Текст книги "Дорогая Венди"

Автор книги: Э.К. Уайз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

– Видишь? – Питер поблёскивает лукавым весёлым взглядом, будто кремень высекает искру: он приглашает её поспорить. – Ничего сложного, я же говорил.

– Но это же… – конец фразы повисает в воздухе. Вместо этого она кивает. В самом деле ведь пахнет вкусно. Если попробовать чуть-чуть, ничего не случится ведь?

– Подавай ужин, а потом поиграем все вместе.

Слова Питера не похожи на просьбу, хоть это и нечестно. Она ведь гостья, в отличие от остальных, а в гостях обычно не работают. Но она вновь кивает и подбирает стопку чашек рядом с костром. Проще не сопротивляться – так меньше болит голова.

Чашки – просто пустые кокосовые скорлупки, и это почему-то ужасно её смешит. Всё тут такое дурацкое. Она не может удержаться от смеха, пока зачёрпывает из котла варево и передаёт чашки мальчишкам.

– Видишь, как весело! – Питер смеётся вместе с ней, радостно и невесомо, как будто листик задевает по щеке. Дрожь пробирает.

Когда она отдаёт последнюю чашку мальчику, тот грустно смотрит на неё. На щеке у него, под левым глазом – вспухший синяк. Но она не успевает спросить, что случилось: Питер шумно прихлёбывает, залпом выпивает свою чашку и вытирает губы.

– Давайте доедайте. А пока мы едим, Венди расскажет нам сказку.

– Я не знаю никаких сказок.

– Это твоя обязанность, – заявляет Питер. – Все матери знают сказки. Иначе зачем они нужны?

И снова в его глазах мелькает угроза. Девочка сглатывает комок в горле и опускает взгляд.

– Можно я хотя бы суп свой попробую сначала? Он так вкусно пахнет. – Она пытается делать вид, что соглашается с Питером. Может, когда она поест, он уже и забудет про сказки.

Она оглядывается на остальных. Мальчишки едят: некоторые с аппетитом, некоторые будто испуганы. Она растерянно смотрит в свою чашку. Суп выглядит точно как тот «как бы черепаховый» суп, который готовит Кухарка, вот только сделан он из листьев и воды и заправлен грязью. Она видела, как Питер бросал всё это в горшок, но почему-то не может удержать картинку в голове. Как будто существуют две правды, и одна закрывает другую, как луна при затмении.

В животе снова урчит. Она подносит чашку ко рту и осторожно пробует. Удивительно, но суп тёплый и густой. Может, в этом фокус: верить, что суп – это на самом деле суп, и не давать себе времени засомневаться.

Она только собирается отпить ещё, как Питер придерживает её за руку, не давая поднять чашку. Взгляд, устремлённый на её лицо, пронзительный и настойчивый – похоже на зверька, например, на лиса, который выглядывает из зарослей. Он сам не отбрасывает тень, но тени от листьев делят его лицо на тёмные и светлые пятна. Внезапно кажется, что эти пятна можно убрать с его лица, и под ними откроется что-то ужасное.

– Потом поешь. Сейчас ты должна рассказать сказку. Так будет правильно, – мягко настаивает Питер. В его голосе – расслабляющее гудение, как будто на флейте играют, но слишком тихо, чтобы толком расслышать. Но она чувствует этот звук, который отдаётся где-то в грудине. Будто ветер играет в камышах и танцует в кронах деревьев. Из-за этого хочется соглашаться со всем, что он скажет, хоть и непонятно почему.

Может быть, получится припомнить одну из маминых историй про Швейку и Белого Воробья. Что случится от одной истории? Девочка вздыхает, прикидывая, как начать, но все сказки, которые она слушала годами, вылетели из головы. Она помнит, что Белый Воробей постоянно дурачит остальных – от императоров и королей до мальчишек с конюшни и других птичек, которым он прикидывается другом. Но помимо этого на ум не приходит никаких подробностей – ни приключений, ни шуток, вообще ничего.

