Текст книги "Вместе с Россией"

Автор книги: Егор Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 39 страниц)

За несколько месяцев, что Настя работала в лазарете Финляндского полка, она стала опытной сестрой милосердия. Госпиталь до войны был сравнительно небольшой, всего на триста кроватей. Когда же с фронта стали прибывать не только переполненные санитарные поезда, но и теплушки с ранеными, лазарет увеличили. Кровати для раненых стали ставить даже в коридорах.

Перевязки, обмывание, измерение температуры, кормление тяжелораненых, ночные дежурства – все Анастасия делала с искренним участием. Но ее никогда не покидали мысли: где сейчас ее Алексей? Здоров ли? Жив ли?

Настя упорно ждала Соколова. Она ждала его каждый день. Если была дома, она все время прислушивалась – не раздадутся ли на лестничной площадке знакомые шаги, не звякнет ли колокольчик? Чтобы не пропустить первое мгновение возвращения Соколова домой, Настя не стала жить у родителей, а вместе с Марией Алексеевной, тетушкой Алексея, коротала свободные дни в большой и полупустой квартире на Знаменской улице.

В госпиталь приходилось ездить через весь город. И всякий раз Настя видела, как война меняет облик Петрограда, как на челе столицы возникают морщины и серость, скрытая боль и усталость. Появилось на улицах, и особенно на Невском, множество людей в серых шинелях. Это солдаты запасных полков, расквартированных в Питере, выздоравливающие раненые… На их лицах, особенно солдатских, не всегда можно было заметить благостное изумление перед величием столицы. Иногда из глаз били в толпу заряды злости и ненависти к сытой, гладкой публике, с предупредительностью уступавшей дорогу серым героям.

Небывало росли цены, и куда-то исчезли товары. Беднее день ото дня становились витрины магазинов на Невском и просто опустели на других проспектах. Извозчиков стало значительно меньше – лучшие лошади были реквизированы в кавалерию. Зато появились десятки фыркающих газолином четырехколесных металлических чудовищ. Кое-где в витринах и окнах были выставлены увитые трехцветными лентами портреты верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича, гордо и бесстрастно взиравшего на мир.

Женщины, даже богатые, оделись в темное, на улице стало меньше мехов и показной роскоши. Афиши синематографов призывали посмотреть ленты с театра военных действий.

Гнетущая усталость от войны стала ощущаться повсюду. Она была особенно заметна на рабочих окраинах, куда Насте иногда приходилось ездить по поручениям Василия, впрочем ставших довольно редкими. Военная дисциплина и заряд шовинизма, полученный солдатами с началом войны, еще делали свое дело, и открытых выступлений пока не отмечалось. Но в солдатских разговорах между собой стали проскальзывать ноты недовольства, обида за то, что у армии не оказалось достаточного количества боевых припасов и оружия, наивное недоумение глупостью царских генералов. Ощущалось болезненное беспокойство за жен и стариков, оставшихся в деревне, где голод и нищета доводили до крайности.

По вечерам ходячие раненые собирались в вестибюле на первом этаже, играли в шашки, карты, вели долгие-предолгие разговоры о войне, о родине, о семьях. Столик дежурной сестры милосердия первого этажа стоял неподалеку от деревянных лавок подле печи, где велись особенно задушевные беседы.

Долгими вечерами, когда госпиталь постепенно затихал, с лавок доносились до Насти трогательные и страшные истории, которые накрепко запечатлевались в ее памяти.

– Чуть вернусь, долго дома не заживусь, – говорил своему соседу, чернявому мужику с забинтованными руками, одноногий калека, – на каторгу живо угожу… Женка пишет, что купец наш до того обижает, просто жить невмоготу. Я так теперича думаю: мы за себя не заступники были, с нами, бывало, что хоть, то и делай. А теперь нас германец да ротный повыучили… Я каждый день под смертью хожу, да чтобы моей бабе для детей крупы не дали, да на грех… Нет, я так решил: вернусь и нож Онуфрию в брюхо…

– Воистину так, милок, – поддакнул тихий голос. – Вот я давеча в жирнальчике усмотрел картинку с подписью: «Козьма Минин нашего времени». На ей чисто наш Прокоп-лабазник на мешках стоит и надрывается – грит, почему я должон цену сбавить, грит, а не вы заложить жен и детей!.. Хе-хе…

Настя сидела неподвижно и боялась пошевелиться, чтобы ненароком не спугнуть солдат. Она вспомнила слова Василия о том, что крестьяне в серых шинелях стали умнеть, они устали от войны и рабочим-пропагандистам теперь гораздо легче работать в запасных полках, расквартированных в Петрограде.

