Текст книги "Овощи души"

Автор книги: Егор Кизим

Егор Кизим
ОВОЩИ ДУШИ

Овощи души (стихотворения)

$$$

 
Мы выросли из губ мотоциклиста,
Умеренного садо–мазохиста.
У братьев есть на энском месте выступ,
А у сестры – божественная ямка.
 
 
Когда кругом мокрица зацветет
И гомика полюбит лесбиянка,
Полюбит, поцелует и убьет,
И выйдем мы работать в огород
 
 
С граблями, тяпками —
То зазвучит тальянка.
 

1

 
Не разогнать рукой тяжелый сон укропа
И раков отварных не воскресить.
Уйду! Уйду, захлопнув крышку гроба.
Мне надоело в этой кухне жить!
 
 
И угождать своей кривой кухарке,
Шизеющей от порчи на глазах.
Не верю я величию заварки,
Разбиты колбы в древних термосах.
 

2

 
Я видел… они убивали младую морковь
И вилами алчи пронзали невинный картофель,
И, цапая липкими лапами стерву–любовь,
Из чашечки сербали черное мертвое кофе.
 
 
Они рассуждали о благе каких‑то существ
В фасонных костюмчиках цвета толченого перца,
О высших потребностях негентропийного сердца
И строили клетки из жиро–белковых веществ.
 

 
Какая шелудивая погода!
Какое запустение во всем!
Знакомый запах сероводорода
Напомнил нам о близком и родном.
 
 
Брыластый дед, трусливо озираясь,
Глотнул лосьон, занюхав кулаком.
Из глубины печального сарая
Выныривает бабка с синяком.
 
 
Иссохшая, с мертвецкими губами,
В руках – ведро: помои для свиньи
Она мешала, окропив слезами,
Не для себя старалась, для родни.
 
 
– Эй, бабушка, вы Пушкина читали?
– Ну, че ты, милай, мне не до того.
Слыхала, есь такой, надысь награду дали,
В газете пишуть: дескать, ого–го!
 

 
Среди севрюги, дичи, фруктов и грибов,
Колбас копченых и полукопченых
Поет единство теплых голосов,
Блаженной страстью окрыленных.
 
 
О чем ты думаешь, цыпленок «табака»,
Когда твои румяные бока
Блестят, пьянящий запах источая,
И взоры томные прельщая?
 
 
Великолепием петрушки окружен,
Зачем ты ноздри у гостей щекочешь?
К столу несут шампанское, крюшон…
А ты испить прозрачный сок не хочешь?
 
 
Воззри! Бокал искрится лучезарный,
В нем сок абхазских лоз янтарный.
 
 
Кругом веселье льется, плещет через край.
А ты тоскуешь, золотая птица.
Слезай с тарелки! Будем веселиться,
Фарфор китайский лапой разбивай!
 
 
Неужто сердце у тебя остыло?
(Тебя же вынули недавно из печи.)
Ведь ты же птица, ты же не кобыла.
Вставай, птенец, вставай
И тост за здравие кричи:
– Виват, виват! Вы – гений, тетя Ната,
Великий гений мясокомбината!
 

 
Хилая корова
На луну взирает.
Секретарь райкома
Мимо проезжает.
 
 
Помотал главою,
Вперил очи вверх
И корову должной
Критике подверг.
 

$$$

Летят на землю снега лопухи,

Кленовые и фиговые листики.

Как много еще в небе чепухи,

Как много всякой гадости и мистики.

Коровы замерли. Их голоса

Уж не поют печальным баритоном,

Из глазок капает лазурная слеза,

А воздух пахнет вешним самогоном.

Быки усталые надменно хмурят бровь,

Но обниматься их совсем уже не тянет.

Еще жива рогатая любовь,

По свету бегает и пошло хулиганит.

$$$

Кто познает тебя – будет маяться,

Будет сердце его донимать.

Забери свои груди, красавица,

От тебя уже стонет кровать.

Пусть другой тебя любит и нежит,

Поощряя твои полюса,

Но когда‑нибудь он тебе врежет

За разбойный твой рот и глаза…

Светит месяц, тоскою затертый.

Для чего ему туча–жена?

Тебе нравится каждый четвертый,

Ну, а мне, к сожаленью, одна.