Вместо Воробья она вспоминает Ловкую Швейку. Может, про неё рассказать? Порой Швейка – подруга Белого Воробья, которая помогает ему во всех играх и шалостях, но в других сказках Швейка пытается помешать Воробью. Или всё наоборот?

– Ну… – она медлит. От одной мысли о сказках хочется спать – на ум приходит, как мама подтыкает одеяло, укладывая её спать, и теперь хочется прилечь. Она зевает так, что челюсть щёлкает. Питер трясёт её за плечо – она резко выпрямляется.

– Давным-давно… – подсказывает он.

– Давным-давно, – послушно повторяет она, хотя язык едва ворочается, – жил один Воробей, который мечтал побывать в королевском дворце. Так что он попросил Швейку сшить костюм из всех перьев, которые только можно найти. Воробей больше не мог летать, поэтому Швейка помогла ему смастерить воздушного змея.

Она замолкает, трясёт головой. Истории перепутались. Всё это случилось в двух разных сказках. Хочется зарыться в одеяла и послушать, как мама расскажет эту историю правильно. И чтобы за окном шёл дождь и гром гремел время от времени, придавая рассказу остроты. Всё злое и страшное, вроде грозы, останется снаружи, а они с мамой будут в безопасности внутри.

Когда она была совсем маленькой, некоторые истории про Белого Воробья её пугали. Она никак не могла понять, почему его зовут Воробьём, если он ведёт себя как самые разные птицы. Иногда он был яростным, как ястреб, а иногда горделиво расхаживал вокруг, как павлин. А в другие минуты становился маленьким и беззащитным, как голубь, и тогда казалось, что ему ужасно грустно. Он постоянно менялся, было невозможно понять, кто он такой, и в любую минуту могло оказаться, что он врёт – и всё это пугало её больше всего. Питер, стоящий рядом, нетерпеливо притопывает.

– Ты неправильно рассказываешь, – раздражённо заявляет он.

Плечи опускаются сами собой – она забывает наставления Кухарки и сжимается. Как же можно было всё так перепутать? Но есть ведь и другие истории, да? Те, в которых Белый Воробей очень милый, где он самый добрый, самый вежливый в мире.

Она почти видит перед собой мамино лицо, на котором сияют восторг и печаль, будто сердце рвётся от огромного счастья и огромной тоски – она изображает, как Умная Швейка несла в ладонях Белого Воробья, вытащив его из зарослей терновника. Это рассказ про то, как Швейка спасла жизнь Воробья – так они встретились и подружились. Счастливая история. Может, Питеру такая понравится больше.

– Давай же. – Питер снова топает, надувает щёки и шумно выдыхает.

Она сама злится в ответ на его нетерпение. Почему он решил, что знает её истории лучше, чем она сама? Откуда ему вообще знать, как правильно? Она расправляет плечи, прочищает горло и пробует ещё раз. Даже если она снова всё перепутает, в одном она уверена: сейчас у неё нет никакого настроения рассказывать сказку про доброго и милого Воробья.

– Воробей пошёл на ярмарку, где остальные птицы продавали домашние пироги или самодельные деревянные игрушки. – Голос становится увереннее и громче. – Он перепачкался в золе, чтобы его было невозможно узнать, и пришёл украсть по пёрышку у каждой птички на ярмарке – так он стал бы самой красивой, могучей и быстрой птицей из всех.

Мальчишки вокруг опустили чашки, слушая внимательно и с интересом. Только Питеру будто всё не по нраву. Он хмурится, брови нависают над странными глазами.

Она вроде бы помнит следующую часть – ту, где Швейка тоже маскируется и пробирается на ярмарку, чтобы рассказать птичкам про замысел Белого Воробья. Они обращают его план против него самого, так что когда он добирается до края ярмарки, оказывается, что это у него самого повыдёргивали все перья. Он так нелепо выглядит, что никак не может пойти в таком виде в королевский дворец, так что он убегает и прячется на острове посреди океана, пока перья вновь не отрастают.

