Она чего-то боится? Но чего? Или кого?
У меня возникло искушение рассказать Людмиле о том, что в меня вчера стреляли. Но что-то удержало меня от этого шага. Я поняла, что никому не могу рассказать об этом. Динке? Она только еще больше разнервничается и запаникует. Белякову? Он наорет на меня и запретит вообще соваться в «Эдем».
Раздосадованная, я убрала фотографию обратно в сумку и заказала коктейль в надежде, что мне удастся еще немного посидеть с Людмилой и разговорить ее. Но Люда допила пиво, сползла с высокого стула, тряхнула кудряшками, отчего те рассыпались по плечам, и сказала, что торопится на работу и опаздывать никак не может. Она пошла к выходу, около самой двери обернулась и взмахнула рукой.
Почему-то я была уверена, что она соврала мне, что не знает Мишку. А значит, должна знать и тех, с кем он общался в клубе. Получается, что ей есть, что скрывать. Но почему? Этот вопрос не давал мне покоя.
Я ничего не могла придумать и поэтому поехала домой. Звонок Вадика застал меня в пробке. Я нахмурилась и нажала на соединение.
– Алло! – сказала я сквозь зубы.
– Ты чего трубку не берешь? – услышала я голос Вадика, который звучал как ни в чем не бывало.
– Дела.
– А я думал, что в Новый год все отдыхают, – рассмеялся он.
– Как Новый год встретил? – сзади мне сигналили, что путь свободен и я могу ехать. Я раздраженно мотнула головой и вывернула руль.
– Хорошо. Тетя Зина пироги напекла, индейка вкусная была. Посидели, фильмы посмотрели. Душевно так было. Маме понравилось.
– Ясненько.
– Я звоню… ну, мы бы… могли встретиться.
– Для чего?
– Как для чего? – опешил Вадик. – Мы же давно не виделись. Сексом позаниматься. А то у нас перерыв долгий получился.
– Сексом? И все? А я-то думала, что у нас серьезные отношения.
– Серьезные? – похоже, что Вадик на том конце впал в ступор и не собирается из него выходить. – Я… пока жениться не собираюсь, – зачастил он. – Я пока не готов. Да и зарплата маленькая у меня.
– Ничего, хватит. Я хорошо зарабатываю. За двоих.
– Нет, Маргарита, я пока не собираюсь. Нам с тобой хорошо. Но..
– Договаривай! – моя голова была готова лопнуть, и под ложечкой неприятно сосало. – Договаривай! Чем я тебя не устраиваю?
– Ну…
– Вадик! – запела я. – Ты говори, а я, может быть, постараюсь исправиться.
Больше всего в эту минуту мне хотелось удушить Вадика собственными руками. Очень жаль, что он находился так далеко от меня – вне пределов досягаемости.
– Ты очень яркая, вся такая… У тебя жизнь была до меня всякая. Мне нужна девушка чистая, нормальная. Да и помоложе… – окончательно добил он меня. – Но мы с тобой можем встречаться…
Я швырнула трубку, откуда слышались завывания Вадика: «Алло! Алло! Маргарита! Ты где? Я тебя не слышу!»
Я ехала на машине, стиснув зубы, чтобы не разреветься от досады. Мне нужно было срочно повысить свою женскую самооценку, которую Вадик так легко низвел до уровня плинтуса.
«Я – красивая, умная, успешная женщина, которая достойна самого лучшего мужчины», – твердила я как мантру.
И что мне делать? Мне указали мое место, сказали, что я женщина только для постели. Ему, видите ли, нужна невинная молодая девушка. А я что? Старуха?!!
Мне двадцать девять лет, и нужно уже спокойно относиться ко многим вещам. И не принимать их слишком близко к сердцу. Пора бы, пора бы… Почему же меня так вывели из себя слова Вадика?
Это же просто еще одно крушение иллюзий в моей жизни. Разве их было мало?
В голове мелькнул Эрнст Кляйнц. Он приглашал меня в ресторан, вот и настал момент согласиться на эту встречу.