Что ты лезешь ко мне? Убирайся,

Натяни свой телесный чулок.

Если он тебя просит – отдайся,

Пусть узнает, что ты – королек [1]1
  Королек – сорт сладкого апельсина с красноватой мякотью;
  – небольшая лесная птица отряда воробьиных;
  – слиток благородного металла в виде маленького шарика. (С. И. Ожегов «Словарь русского языка»);
  – женщина с высоким расположением…


[Закрыть].

Часть 1

 
Весна. Овации. Кобзон.
Гнусавит кто‑то в микрофон.
На площадях туда–сюда
Снуют ударники труда.
 
 
Один – горбат и сиволап —
Купил говядины. Доволен.
Улыбка ржаво расцвела.
О, боже! Как он измусолен!
 
 
Другой, корябая затылок,
Зажал клешней пяток бутылок,
И заскорузлый пиджачок
Его свисает на бочок.
 
 
А третий, с рожей сварабливой,
На самого христа роптал.
Четвертый, с девочкой сопливой,
В очередях судьбу искал.
 
 
Буфетчица с обширным брюхом
Дралась со щупленьким главбухом.
(Он для нее не идеал,
Коль суть мужчины потерял.)
 
 
На почве глинистой скандала
Валялся скрученный шофер.
Ему, наверно, было мало,
Когда он поллитровку впер.
 
 
А в небесах, перед толпою,
Презрев природу и закон,
Сроднившись с черною дырою,
Терзая смачно корнишон,
 
 
Плыла корявая Мегера
На дивных крыльях протеже.
Кричали ей: «Слезай, холера!
Ведь F = mg».
 
 
Ее ловил философ бледный
Сачком дырявого ума.
От ветра тазик солнца медный
Перевернулся. Часть дерьма
 
 
На землю коршуном упала,
И птичка робкая весны
Уже не пела, не свистала,
Мы были все поражены.
 

Часть 2

Одна ку–ку аристократка

С коня лихого сорвалась.

А дочь ее акселератка

С вальяжным папиком сошлась.

И заединщины просила.

А он ее в театр волок.

Ушла его мужская сила,

Остался только язычок.

Ценивший русского Мессию,

Он получил бы высший сан,

Прогнал жидов и спас Россию

Для православных мусульман,

Но провиденье не спешило

Его за шиворот вознесть.

Знать, оттого его душила

Вялотекущая болесть.

$$$

 
Свисает с полки гладкий хвостик мыши,
Гнилые тряпочки застыли на полу.
Небритый слесарь, спрыгивая с крыши,
Непротивляется общественному злу.
 
 
Обглодан день протезом дряблой ночи,
Зевают доходные ноготки.
Лежит в крови помешанный рабочий,
А рядышком – трясут половики.
 
 
Подштанники, качаясь на веревке,
Полапали глумливую луну.
Коровища и божие коровки
Непротивляются общественному сну.
 
 
Сожители промозглого сарая,
Знакомые с безжалостным хлыстом,
В последний путь кормильца провожая,
Отрыгивают жеваным листом.
 
 
А он лежит, лежит среди развалин,
Избушек, небоскребов и телег.
А на груди его товарищ Сталин —
Простой советский человек.
 

$$$

 
Луну, как бледную поганку,
В кастрюле неба варит горе.
Дородный поп затмил крестьянку,
Повесив лифчик на заборе.
 
 
И воют волками метели,
И мечутся крысята в клетке,
А муж ея лежит в постели
Описторхозницы–соседки.
 
 
А муж ея козою болен,
На телок смотрит без охоты.
А на пальто сидят две моли
С предощущением блевоты.
 
 
Влюбилась в конюха крестьянка,
Половики стащили воры.
Луна, как бледная поганка,
А звезды словно мухоморы.
 

$$$

 
Тонкий месяц светит слабо,
Скособенившись чуть–чуть.
Проспиртованная баба
Села в лужу отдохнуть.
 
 
Нос – червивая картошка,
Губы – смоль сковороды.
По щеке гуляет блошка
Цвета ночи и мечты.
 
 
– Гей, вы, звезды–проститутки,
Гей, ты, месяц–фраерок.
На блатхате, в псиной будке
Девку жучит упырек.
 
 
Возмутилась бабка–Ежка
Благороднейших кровей:
– Ах, ты, сучка, мандавошка,
Язва юности моей.
 