Вот только не получается припомнить, как именно вышло обхитрить Белого Воробья, хотя истории, где Швейка побеждает, всегда нравились ей больше всего. Они кажутся очень важными, как будто мама старается чему-то научить её и верит, что дочь достаточно сообразительна, чтобы разобраться, что к чему. Ей и хочется схватывать всё на лету, как Швейка, но прямо сейчас она чувствует себя совсем глупенькой. Особенно когда Питер вот так смотрит, прищурившись и остро сверкая глазами.

– Мне не нравится эта история. Скучно. – Он вскакивает на ноги. – Лучше в игру поиграем.

Слова больно задевают. Мамины истории не скучные, это самые чудесные истории на свете! Она намерена возразить, но что-то в выражении лица Питера заставляет остановиться. Похоже на мамино лицо, когда оно мрачнеет, будто закрытое грозовыми тучами, только ещё хуже. В его глазах читается, что он может причинить боль, но это желание ещё глубоко спрятано.

Она высматривает у костра мальчишку с синяком на щеке, подозревая, как появился этот синяк, и снова пугаясь. Питер определённо из тех, кто станет вымещать злобу на других – как зверь, загнанный в угол, но всё ещё вооружённый зубами и когтями.

– Я хочу дослушать, – влезает младший мальчик, тот, который жевал край своей рубашки и прятался за Питером.

Он смотрит просто и открыто, переводя сверкающие надеждой глаза с Венди на Питера. Тот разворачивается, но мальчишка, который назвался Артуром, успевает первым: он шлёпает малыша так, что он валится с бревна, на которое сел, чтобы поужинать.

Питер кивает с одобрением. Артур гордо выпрямляется, хотя упавший мальчик пытается не заплакать. Он такой несчастный, но видно, как ему не хочется реветь перед остальными. Можно представить, что с ним сделают, если он посмеет заплакать. Она хочет подойти к нему, утешить, но Питер звонко хлопает в ладоши, привлекая внимание.

– Все вставайте! Хватит рассиживаться. Пора играть.

Он по-совиному поворачивает голову, чтобы посмотреть на нее. Мальчики поднимаются, даже тот малыш, которого толкнул Артур. Они толпятся вокруг, все на взводе – в лагерь будто молния ударила, и зовут эту молнию Питер. Только она одна осталась сидеть. Она смотрит на Питера, но тот больше не злится – теперь он разочарован, будто она смертельно обидела его.

Он задумчиво хмурится, и это противоположность той ласковой улыбке, которую он дарил ей раньше. Дышать нечем, горло перехватывает. На языке солоно, а обида возвращается и грозит накрыть с головой. Что ему от неё нужно, почему каждый раз его ожидания меняются? Почему она забыла мамины истории? А если она больше никогда не увидит маму? Если не будет никаких рассказов и она каждый день будет забывать всё больше и больше? А что, если когда-нибудь она поймёт, что не может вспомнить маму – не только рассказы, а вообще всё, как сейчас не может вспомнить собственное имя?

Она внутренне обещает, что будет рассказывать мамины сказки самой себе каждую ночь, пока не вернётся домой, – все, что сможет вспомнить. Питер не отнимет у неё эти сказки, а вместе с ними – и маму. Она пытается встать и задевает ногой позабытую чашку с супом. Подбирает её, наклоняет, выпивает залпом и морщится.

Суп остыл, а ещё хуже – что что-то застряло и царапается в горле. Она кашляет, согнувшись пополам, и подносит руку ко рту. Ещё один мощный приступ кашля – и в ладонь падает крошечный камешек. Она оцепенело смотрит на него, глаза жжёт от слёз. Питер подлетает и стучит её по спине. Она быстро сжимает пальцы, чтобы спрятать камешек, и скашивает глаза на Питера. Так он выглядит намного выше, отсветы от костра врезаются в лицо и меняют его форму.

Она мигает. Тени и отсветы. Когда стемнело? Она не помнит, чтобы солнце садилось.

– Ну хорошо, – говорит он. – Пошли, Венди. Пора играть.

Ни злости, ни досады. Он разворачивается на каблуках и скачет прочь в порыве чистой радости.

– Я не Венди, я… – но имя застревает и царапается в горле, как тот камешек, и она снова заходится в кашле.