Я позвонила ему и сказала, что сегодня вечером я свободна. Мы обменялись парой ничего не значащих фраз, а потом договорились встретиться на Чистых прудах.
Если бы только мужчины знали, как часто мы соглашаемся на свидание, ужины и завтраки только потому, что нам необходимо срочно спасти пошатнувшуюся самооценку. Потому что невыносимо думать о себе, как о женщине, которая никому не нужна и об которую можно вытереть ноги и пойти дальше своей дорогой. Эрнст Кляйнц никогда и не узнает, чем он был обязан моему согласию.
Хотя почему нет, шептал мне внутренний голос. Он – приятный мужчина, и ты можешь получить вполне реальное удовольствие, а не только осуществить акт мести по отношению к ублюдку Вадику.
Это будет всего лишь еще один ужин в моей жизни. Ужин с приятным мужчиной и деловым партнером. Хотя мой шеф всегда учил меня не путать дело с телом.
Дома была тишина. И впервые меня она почему-то раздражала. Эта тишина, в которую я обычно куталась, как в уютный плед, тишина, которая казалась мне благословением и даром небес после суматошного дня или внезапных командировок, где новые люди, встречи, блицроманы с непременными красивыми ужинами в ресторанах, скупыми вопросами и скупыми ответами, когда все крутилось вокруг настоящего, потому что настоящий миг был реально проживаемым, а все остальное – хлипким и непрочным. Прошлого не существовало – ну кто будет ударяться в воспоминания или жаловаться на жизнь, если встреча так мимолетна и краткосрочна, что время становится физически ощутимо и утекает неприлично быстро, как песок в песочных часах. А будущее и вовсе табуированная тема. Там, в будущем, мужчину ждали жена и крикливые ребятишки, о которых он никогда не говорил, а всегда отделывался кругло-обтекаемыми фразами типа: «Есть семья» или «Я женат, двое детей» и тем самым мне давали понять, что черта наших отношений уже проведена. Черта, как в фильме «Вий», которую переступить нельзя. Эта черта, кроме ужина, включала еще променад до гостиницы и краткий разговор в номере ни о чем; потом – марш-бросок кавалера в душ. А я тем временем делала свои последние приготовления: осмотр белья, дезодорант под мышки и небрежно распущенные волосы по плечам, красиво-картинная поза в кресле или на кровати; нога на ногу и голова откинута назад, как бы для поцелуев. И когда он выходил из душа, обмотанный полотенцем вокруг бедер, я была уже настроена на этот легковесный необязательный роман, как телеантенна на нужный канал.
После бурного соития я, как правило, выставляла своего партнера по горизонтальным танцам за дверь, объясняя свое поведение тем, что хочу отоспаться после напряженного командировочного дня. Никто обычно не возражал. Да и кто бы им это позволил. Это все входило в игру под названием «командировочный роман» – хлипкий, эфемерный, недоношенный, не имеющий продолжения и не оставляющий послевкусия. Он стирался из памяти мгновенно, как только я переступала порог своей квартиры. Или еще раньше – когда я поднималась по трапу самолета, оставляя позади себя город и все, что с ним связано. И я никогда не оставляла свои контакты и телефоны. Если же мы были связаны по работе, я давала понять, что все кончено, отныне я – только коллега, и никто больше.
И они все всегда понимали.
Мне это нравилось.
И только в последнее время я поняла, чем это все объяснялось.
Они так же мало дорожили мной, как и я ими.
И так же легко выбрасывали меня из памяти. Может быть, даже раньше, чем я их.
Только они выходили из гостиницы, как оставляли меня там, за дверью. Уже в такси они доставали мобильные и просматривали фотографии своих близких – милой жены с вечно озабоченным взглядом и родные мордашки детей. И только позднее время удерживало их от звонка домой и радостного восклицания: «Как вы там? Как же я по вам соскучился!»
И когда они возвращались домой, то с удовольствием предавались привычным домашним заботам и хлопотам. И жену любили, как полагается: с забытым пылом и страстью, замешанными на изрядном чувстве вины, которое срочно нужно было погасить, стереть из памяти…
Все было так.