 
Я ль тебя не баловала,
В рот объедков не совала?
Дай мне палку колбасы,
Че ты шимишься? Не ссы.
 
 
Пробегает мопсик мимо,
Удивленный тупя взор.
– Братик, ради херувима,
Сунь мне в зубки «Беломор».
 
 
Пес, задрав кривую ножку,
Брызжет струйкой золотой
Кодло пляшет под гармошку,
Породнившись с блатотой.
 
 
Вот идет интеллигент
С черным дипломатом.
Бросил липкий комплимент,
Выругался матом.
 
 
Вот троллейбус тараканом
Проползает меж домов.
Пахнет скошенным бурьяном
Для овечек и коров.
 
 
Источают ароматы
И коровии шлепки.
Бомж усталый, волосатый
Ест ботинки, пьет духи.
 
 
Посредине тротуара,
Задохнувшись от угара,
Баба синяя лежит,
А под ней река бежит.
 
 
И плывут по той реке
Мафиози в челноке
С пулеметом, автоматом.
Смерть – буржуям, жись – солдатам.
 
 
С ними дядька Черномор,
На полставки – рекетер,
На полставки – прокурор.
Раскудри его в забор.
 

$$$

 
Когда галактика вращаться перестанет,
Даст дуба смычка сел и городов —
С холодной печки слезет дядя Ваня
И бросит в топку две охапки дров.
 
 
И, шурудя дрожащими руками,
Найдет средь хлама четверть первача.
Полечит горло жгучими глотками
И ляжет спать, частушку бормоча.
 

$$$

 
Маман ушла в ночную смену,
Отец–пропойца бузит.
Зубами рвет на лапах вену,
Слюною брызжит и хрипит.
 
 
Его связав тугим канатом,
Пойду кого‑нибудь снимать.
Меня воспитывала матом
Родная улица и мать.
 
 
Меня дубасила жестоко,
А я тебя коблом долбил.
Ты ощенилась раньше срока.
Щенок твой – форменный дебил.
 

$$$

 
Жизнь запланировав свыше,
Бог на крылечке уснул,
Возятся люди и мыши,
Падает времени стул.
 
 
Связь между мною и небом
Стала заметно слабеть.
Пахнет клопами и хлебом,
Хочется телку иметь.
 
 
Вышли мы все из Эдема,
Дети отеческой лжи.
Рыщет мясная проблема
В дебрях кулацкой души.
 
 
Вышли – горбатыми стали,
Щупая солнца волдырь,
Тянемся в скудные дали.
Так завещал поводырь.
 

 
Стало мозгу тесно
В черепной коробке.
Вылез он наружу
Обозреть простор:
 
 
По траве копченой
Ползают коровки,
Мураши кусают
Вялый помидор.
 
 
– Мозг ты мой любимый,
Мокрый, непонятный,
Что лежишь уныло,
Собирая пыль?
 
 
Погулял – и будет.
Залезай обратно
– Не могу, – сказал он. —
Мне автомобиль
 
 
Размозжил коробку
Лобовым стеклом.
А дружок брезгливо
Бросил: «Поделом!»
 

$$$

 
Мы лежали в шалаше.
Эф равнялось Эм на Же.
Твое тело – просто клад.
Е равно Эм Це квадрат.
 

$$$

 
Я верю только собственному глазу,
Который тоже может ошибиться.
Я насморк не подхватывал ни разу,
Хотя была возможность заразиться.
 
 
Мне не забыть кудлатой институтки,
Что по любви мне бросилась на шею.
Теперь другой срывает незабудки,
А я об этом горько сожалею.
 

 
Спит в тревожном полумраке
Магазин «Вино и водка».
Одинокие собаки
Скалят рожи на прохожих.
 
 
Кто‑то возится в подвале,
Громыхая одичало.
Что‑то в хламе зажурчало,
Завозилось ненароком.
 
 
Вышли двое. Все в грязюке,
Но одеты по–блатному.
Он застегивает брюки
 
 
И она – под мышкой чешет
Кожной складкой края рта:
«Скукатища.» «Тошнота.»
 

$$$

 
Что
стало
c
розой
после
сотен
рук
 

 
Припадок сна сковал трущобы леса.
Из ила вылез скользкий дед–упырь.
Царевну жмет пронырливый повеса,
Раздутый, словно радужный пузырь.
 