Мальчишки следуют за Питером – кто-то охотно, кто-то едва волочит ноги. Он входит в лес и словно растворяется – вот он настоящий и видимый, а вот будто ускользнул в другой мир. Она сжимает в ладони камешек. Нужно пытаться вспомнить. Здесь всё не то, чем кажется. Питер иногда выглядит обычным мальчишкой, но на самом деле он нечто опасное. Может быть, вовсе не человек.

5. Прямо до самого утра

Венди приземляется на рассвете, до смерти уставшая, но в то же время такая бодрая и полная сил, какой не была уже многие годы. Всё болит, будто она в самом деле летела всю ночь, хотя она знает, что в Неверленде время течёт иначе. Солнце встаёт и садится, повинуясь капризам Питера; погода меняется вместе с его настроением. Целыми днями на небе могут мягко сиять звёзды и луна, а в другое время солнце будет палить, как в полдень, и не заходить неделями. И за всё это время в Лондоне пройдёт только час-другой.

Сколько она отсутствует? Нед уже хватился? А Мэри? А в Неверленде сколько времени прошло? Для неё – двадцать семь лет, а здесь?

Она осматривает длинную полосу пляжа. Много лет назад именно это место она увидела первым, свалившись на песок вместе с братьями. Всё будто как прежде, и всё-таки самую чуточку иное. Одиночество пропитало даже гальку на берегу и шипит в неумолимом прибое.

Когда она прилетела сюда впервые, стайка мальчишек ждала их, чтобы поприветствовать Питера, как героя-победителя, возвращающегося домой. Пиратский корабль Крюка виднелся на горизонте – чёрный, полный острых углов и угроз. На пляже, в лесу, в волнах – везде были и приключения, и опасности, хватало и того и другого. Но сейчас пляж совершенно пуст. Венди будто последний живой человек в этом мире.

Она убирает за ухо просоленную и спутанную прядь волос. Восходящее солнце красит волны в нежный золотисто-оранжевый цвет, слишком идеальный, чтобы быть настоящим. Сам воздух тут слаще, как тёплые персики, что дозрели на подоконнике, или ароматный горячий чай в холодный день. Она глубоко вдыхает резкий бодрящий запах солёной воды, в котором нет ни намёка на гниющую рыбу или водоросли, которыми пахло дома.

Дом. Это слово заставляет замереть. Когда она вылетела из окна в небеса, она думала, что возвращается домой. Но она построила новую жизнь, и разве её дом не рядом с Джейн и Недом? С Мэри? Были времена, когда Венди отдала бы всё, чтобы вернуться сюда, но она больше не девочка, которую украл Питер. Те времена давно прошли. Или должны были пройти.

Она помнит, как гордилась, когда Джейн сделала первый шаг; смотрела, как дочь растёт и учится новому каждый день. Помнит, какими тёплыми были пальцы Неда, когда они держались за руки на своей свадьбе, помнит тяжесть головы Мэри на плече. Помнит, что это такое – когда брат смотрит на тебя с уважением, а не с опаской, не как на ребёнка, который сейчас что-нибудь сломает, или на дикое животное, которое нужно запереть в клетке. Она боролась за ту жизнь, которая у неё есть. Да как вообще это место может быть домом?

И всё-таки кровь её движется в ритме прибоя, удары сердца совпадают с ударами волн о берег. Невозможно отрицать, часть её по-прежнему принадлежит этому месту, та часть, которая бунтовала против Джона, Майкла, лечебницы Святой Бернадетты и доктора Харрингтона. Та часть, что отказывалась принять их правду взамен своей собственной. Неверленд пришит к её душе так же крепко, как и Лондон. Она не может принадлежать только одному месту или другому, только обоим, как ниточка, натянутая между мирами.

Венди чувствует этот гул внутри, это напряжение, тянущее её и туда, и сюда. Она была разделена надвое с тех самых пор, как приземлилась на этом пляже двадцать семь лет назад, и с тех пор, как вернулась назад в детскую в родительском доме.

Вот поэтому ей было так плохо первое время после возвращения? Тело бунтовало, потому что от неё отрезали целый кусок и лихорадка заняла место недостающей части?