И это в последнее время было особенно обидным. Таким обидным, что во время своей последней командировки я не завела никакого романа, а просто валялась вечерами в гостиничной койке с пультом телевизора в руке.
У меня уже наклевывался Вадик, и я полностью решила изменить свое поведение. И вот к чему это привело.
Вадик не просто поставил точку над «i», но и смачно плюнул на могилку наших отношений.
И этот плевок, и все слова, сказанные расчетливо, наотмашь надо было удалить, уничтожить, как отработанный файл. И какая разница, кто этому поможет.
Эрнст Кляйнц или кто другой. Просто он первым подвернулся под руку.
На все сборы у меня был час.
Я собиралась быстро, поглядывая на часы. Опаздывать мне не хотелось. А может, я просто боялась, что пунктуальный и дотошный иностранец, не обнаружив меня в назначенное время, прождет ровно пять минут и уедет?
На встречу я пришла вовремя.
Еще издали я увидела Эрнста Кляйнца, стоявшего у машины и вертевшего головой в разные стороны. Он был в черной куртке; очки поблескивали в скупых лучах заходящего солнца, и он слегка переминался с ноги на ногу. Но на часы не смотрел.
И это мне понравилось.
Я подошла сзади и сказала:
– Добрый вечер!
Он резко обернулся и заулыбался во все иностранные белоснежные тридцать два зуба.
– Маргарита! Добрый вечьер! – и приложился к моей руке.
Губы у него были прохладные и мягкие.
– Куда пойдем? – кокетливо спросила я.
Самый лучший способ восстановить женскую самооценку, рухнувшую подстреленной птицей, – это вот такой легкий, капризный, кокетливый тон. Именно такой тон должен нравиться мужчинам – женственный, резвый, щебечущий.
– Здесь есть один японский ресторанчик. Мне порекомендовали.
Я невольно закусила губу. Конечно, у расчетливых аккуратных швейцарцев не может быть никаких спонтанных незапланированных походов «куда глаза глядят» или «что понравится». Наверняка этот японский ресторан был одобрен коллегой Эрнста Кляйнца – таким же дотошным и аккуратным, как и он сам. Все было взвешено и рассчитано: и обстановка, и расторопность официантов, и вкус блюд, и яркость света, и посетители, и чаевые. Все было обмеряно, подсчитано, и только после этого был вынесен окончательный вердикт: «годится».
– Прекрасно! – сказала я, не выходя из придуманного образа. – Обожаю японскую кухню.
Японский ресторанчик был и вправду мил. В нем все было в меру: и свет, льющийся откуда-то сбоку и сверху, и маленькие светильники на столиках, и длинные стеклянные аквариумы посередине зала. Несмотря на то что почти все столики были заняты, в зале не было шумно: легкое позвякивание столовых приборов, приглушенные голоса, тихая музыка.
Мы прошли за столик около аквариума. Вуалехвост лениво взмахнул черным перистым хвостом и уплыл в противоположный конец аквариума.
Девушка-официантка – маленькая, с раскосыми глазами, в красном фартуке, не то якутка, не то бурятка – принесла нам меню и влажные горячие салфетки.
– Что будете? – Эрнст Кляйнц смотрел на меня из-под очков. Он был одет в серый свитер грубой вязки, который придавал ему необычайно домашний, уютный вид.
Я выбрала суши, суп-пюре и лосось, запеченный с рисом и голубым сыром.
Эрнст заказал тарелку морепродуктов и рисовую лапшу.
– Зеленый ти? Кофе? Коктейль?
– Зеленый чай.
– О’кей.
Подошла официантка в красном фартуке и записала наш заказ.
– Как дела? Новый год? – Эрнст Кляйнц откинулся на стуле и изучающе смотрел на меня.
– Отлично. Просто отлично.
Мне всегда казалось, что иностранцы – насквозь фальшивые оптимисты и лгуны. Даже если у тебя весь мир катится в тартарары, это ни за что нельзя признать. Надо все время улыбаться и говорить «о’кей».