 
Девица юркая повесе не дается,
Как перепелка судорожно бьется.
Но, чу, затихла… Путы колдовства,
Противореча тайнам естества,
 
 
Она плетет из всякой чертовщины,
Да безобразно филины поют.
Парит тахта, и мясо мертвечины
Руками раки рвя, жуют.
 
 
Мокрица дергает ногой лохматой,
Да влажной красной нитью вьется червь.
Висит на древе трупик куропатый,
Скрипит замшелая избушки дверь.
 
 
Вкусивши плод запретный наслажденья,
Царевна превращается в Ягу.
И грубосексуальный смех презренья
Корежит впалую щеку.
 

$$$

 
Среди ублюдков, пьяниц и калек
Родился безъизъяночеловек.
В его роду имелась обезьяна,
Душевная такая, без изъяна.
 

$$$

 
Созидатель общественной бани
Веник жизни утратил в бою.
Ударяются в рок христиане,
Сатане дифирамбы поют.
 
 
Разгребая морали обломки,
На престол выдвигая чертей,
Коммунального секса потомки
Производят публичных детей.
 
 
Групповщина кругом, групповщина!
Пахнет псиной домашний уют.
За мужчину выходит мужчина,
Если родственники отдают.
 
 
Девка к деве бежит на свиданье
И беременеет от нее.
У растрепанного мирозданья
Выколупывают мумие.
 

$$$

 
Консервные банки трамваев,
Раздутые мойвой людей,
К отвисшим грудям прижимает
Хозяйка больших площадей.
 
 
Порхают плодовые мушки,
Садясь на размякший предмет.
В троллейбусах едут лягушки
Со стажем и выслугой лет.
 
 
Им солнышко путь озаряет,
В грядущее верно ведет,
За выслугу их поощряет,
За ропот по лысине бьет.
 
 
А если оно им прикажет
Икру отметав, засолить,
То самая мудрая скажет:
– А сколько нам будут платить?
 

$$$

 
Погиб избушкофил. Оцепенели корни.
Поганками зарос колодезь во дворе.
– Нам должно защищать шестую часть упорней! —
Мессионизма дух оракнул в октябре.
 
 
Порочные копытом наступают
На вовремя не спрятанный помет.
Раздавленные мухи оживают
И легендарно движутся вперед.
 
 
И крохотных преемников выводят
На трупе, познающем диамат.
Порою там повешенные бродят,
Лесбийки с генералами сидят.
 
 
Иные до сих пор живут не по уставу,
Используя в борьбе с охранкою метлу,
Они позорят доброй памяти заставу,
Чтоб крематорий в срок давал полям золу.
 
 
Позвольте доложить, что вывелись смутьяны,
Плюющие на роль ударного труда,
Когда за экспорт древесины в третьи страны
Сражается пророчья борода.
 
 
Мы выросли из прошлого мгновенно,
Нечистый донимал по мере сил.
Но дедушка генсека Ким Ир Сена
На России чучхейство омарксил.
 
 
Не умер он. Спасли живые корни.
Сорвем же все поганки во дворе.
И будем защищать шестую часть упорней,
Которую мы свергли в октябре.
 

 
Жену ключа похитил свет вечерний,
Шальная крыса вышла из‑под ног.
Любовь явилась под эгидой черни,
Ее уполномочил гонококк…
 
 
Непостижимость влажного сарая
Наводит на скучающий матрац.
– Позволь я посчитаю, дорогая,
Число твоих конечностей и глаз.
 

$$$

 
Летел индюк четвертой категории,
Об этом факте спорили схоластики,
А в тайники твоей лаборатории
Впендюрились чужие головастики.
 
 
Скукожился создатель оратории,
Но вспучились меж звезд, крестов и
свастики
За стенами твоей лаборатории
Похожие на «нечто» головастики.
 
 
Шли годы. Выросла акация.
Сломал машину действующий класс.
Не выговаривала «р» твоя мутация.
По–своему науськивая нас.
 
 
Писала регулярно достохвальныя,
Тягучия, как патока, труды.
Рабочие дрались маниакальныя
Из‑за какой‑то сущей ерунды.
 