Она не может удержаться от мысли: что было бы, останься она тут? Откажись взрослеть, как Питер? Она провела бы всю жизнь, дыша этим воздухом. Бегала, прыгала, летала. Никогда не столкнулась бы с кошмарами лечебницы Святой Бернадетты. И никогда не ощутила бы вес Джейн на руках, не укачивала её, не пела колыбельные.

Сердце больше не бьётся в ритме прибоя, теперь это музыка посложнее: наполовину любовь, наполовину страх. Венди расшнуровывает ботинки, стягивает чулки и осторожно ступает на песок. Он прохладный и плотный – в самый раз, чтобы строить замки из песка. Этой стране отдано её сердце; но эта страна украла её дочь.

В прошлый раз всё казалось таким простым. А теперь? Вот что значит повзрослеть, вот чего так ужасно боится Питер? Детьми они видели только яркие краски: чистый солнечный свет или глубокую тьму. Неверленд весь построен на этих резких контрастах: луна сменяет солнце за один миг, пляж чётко отделён от леса, Крюк и его пираты противостоят Питеру и мальчикам.

Венди пробирает дрожь, и на мгновение ей хочется снова вернуть эту уверенность, чтобы мир вновь разделился на чёрное и белое, правильное и неправильное. Хочется пройтись колесом по песку, пробежать по линии прибоя, и пусть волны смоют лишние годы. Вместо этого она зарывается пальцами ног глубоко в песок, раскидывает руки и крутится на месте. Шаль развевается, деревья и небо, океан и берег сливаются воедино.

Она останавливается; кружится голова. Волны приносят гладкие камешки и оставляют за линией нежной морской пены. Ничего больше не будет только хорошим или плохим.

Венди вспоминает, как они с Недом и шестилетней Джейн провели выходные на пляже в Брайтоне. Она представляет, как Джейн бежит по этому пляжу вместо того, гоняется за чайками, цепочки её следов извиваются по песку. Воображает, как она останавливается, чтобы поискать раковины и найти спрятанные домики удирающих крабов. Представляет довольную улыбку Неда – щёки его раскраснелись от целого дня под солнцем и ветром; пальчики у Джейн липкие от подтаявшего мороженого; воспоминания и воображение сливаются в одно. Почти невыносимо больно. Они должны быть здесь, с ней. Её семья. Или ей следовало поделиться с ними много лет назад – в день, когда она согласилась выйти замуж за Неда, в день, когда родилась дочь.

Венди тянет сюда до боли, но она знает, что Неверленд – ложь. Это идеальный образ пляжа: прибой здесь достаточно бурный, чтобы было интересно, но не слишком опасный; вода не горячая и не холодная. Каждое дерево идеально подходит для лазанья, а звёзды всегда складываются в восхитительные картины на ночном небе. Этот мир построил мальчишка, чтобы удовлетворять все свои капризы. Он не настоящий.

Нед и Джейн – её настоящая семья. Когда-то Неверленд был для Венди домом, но она сама выбрала другую жизнь. Каждый день с тех пор, как она покинула лечебницу, она выбирала семью, и она выберет их снова. Пусть давно потерянная часть её души жаждет бегать, летать и освободиться от всякой ответственности, но звезда, к которой она летит теперь, – Джейн.

Венди прячет свёрнутые чулки в носки ботинок. Если бы она давным-давно рассказала Неду правду, они, может быть, защитили бы Джейн вместе. Может, их жизнь и не идеальна, учитывая вездесущую тень свёкра, но Венди и надеяться на такое не могла, когда впервые услышала про Неда.

Она знает, что бывают мужья и жёны, которые едва словом перемолвятся – каждый из них будто живёт в отдельном королевстве. Они с Недом научились быть партнёрами. Друзьями. Свёкор пришёл бы в ужас, если б узнал, что некоторые предложения касаемо семейного дела, которые вносил Нед, на самом деле исходили от Венди. Его хватил бы удар, если б раскрылось, что советы Мэри Нед тоже слушает. Если б он видел, как они садятся за стол все вместе, или слышал личные шутки Неда и Мэри, в которых даже Венди не принимала участие…

В глазах щиплет от этого воспоминания, и она быстро смаргивает. Снова тайны. Секреты, кажется, составляют всю её жизнь. Она скрывает от свёкра, как она работает бок о бок с Мэри дома за закрытыми дверями, при посторонних называя её Кухаркой и обращаясь с ней как со служанкой. Джейн тоже приучена звать её Кухаркой, чтобы не перепутала случайно, пусть Венди и неприятно такое слышать.