– А у меня – нет. Не о’кей, – с легкой грустью в голосе сказал господин Кляйнц.
– Что-то случилось?
Он часто-часто закивал головой.
– Йес. Да. Да. У меня сын. Не хочет раз-го-вари-вать. С меня… Же-на – нет. Не дает. Я правильно говорю?
– Ваша жена не дает вам видеть сына?
– Да. Да. Это очень, очень плохо.
– Большой сын?
Эрнст Кляйнц достал из внутреннего кармана пиджака портмоне, раскрыл его и протянул мне фотографию. Я взяла ее в руки. На меня смотрел белобрысый мальчуган, как две капли воды похожий на пацана, выросшего где-нибудь в Калуге или Твери, и широко улыбался, демонстрируя выщербленный спереди зуб.
– Эрик. Хороший мальчик.
– Да. Милый.
Внутренняя неловкость не проходила. Это был какой-то неправильный иностранец – без постоянной улыбки и жизнерадостного, как лошадиное ржание, смеха. И с этим неправильным иностранцем я не знала, что делать. Мой взгляд уперся в настенное панно: гора Фудзияма, утопающая в снежном тумане, а на переднем плане – цветущая сакура. Ну, конечно, что же еще может быть в японском ресторане, как не вечный символ Японии – красиво-треугольная гора Фудзияма и непременная сакура.
– Вы были в Японии? – спросила я швейцарца.
– В Японии – да. Был.
Неожиданно я подумала, что вообще почти нигде не была, кроме Египта и Турции – стран, где побывало почти все население бывшего Советского Союза. Даже соседка снизу – баба Валя каждый год исправно ездила туда осенью, когда снимала последний урожай с подмосковного сада-огорода и засаливала очередную банку грибов. «В Египет, что ли, съездить, – говорила она. – Все дела уже давно сделала, можно и отдохнуть».
Поездка в Турцию пришлась на крах одного моего романа, поэтому я ничего толком и не запомнила. Роман закончился почти молниеносно и по моей вине: я стала давить на мужика, и он стремительно исчез из моей жизни, не дожидаясь выяснения отношений, и поэтому Турция вместе со всеми своими красотами – сахарно-искристыми ваннами Клеопатры и с по-византийски пышным Стамбулом – проплыла мимо меня. Я просто тупо отдыхала и в сотый раз перемалывала свой роман: где и когда я сделала роковую ошибку, слишком дорого стоившую мне. Именно тогда или все-таки позже я выработала эту безошибочную тактику с мужчинами – нападай и бери. Тактика мгновенного натиска и такого же мгновенного отступления. И только глупый мягкий Вадик должен был как жертвенный телец пасть на алтаре брака. Вадик оказался не глупым и не жертвенным, а вполне жизнеспособным тельцом, который напоследок меня еще и боднул.
Моя жизненная оборона трещала по всем швам, и еще этот странный Эрнст Кляйнц пытается вести со мной задушевные разговоры о своем сыне вместо того, чтобы потянуть меня в койку и освободить мои мозги и тело.
– Я проголодался. А вы? Как это – по-русски? Голоден как волк. Правильно я говорю?
– Правильно. Вы хорошо говорите по-русски.
– Нет. Не очень.
– Вы давно работаете в России?
– Полгода. Я хочу знать русский язык. Хорошо.
– Он очень трудный.
Эрнст Кляйнц фыркнул.
– Не трудней китайский.
– Вы знаете китайский?
– Немного. Стал учить в прошлом году. Китай – динамич страна. Очень, очень развивать.
– Действительно.
– Русский тоже учить. А вы знаете языки?
– Немного инглиш.
Принесли еду.
У меня разыгрался аппетит, и я активно заработала палочками.
– А вы…
– Что я? – оторвавшись от тарелки, я посмотрела на швейцарца. Стекла очков отливали золотисто-красным светом.
– Вы… когда-нибудь…. – запнулся он.
Если этот швейцарец сейчас спросит меня о том, была ли я замужем и есть ли у меня дети, я просто встану и уйду.