 
Сражались ветераны с инвалидами,
Висел над миром тяжкий дух растления.
Сверкала меж тарелками разбитыми
Сперминовая жижа вдохновения.
 
 
Летел сапог партийной траектории,
Об этом факте спорили ученые.
А в тайники твоей лаборатории
Впендюрились идейно облученные.
 

 
Когда прохладный унитаз,
Не уважая тяготенья,
Познав потребность темных масс,
Пропагандируя боренье,
Пролив поток застойных вод
На главы запустевших храмов,
Взлетит над ханжеством господ —
Эксплуататоров и хамов,
Назло враждебным голосам,
Назло главе масонской ложи,
Доложит сводку небесам,
И нечестивец крикнет: «Боже!
Зачем я молот утащил,
А серп заржавленный оставил?
И шестикрылый Гавриил
Меня на пензию отправил.» —
Тогда придет сантехник в дом
В кирзе, со списанным ведром,
Похожий на урода,
Достанет в прошлое билет
И спросит: «Где Ваш туалет
Семнадцатого года?»
 

 
На скрипучей старенькой телеге
Проезжал по улочке Христос:
– Не целуйтесь в комнате, коллеги,
Ежли дом готовится под снос.
 
 
На дешевом, грязном самокате
Двигался по улице господь:
– Не сексуйтесь, стоя при закате,
Ежли гнус терзает вашу плоть.
 
 
На машине ржавой, из аптеки
По проспекту шествовал Иисус:
– Не любите порнодискотеки,
Впрочем, ориентируйтесь на вкус.
 
 
На осле по площади великой
Ехал Вова—красная рука:
– Разрешаю спать с партийной книгой,
Наслаждаться – органом ЦК.
 

 
С пришельцами я девять раз встречался:
Все были ветеранами труда.
Один из них, как лист сухой, качался,
Другой скончался. Жалко, господа…
 
 
Цвела сирень. Эстетствовали ветки.
Нездешний глас нахально верещал.
Заслуженный гвардеец пятилетки
От накипи кофейник очищал.
 
 
Сгустилась тьма разврата и разбоя,
Раздвинулись вспотевшие кусты.
Ушла тоска последнего изгоя,
Явилась молодость, эрекция и ты.
 
 
Как пролетарий с классовых позиций
Тебя я трахнул, словно буржуа.
Мне не хватило денег и амбиций.
Прости меня – за то, что ты жива!
 
 
Любимая! Давай по–философски.
Устав от многочисленных потерь,
Я не могу забыть твои присоски,
Кому ты их доверила теперь?
 
 
Я вижу по ночам твои уключины,
Прокатный стан, падение в траву.
Все члены моей партии измучены.
Прости меня – за то, что я живу!
 

 
Сын трактора, воспитанник мартена
Имел афганскую оторванность руки.
Рука жила, кололась внутривенно,
Показывала людям кулаки.
 
 
Любила ползать по полям сражений,
Давя раскормленных ворон.
Питаться соками державных достижений
И совершать воздушный моцион.
 
 
Порядок в городе доселе был неведом.
Гнездились голуби на лысине вождя.
Воспользовавшись ценным пистолетом,
Рука их осуждала. От дождя
 
 
Покрылось цвелью здание советов
В пижаме благоверных облаков.
Из‑за угла, в пельменной отобедав,
К нему стекались толпы ходоков.
 
 
Дремучие, с тугими сумарями,
Пропахшие дорожным чесноком,
Цветущие распутства пупырями
С прошением приперлись в исполком.
 
 
Рука их принимала в кабинете,
Хулителей фиксируя в журнал.
Один из них в гражданском туалете
Веревочку спасения искал…
 

$$$

 
Рабочий доволен полушкой,
Надысь отгремели бои.
Воскресший Ильич с колотушкой
Обходит владенья свои.
 
 
Глядит, хорошо ли сумели
Чекисты наладить отстрел?
Буржуй, подвывая метели,
Прощальную песню запел.
 
 
Отоплены скотные базы,
Повсюду главенствует труд.
Забыв про любовь, педерасы
Скоромного в рот не берут.
 
 
Вольготно играет тальянка,
Замученный с детства мотив,
Сидит на крыльце лесбиянка,
Девицу за бедра схватив.
 