А Майкл и Джон? Что, если её воссоединение с братьями – такая же полуправда, как жизнь с Недом? Ветерок, налетевший с кремовых волн, покусывает, заставляя содрогнуться и плотнее закутаться в шаль. Если бы Джон и Майкл вернулись сюда, обрадовались бы они? А вдруг в их троице всё изменилось бы и давящие годы сползли с плеч? Смог бы Майкл вновь рассмеяться, исчезли бы призраки из его глаз? Исцелилась бы его изломанная нога, чтобы он вновь побежал, как бегал мальчишкой? Улыбнулся бы наконец Джон без обеспокоенных складок, что прочертили уголки рта и лоб?

Венди вспоминает Элизабет, на которой недавно женился Джон, – её грядущее материнство едва начало проглядывать в чуть выдающемся животе и сиянии кожи. Венди видела, с каким обожанием Элизабет смотрит на Джона, но тот всё ещё тревожно хмурится. А если бы он мог привести своего ребёнка сюда и держать его или её за ручку, чтобы вместе плескаться в прибое?

Эта нехитрая, невозможная картинка ранит. Неверленд – отнюдь не убежище, не панацея, как она считала раньше. Они сбежали сюда детьми, когда им даже не от чего было убегать, и именно Неверленд оставил шрам на её душе. Воспоминание об острове, которое она берегла превыше всего – ведь оно и создало пропасть между ней и братьями? А теперь её дочь в плену Неверленда.

Венди встряхивается. Она просто тянет время, откладывает поиски. А если она не разыщет Джейн? Что, если Неверленд где-то прячет её? Или найдёт – но слишком поздно? Это место притягивает, очаровывает, это невозможно внятно описать. Поэтому она хотела остаться навсегда, даже когда её бесили правила Питера. Он устроил всё так, что было легко забыть многое: его нечестные правила, жестокие поступки мальчишек, которые она наблюдала, даже собственный дом. Иногда казалось, что Лондон – это только далёкое видение, возвращаться к родителям незачем, а её настоящий дом – в Неверленде. Даже теперь она чувствует это лёгкое притяжение – как тогда, когда она хотела бежать по песку, забыв всё на свете, забыв даже про спасение Джейн. Что Неверленд сотворит с её дочкой? Вдруг Джейн забудет маму, забудет Неда, забудет сама себя? Вдруг заболеет, когда Венди вернёт её домой, как заболела в детстве она сама, восстанет против того, что приходится жить в Лондоне, сломает себе что-нибудь, будучи уверена, что может летать?

Венди следовало каждый вечер готовить дочь к тому дню, когда Неверленд попытается забрать её, а вместо этого она рассказывала ей только половину правды, спрятанную в сказках.

Прикрыв глаза рукой, она осматривает изгибающуюся линию пляжа. Там, где земля уходит из виду, выступает на фоне неба нос корабля, наклонённый под немыслимым углом. За спиной остроконечная горная вершина растёт из леса, по которому разбросаны вперемешку лиственные, хвойные и тропические породы деревьев. На миг кажется, будто над деревьями по небу плывёт лента темноты. Венди щурится, пытаясь разглядеть. Стая скворцов, которые летят, как единое целое? Нет. Дым. Будто что-то горит в центре острова.

Смутно вспоминается, как Питер обещает показать нечто, какой-то секрет, и это обещание – как сладкое, сочное, восхитительное яблоко, которым он дразнится, не давая в руки. Он покажет, если она будет подчиняться его правилам. Так он показал тогда или просто солгал, как обычно?

Венди снова смотрит вверх, но уже не может разглядеть ту тень, чем бы она ни была. Дым уже рассеялся, будто стая птиц улетела прочь. Словно это что-то живое.