– Вы… когда-нибудь… были в Японии?
После того как Эрнст Кляйнц рассказал мне о своем путешествии в Японию и о восхождении на гору Фудзияма, разговор все время катился вот по таким нейтрально-отвлеченным рельсам, и я вдруг подумала, что швейцарец ни разу не намекнул на то, чем закончится этот вечер. Я смущенно заерзала и отпила из пузатой темно-коричневой керамической чашки. Что-то настораживало меня в нашем свидании. Этот вечер был каким-то неправильным, не похожим на другие вечера в ресторанах с мужчинами, когда роли были четко прописаны и распределены и оставалось только следить за тем, когда надо ввернуть нужную реплику или вовремя взять паузу.
Я пила из пузатой чашки и смотрела на своего потенциального кавалера. Его уши оттопыривались и нежно алели в интимном полумраке японского ресторана. Весь мой пыл и щенячий задор, с которым я собиралась мстить Вадику за свою упавшую женскую самооценку, куда-то пропали, и теперь я думала только о том, чем закончится наше свидание.
Эрнст Кляйнц с шумом допил кружку густого пива и со стуком поставил ее на стол.
– Ну что, как говорится, хорошего понемногу? – и подмигнул мне.
Он довез меня до дома; началась метель, и хлопья сказочно-белого снега падали сверху, грозясь завалить весь город, как-то разом притихший и съежившийся в размерах. Метель делала помпезную амбициозную Москву уютной и прянично-сказочной – словно иллюстрация к старым сказкам, которую хорошо рассматривать дома, накрыв ноги одеялом и потягивая горячий чай.
Машина господина Кляйнца ехала медленно, словно он никуда не торопился, и на какие-то доли мгновения я вдруг поняла, что хочу, чтобы наше путешествие не заканчивалось. В машине пахло нагретой кожей и дорогим виски, и еще почему-то яблоками. Швейцарец молчал. Он как будто бы даже забыл о моем существовании и сосредоточенно смотрел на дорогу: чуть нахмуренно и серьезно.
Обычно я любила в дороге слушать музыку. Ее мягкий ненавязчивый звуковой фон успокаивал меня в конце трудового дня, а энергичные ритмы помогали встряхнуться утром, когда все кажется гадким и омерзительным, и даже чашка любимого кофе не помогает избавиться от чувства тоскливой безысходности перед серой вереницей будней.
Сейчас музыки не было; в салоне раздавалось шуршание шин, шум падающих хлопьев и легкое сопенье Эрнста Кляйнца, которое делало его похожим на медведя, разбуженного снежной бурей – непредсказуемого и тревожного.
– Вам не холод?
Он кивнул на приспущенное окно.
Я даже не заметила, что оно было открыто.
– Нет.
– Любите холод?
– Иногда.
Он бросил на меня странный взгляд из-под очков и замолчал.
– Я еду райт?
– Правильно. Райт.
– Куда теперь?
Я объяснила и только потом поняла, что показала самый длинный путь – путь-петлю, делающую основательную загогулину, прежде чем захомутать мой дом. И когда я это осознала, то невольно покраснела и порадовалась, что Эрнст Кляйнц плохо знает Москву и не понимает моего непонятного маневра.
Все объяснялось очень просто.
Мне категорически не хотелось выходить из машины. Здесь было тепло и уютно; все мое напряжение куда-то исчезло, растаяло как сахарная вата; я не думала о Динке, о ее пропавшем муже, о том, что в меня стреляли и что за мной следит непонятная машина.
На всякий случай я обернулась – машины не было.
Я невольно закрыла глаза и улыбнулась. Через какое-то время я почувствовала осторожное прикосновение мягких мужских пальцев.
– Да-да. – Я открыла глаза.
– Уже приехали, – голос прозвучал чуть виновато, как будто кучер доставил карету к праздничному балу не вовремя. Гости уже веселились вовсю, и только бедная Золушка прибывала с непростительным опозданием.
– Я едва не уснула. У вас такая уютная машина. Мне даже показалось, что я еду в карете. – И тут я замолчала, поняв, что сморозила жуткую глупость. Была надежда, что Эрнст Кляйнц не знал слова «карета».