 
Полощатся алые флаги,
Субботник идет по стране,
Осклизлые бревна, коряги
Ульянов несет на спине.
 
 
Дрожит одинокий фонарик,
Смертельной тоской обуян.
Приняв самогона стопарик,
Крадется товарищ Каплан…
 

$$$

 
Бабка безрукая шла по дороге,
Мимо проехал мужик одноногий.
Лысая девочка ножик взяла,
Дабы убить проявления зла.
 
 
Птичка запела без перьев и клюва,
Зверь заревел без когтей и клыков.
Дикая козочка тяжко вздохнула,
Ляжку свою отдавая на плов.
 
 
Вырос картофель бугристый и белый,
Тут объявился разбойник дебелый,
Вынул топор и казнил клубеньки:
Три половинки лежат у реки.
 
 
Печень дворняжки висит у колодца,
Не улыбается и не смеется.
– Что же ты, душка, скучаешь в пыли,
Где твои други, с собачкой ушли?
 

$$$

 
Вдали от мужа дорогого,
Унылого до тошноты,
Не хочешь ты любить любого,
Меня разыскиваешь ты.
 
 
И грудь твоя дрожит как прежде,
И губы жаждут изменять.
Ты до сих пор еще в одежде
Стоишь в сомненьи: снять – не снять?
 
 
И в искушении великом
Зачем‑то шепчешь мне: «Прости»,
И пахнет лесом земляника
В твоей протянутой горсти.
 
 
И, видя, как ночной разбойник
Фиалку тронул хоботком,
Ты, опершись о подоконник,
Не можешь думать о другом.
 
 
С груди формальности срывая,
Спугнув полуночную мышь,
Сбежав из сладенького рая,
Ты, улыбнувшись, говоришь:
 
 
– Терпела я тоску да слякоть,
Гордилась впившимся кольцом.
Вот только сын стал часто плакать
И Карла Маркса звать отцом.
 

$$$

 
Любовь уйдет, когда не будет воды,
Останутся лишь мокрые следы.
Но верю я, что есть такой народ,
Который в ванне воду сбережет.
 
 
Проснутся мыши, заснут киты,
Клопы освоят половую щель.
Для одних– дефицит настоящей воды,
Для других – дефицит на стоящий апрель.
 

$$$

 
Здесь все не так. Здесь все не слава богу.
Здесь холодно тоскующим губам.
Здесь даже месяц хлипкую дорогу
Ревнует к покосившимся столбам.
 
 
Здесь даже звезды убегают к борову,
Приученные к гадкому вину,
И сумасшедший, выдирая бороду,
Уже не ставит сети на луну.
 

 
Когда тебя в реке без кислорода
Любил как нимфу в разные места —
У кромки голубого небосвода
Дрожала иудейская звезда.
 
 
Когда мы вышли на берег покатый
Эротику в озоне завершить —
Явились неожиданно солдаты
И принялись мослы свои сушить.
 

$$$

 
Взошла луна, сварились крабы,
Фиалки начали цвести.
Две склеротические бабы
Пошли по млечному пути.
 
 
И ясноликая мадонна,
А на руке ее сухой
На мир взирает удивленно
Ребенок с песьей головой.
 

$$$

 
Разнотравьем пленяют поля.
Обнаженная, в фартуке алом
По тропинке идет Танзилля
Кривоногая, с волчьим оскалом.
 
 
Бархатистая острая грудь
Перепачкана ягодным зельем.
Дай тебя поцелую чуть–чуть,
Мой дружок так и брызжет весельем.
 
 
Канут в лету леса и поля,
Станут взрослыми дети вокзала.
Танзилля ты моя, Танзилля,
Потаскала тя жись, потаскала.
 

$$$

 
Пошла на принцип матушка–Природа,
Решила выколачивать долги.
К убойщику вонючего завода
Пришли за шкурой красные быки.
 
 
– Почто ты не работаешь, болезный? —
Мездрилыцица икоткой изошла.
– Попей мочи, – советует, – полезно,
Я давеча в графине принесла.
 

$$$

 
Среди деревьев скрюченных
Нелегкою судьбой
Безногого на рученьках
Выгуливал слепой.
 
 
Дразня собачек бешеных,
В залатанном носке
Висел халдей, подвешенный
На тоненькой кишке.
 