Она опускает руку, отгоняет эту неприятную мысль и снова смотрит на деревья. Если бы Джейн сейчас была с ней, она указала бы на различия в листьях и коре, поделилась бы такими вещами, о которых Венди никогда не узнала бы, если бы не дочь. Она скучает по объяснениям Джейн, по её упорядоченному миру, и трёт лицо, чтобы сосредоточиться.

Наверняка здесь можно пробраться сквозь заросли и выйти в закрытую лагуну на другой стороне острова. Если, конечно, тут всё не изменилось с тех пор, как она покинула остров, если Питер не стёр карту Неверленда и не нарисовал её заново.

Венди достаёт чулки из ботинок и натягивает их на перепачканные в песке ступни. Вдевает ноги в ботинки и поворачивается к воде спиной. Птичий гомон стихает, когда она входит под деревья. Они её узнали? Венди вернулась домой. Когда-то это в самом деле был её дом. Невозможно это отрицать – на самом деле, отрицание может навредить Джейн ещё сильней. Нужно принять своё прошлое и использовать всё, чему она давным-давно научилась здесь, чтобы спасти Джейн и вернуть целой и невредимой.

Лондон, 1918

Слёзы тихо текут по щекам Венди, пока бритва скребёт по черепу. Стыд переполняет её: глупо плакать по такой мелочи, но она не может избавиться от чувства, что у неё отбирают какую-то очень важную часть. У неё были волосы и был выбор: длинные или короткие, аккуратно заколотые или свободно распущенные – а теперь у неё нет никакого выбора.

Пряди разбросаны по кафелю, изогнутые, как знаки вопроса. Вши – так заявила сестра, которая орудует бритвой, но при этом так поджала губы, что было ясно – врёт. Если бы дело было во вшах, в комнате бы толпились пациенты, ждущие очереди на бритьё, но здесь только Венди и сестра. Это не для избавления от вшей и не во имя здоровья; это наказание.

Джеймисон обвинил её в воровстве. Венди даже ни разу не видела то, что якобы украла. Она видела только выражение лица, когда он показывал «доказательство» доктору Харрингтону, собрав ладони чашечкой и наклонившись так, чтобы ей не было видно.

– А что другая девушка? – спросил доктор Харрингтон. – Вы говорите, она тоже замешана?

Нет ничего удивительного в том, что Джеймисон попытался впутать и Мэри. Он ненавидит их обеих – за их пол, за цвет кожи Мэри, за то, что они способны улыбаться и смеяться, что беседуют, соприкасаясь лбами, что делятся историями и секретами. Впрочем, Венди подозревает, что вообще-то Джеймисону не нужны доказательства собственной правоты; жестокость – сама по себе награда.

– Мэри тут ни при чём, – торопливо сказала Венди. – Я сама.

В глазах доктора Харрингтона – сомнение, Джеймисон смотрит с насмешкой, но какая разница? Всё обвинение построено на лжи. Вообще-то, Венди воровала постоянно, но на этих кражах её не ловили. Что бы там Джеймисон ни принёс в качестве доказательства, он сам это и подложил, но кому из них поверят скорее? Уж точно не девушке, которая придумывает сказки о воображаемом острове.

Так что теперь Венди пристёгнута к креслу кожаными ремнями вокруг лодыжек и запястий, хотя она и не пыталась вырваться. Падает последняя прядь, как осенний лист с дерева. Голове зябко в пустоте выложенной плиткой комнаты. Вдруг вспоминается, как Питер касался её волос, называл древесной феей, обещал представить Королеве Дриад. Но обещания не сдержал – отвлёкся на другую игру.

Венди фыркает – горький смешок, который она сразу обрывает, переводя в кашель. Щелчок, бритва закрыта. Пока сестра расстёгивает ремни и ведёт к двери, Венди смотрит только прямо вперёд. Когда они идут через комнату отдыха, прочие пациенты вздрагивают, быстро отводят взгляд или машинально прикасаются к своим волосам. Венди пробегает глазами по комнате, но Мэри здесь нет.