– Карета, – оживился он. – Я очень люблю карету. В этом есть сказка. – Он взмахнул рукой. – Краси-ва сказка.
– Точно. – На мгновение я ощутила укол досады. Интересно, как теперь будет воспринимать меня Эрнст Кляйнц – как сумасшедшую русскую, которой после посещения японского ресторана померещились кареты и детские сказки?
– Это очень хо-ро-шо. Русские обычно слишком деловые. И никаких сказки. Практические люди.
Я закусила губу, чтобы не расхохотаться. Вот как нас, оказывается, представляют иностранцы – деловыми, практичными людьми без всяких сантиментов. А мы-то думали, что все наоборот. Мы – тонкие, умные и загадочные. Одна пресловутая загадочная русская душа чего стоит. А на самом деле нас считают криминальными авторитетами и олигархами. А практичные жесткие иностранцы как дети празднуют свое Рождество: еще за неделю пишут родственникам трогательные открытки с поздравлениями и готовят подарки. В любом репортаже по телевизору видно, как люди ходят по магазинам и выбирают подарки – не абы что, а со смыслом и значением. Из тех, от которых не отмахнуться и не поставить на полку пылиться вместе с другими ненужными сувенирами…
А мы? Подарки зачастую – первое, что подвернется под руку. Влюбленные еще думают и выбирают: всяких там медведей с заплатками и сердечками в лапах, а все остальные действуют по шаблону-стандарту. Коллеги дарят друг другу календари, ручки, визитницы. Родственники то, что придет на ум, руководствуясь исключительно финансовыми соображениями. Знакомые – лишь бы не обременительно с точки зрения денежных затрат. Что-то мелко-пустяковое – брелки и новогодние сувениры, фигурные свечки…
– Я сказал что-то не так?
– Все так, Эрнст. Все так. – Мне стало весело и смешно. А он славный, подумала я и испытала неожиданный приступ умиления. Значит, будет в постели нежным и ласковым. Это даже лучше, чем бешеная страсть, которую нам бы пришлось изображать, играя неутомимых любовников со всеми подходящими атрибутами: криками, стонами, мокрыми простынями, сбитыми набок.
У Эрнста Кляйнца есть чувство юмора, симпатичная внешность. Я вдруг поняла, что мыслю о нем, словно заполняю анкету…
– Выходим?
– Выходим!
Я открыла дверцу и выпорхнула из машины, ощущая неудержимое веселье. Эрнст Кляйнц подошел ко мне, я взяла его под руку, и вовремя, так как едва не упала, поскользнувшись на гладко-скользкой дорожке, слегка присыпанной снегом.
Мы дошли до подъезда, и здесь швейцарец остановился.
– Спаси-бо. До свидания.
– Как спасибо? – растерялась я. – А как же… – и я замолчала.
Он смотрел на меня иронично-насмешливо, словно знал наперед все, что я скажу, и поэтому я все сильнее ощущала свою беспомощность и растерянность.
Черт побери! И какое же это неприятное чувство! Как будто бы тебя взяли, как маленького котенка за шкирку и куда-то волокут, а ты даже не можешь вырваться.
– Я думала, – начала я, глупо улыбаясь. На самом деле я не могла объяснить, почему после вот этой поездки в машине, напоминающей прогулку в карете, непременно хочется продолжения вроде церемонного чаепития с английским сервизом, белыми перчатками и танцами с чопорно-старинным менуэтом. Мне казалось, я даже слышу эти звуки менуэта, как из старой музыкальной шкатулки, которая была у меня в далеком детстве….
Я стояла и молча смотрела на Эрнста Кляйнца. Стекла его очков казались темно-серыми, и теперь он уже не улыбался, а смотрел вполне серьезно. Как на рабочем заседании перед Новым годом.
– Вы хотите пригласить меня на чай? – спросил он все тем же строгим тоном.
– Да. На чай.
– Я согласен.
– Тогда чего мы стоим?