 
Журчала речка тухлая,
Был слышен предков зов,
Бродила дева пухлая
В сапожках, без трусов.
 
 
Зашли мы как‑то в стойбище
Двуглавого скота:
Лежит рука рабочего
Без тела и кнута.
 
 
В бараках шумно, весело,
На стенах – склизский мох,
Узнали мы из песенок:
Здесь будет город блох.
 

 
Там, где избушки с кривыми окошками
Красит малиновой краской восход —
Бешенный монстрик с куриными ножками
Ласковой телочке вымя сосет.
 
 
Выйдет ли по воду он за околицу,
Станет ли с досок помет соскребать —
Что‑то не пьется ему и не колется,
Хочется спать, но не знает, чем спать.
 
 
Рыбы осклизлые, гады ползучие
Падают с ветром качаемых слив.
Что же ты медлишь с оскомой паучею
В масло машинное клюв опустив?
 
 
Что же ты воешь на крыс в исступлении
Голосом зыбким, как скрип половиц?
Или тебя тяготит преступление
Официально набыченных лиц?
 
 
Брось эти бредни легко и решительно,
Клешни на бедра себе положа,
Аминазительно и мажептительно
Вынь из штанов молодого ужа!
 

$$$

 
Свинья в аккумуляторе,
Свинья в аккумуляторе,
Свинья в аккумуляторе
Видна.
Как член грустит о партии
Как член грустит о партии
Грустим мы о свинье,
Она одна.
 

ТРАКТАТ. Призрак ульянизма или Третья противоположность

Проснувшаяся с чугунной головной болью, опохмеляющаяся Москва хоронила вечно живое, творческое учение. В глазах родственников и близких знакомых стояли слезы. «Об усопших плохо не говорят», – в один голос заявляли мне в многочисленных центральных редакциях.

– Не кощунствуйте, – попросил меня редактор известного правозащитного издания. – Мы все виновны в его гибели. Скажу вам по секрету, – продолжал он, – я любил покойного, хотя и боролся с ним не щадя сил и средств. Сейчас хожу в церковь, ставлю свечки за упокой души его, каюсь в своей трагической ошибке. Но не мог я предположить, что он вот так вот, сразу, раз – и все, скоропостижно уйдет от нас, – Сказал и заплакал сухими мужскими слезами.

– Не расстраивайтесь, товарищ меньшевик, – утешал я редактора, – не верьте слухам. Марксизм жив, жив. Пластическая хирургия творит чудеса с физиономиями.

– Эх, вашими бы устами!.. – улыбался редактор, растирая кулаками грязь по лицу и жал мне на прощание руку, – а то я уже было совсем раскис, думал, что кусок хлеба потерял…

Этой же ночью, обуреваемый жаждой познания, пришел я на могилку самого передового, творческого учения с твердым намерением произвести эксгумацию трупа с последующим его вскрытием.

Каково же было мое удивление, когда я снял крышку гроба! Трупа на месте его должного произлегания выявить не удалось. Советские демократы похоронили не коммунизм, а чугунную копию Ульянова–среднего, тщательно завернув ее в красную, серпасто–молоткастую тряпочку.

(Не буду проводить религиозных аналогий, дабы не оскорблять чувства верующих, но замечу все же, что сей обряд нельзя назвать нетрадиционным.) Кому неизвестны эти мафиозные штучки с захоронением статуй или марионеток? Да и собственно–телесная смерть далеко не для всех покойников несет в себе трагическую домианту. Для марксизма, к примеру, смерть собственного ела не страшнее насморка, да и призраком шляться по земному шару ему не привыкать.

Поэтому, уважаемый читатель, не обольщайтесь, ведь перед Вами не заупокойная молитва, а всего лишь кромный анализ нескольких страничек из историчекой болезни или болезненной истории марксизма–ульяизма, в коих автор не ограничивается исключительно руганью в чей‑либо адрес (хотя и она занимает одно из достойнейших мест): он идет дальше положенного, предлагая в качестве способа описания окружающих нас недоразумений паранепротиворечивую диалектику – науку о множестве противоположностей.

Да не смутит Вас ернический стиль произведения, поскольку темы, затрагиваемые в нем настолько серьезны, что не воспринимаются без кривой, неевклидовой ухмылки.

Думаю, что Вам небезынтересно узнать историю, о том как…