Она надеется, что Мэри хватит ума не высовываться. Пусть Венди и твердила, что совершила преступление в одиночку, нетрудно представить, что Джеймисон отыщет какой-нибудь иной способ мучить Мэри, пока бреют Венди. Они сильнее, когда вместе, Венди это уже поняла, даже если их только двое. Джеймисон редко нападает на них, когда они вдвоём, поэтому вечно пытается их разделить.

Венди отлично научилась вмешиваться, отвлекать и, если необходимо, переводить внимание Джеймисона на себя. Джеймисон не слишком хитёр. Если она замечает, как он шепчется с другими санитарами или просто поглядывает на Мэри, то понятно, что пора действовать. Однажды Венди спрятала немного чистящего порошка в один из многочисленных временных кармашков, пришитых к платью. Крошечная щепотка этого порошка в чае Джеймисона – слишком мало, чтобы по-настоящему навредить, но достаточно, чтобы его затошнило – спасла Мэри в тот раз. В другой раз (этим случаем Венди особенно гордилась) метко брошенный камень потревожил осиное гнездо на дереве, под которым Джеймисон обычно курил, и ему пришлось с воплями спасаться бегством.

Она улыбается при этом воспоминании, но радость победы живёт недолго. Джеймисон так и не смог доказать, что тошнота и осиные укусы были её рук делом, но ей всё равно пришлось поплатиться за это: синяками в местах, где доктор не заметит, ударами, не оставляющими следов. Однажды она провела почти два дня, запертая в маленьком шкафу для припасов, пока Мэри не придумала, как её вытащить. Подозрения уже достаточно. А может быть, как и всегда, когда он выбирал её в жертву, он бы наказал её, неважно, виновна она в чём-то или нет.

Теперь, пока сестра ведёт её по коридору, приходится держаться изо всех сил, чтобы не ощупывать голову – но она не доставит сестре такого удовольствия. На ум приходит воспоминание, как она сидела на камне в лагуне, и одна из русалок плела ей косу, украшая ароматными цветками с плотными белыми лепестками, блестевшими на солнце… Венди смаргивает и вздергивает подбородок.

Только оставшись одна в палате, она позволяет себе провести рукой по макушке. Остатки волос щетинкой колют руку. Венди садится посередине узкой кровати и подгибает под себя ноги. Закрывает глаза, укладывает руки на колени, выпрямляет спину. Прошло четырнадцать лет, но она всё ещё способна вызвать ощущение ветра по коже, волос, развевающихся при полёте вокруг головы, словно змеиное гнездо. Волосы у неё теперь тоже отняли, как и многое другое.

Её наполняет глубокая саднящая боль. Она истрёпана, как ткань, которую так часто стирали, что она расползлась на нитки. Она не отпустит Неверленд, не может отпустить, но с каждым днём остров всё дальше и дальше. Хоть бы один знак, что-то, за что она могла бы держаться, и лечебнице никогда её не сломить!

Когда стало очевидно, что Венди не изменит свою версию произошедшего, родители отослали Джона и Майкла в школу-интернат, а её оставили дома под бдительным присмотром. Они будто верили, что если разлучить дочь не только с братьями, но и со всеми прочими детьми, это заставит её отказаться от того, что они считали детскими выдумками. Но от этого Неверленд только глубже укоренился в ней.

Венди проводила ночи в слишком одинокой детской, не слыша тихого сопения братьев, и вспоминала каждую чёрточку Неверленда: какой именно на ощупь была кора дерева, когда она взбиралась за Питером, как блестели чешуйки русалок на солнце, какой был запах у дыма от костра Тигровой Лилии, как качалась доска под ногами, когда их схватили пираты Крюка, даже чем именно пахло от ужасного пиратского капитана.

Когда её разделили с братьями впервые с тех пор, как они родились, Венди начала учиться молчать и врать. Она научилась держать свою правду при себе, говоря родителям то, что они хотели услышать. Но она никогда не переставала верить, и те воспоминания, то, как она вызывала в воображении Неверленд в своей спальне, пригодятся ей здесь и сейчас.