Тугая дверь подъезда открылась и с чавканьем поглотила нас.
В лифте мы молчали, а я считала про себя этажи, шевеля губами. Швейцарец смотрел куда-то поверх меня.
В квартире я зажгла в коридоре свет и громко сказала:
– Прошу в кухню.
Моя кухня – не маленькая, а вполне приличная по московским меркам кухня сразу стала для него мала и тесна. Он сел на табуретке, как-то по-свойски вытянув ноги, и положил руки на стол. Мне было неудобно перешагивать через него, но попросить развернуться и сесть ближе к столу я почему-то стеснялась, и вообще все было странно и непонятно. Не так, как я планировала. Да и саму себя я плохо узнавала: вместо обычной говорливости, кокетства и наигранной веселости на меня напала непонятная немота. Как будто бы я разом онемела, и мне было совершенно нечего сказать.
Я поставила электрический чайник и села за стол. Мы оба по-прежнему молчали.
Веселенькое свиданьице, думала я про себя. Ничего не скажешь, молчим как рыбы. А герр Кляйнц вместо того, чтобы прийти мне на помощь, словно язык проглотил. В ресторане он и то был веселее, хотя бы о своих семейных проблемах рассказывал. А здесь решил в молчанку сыграть…
Чайник запыхтел и щелкнул. Вода вскипела.
Тут я вспомнила, что красивый немецкий сервиз – нежные розочки на белом фоне – находится в большой комнате, и мне будет неудобно таскать его туда-сюда. Уж лучше сразу организовать это чаепитие в гостиной, к тому же она больше подходит этому случаю, чем кухня, где Эрнст Кляйнц сидит, вытянув ноги, с блаженным видом, как кот, который греется на теплом весеннем солнышке.
– Мы уходить. Гоу, – взмахнула я рукой. – В другую флэт.
Господин Кляйнц как-то странно дернул головой, но встал и посмотрел на меня сверху вниз. Он был такой огромный, что я сразу почувствовала себя маленькой. Без каблуков я доставала ему до подбородка и взглядом уперлась в этот тяжелый подбородок с едва обозначенной ямочкой.
Он стоял близко и сопел. Я взяла чайник и пошла в комнату.
Мужчина потопал за мной. Но в коридоре он перехватил мою руку.
– Я хелп. Чайник тяжелый.
– Нет. – Но почему-то я послушно сунула ему в руку чайник и слегка потрясла онемевшими пальцами.
– Я просто чай. Лимон есть?
– Есть, – обрадовалась я.
В кухне я положила на большую тарелку все, что у меня было сладкого: печенье, ванильную пастилу, остатки шоколадного кекса, и с этой «десертной» тарелкой пошла, нет, поплыла в комнату.
Мне только не хватало банта в волосах и кружевного фартука. И вот она – классическая официантка, как на картинке.
Эрнст Кляйнц сидел на стуле, вытянув ноги. Манера у него, что ли, такая – ноги вытягивать.
Я перешагнула через них и принялась доставать из серванта посуду – аккуратно, боясь разбить. Я никогда не пользовалась этим сервизом. Моя бабушка и мама считали, что сервиз должен стоять для украшения в серванте и доставать его оттуда можно только по большим праздникам – когда приехали гости и все сидят вместе за большим столом. А чтобы просто для себя, для красоты – ни-ни. Для себя сойдут и разнокалиберные чашки – разной фактуры и размера – попроще и поплоше.
Но сейчас мне хотелось красивого торжественного ужина на двоих – со свечами, вином, салатом из индейки и фруктами. Мне хотелось долго заниматься приготовлениями к этому ужину, чинно рассаживаться за столом и потом также чинно, не спеша, поглощать еду между неспешной беседой. Господи, кажется я стала клинической идиоткой. Или этот господин Эрнст Кляйнц так на меня действует. Таким странным, непостижимым образом.
Снег уже не просто валил, а стучал в окно, как будто кто-то стоял снаружи и кидался в него снежками. Уютный золотистый кружок лимона плавал в чашке, и я мешала ложкой чай.