Солдаты помолчали, повздыхали, потом второй голос снова начал:

– А я, Сидор, и не знаю, чаво опосля войны делать буду, ежели господь подаст пожить… Так я от всего отпал, что и сказать не могу. Здеся ты ровно ребенок малый: что велят, то и делай. И думать ничего не приказано, думкой-то здеся ничего не сделаешь… Чистая машина: что я – то и Илья, что Евсей – то и все…

– Ты, Никола, дурак, хоша ж грамотный! – спокойно и веско произнес тот, кого назвали Сидором. – Задаром нас, что ли, палить из винтовки научили? Утомились мы на барских работах… Когда и по заповеди верили, что за труды много грехов простится… А теперя? У тебя на хозяйство разор, а Тит Титыч ваш второй али третий лабаз построил… Землица-то без мужика скудеет! А на хрен энтот Царьград – до него, чай, и в сапогах не дойдешь, истреплешь! Вот и рассуди – куда нам прямее дорога: в окоп от германского «чемодана» прятаться али в деревне своей порядок навесть…

– Ты говори, брат, да не заговаривайся! – отозвался второй. – Куды ты клонишь, мать твою… В дезертиры наводишь, что ли?..

– Куды тебе с твоим Егорием! – поддразнил его Сидор. – Одно скажу: думаю я, что скоро дело сменится. Мы с покорностью идем, покуда греха боимся. А грехи разрешим – и другие нам пути найдутся…

Насте надо было идти давать лекарство в палату тяжелораненым, она скрипнула стулом, и голос мгновенно замолк. Солдаты притихли. Когда она ушла, Сидор успокоил собеседников:

– Не бойсь, братцы! Анастасия Петровна барынька не злая, у нее душа за солдата болит, самым тяжелым раненым завсегда помочь готова.

Настя вернулась через четверть часа, раненые уже разошлись по палатам. В госпитале было тихо-тихо. Настя раздумывала над тем, что говорили солдаты. Она слышала в госпитале и другие разговоры. Напрашивался единственный вывод: народ, «серые герои», как их называли, устали от войны, от кровопролития. «Массы крестьян, – говорил Василий, – одетые в солдатские шинели, получили теперь представление об организации, научились стрелять и колоть штыками, озлились на мучения своих родных в тылу и свои собственные на фронте больше, чем на неприятеля. О немцах и австрийцах солдаты говорят без всякой ненависти, понимая, что те, как и они, – тоже подневольные люди, обязанные выполнять команды своих офицеров».

«Зерна революции и интернационализма всех трудящихся начинают прорастать», – припомнилась ей фраза Василия. Она сама это видела.

Наутро по свежевыпавшему снегу и под ярким по-весеннему небом Настя спешила домой. Ее ждало новое известие о муже. Сухопаров сообщил, что Алексей бежал из тюрьмы и сейчас его укрывают в Богемии верные люди.

Царское Село, март 1915 года

По случаю войны пасхальный праздник в Петрограде был упрощен. Как и раньше, к слушанию пасхальной заутрени собрался к церквам весь Петроград. Как и раньше, особо торжественные службы были в Исаакиевском и Казанском соборах. Но отменена была служба в Зимнем дворце.

Царская семья благолепно отстояла особый молебен о даровании победы российскому воинству в златоглавой церкви Воскресения Христова, что при Екатерининском дворце Царского Села. Присутствовали только близкие семье люди: граф Фредерикс с супругой, генерал Мосолов и дворцовый комендант Воейков с женами. Из великих князей не пригласили никого – трещина в доме Романовых, возникшая из-за критического отношения к Аликс вдовствующей императрицы Марии Федоровны, тлеющего и всеми улавливаемого конфликта между царем и главнокомандующим и их женами, становилась все шире и глубже.

Изрядно разговевшись, Николай увлек в дальний угол начальника канцелярии министерства двора и о чем-то милостиво беседовал с ним. Генерал был одним из самых доверенных лиц и не однажды доказывал, что достоин такой великой чести. Кроме других достоинств он умел глухо молчать о делах монарха, но при этом собирать массу всяких полезных или интересных слухов, сплетен, разговоров в обществе и тактично докладывать их Николаю Александровичу.

Усадив генерала рядом с собой на широкий диван, Николай предложил ему турецкую папироску. Оба с удовольствием закурили.

– Александр Александрович! – обратился государь к генералу. – Я бы хотел вас просить совершенно конфиденциально об одной услуге…

Мосолов изобразил на лице величайшее внимание.

– Дело, видите ли… касается… э… – царем овладела его всегдашняя робость, хотя он разговаривал на этот раз лишь с одним, к тому же близким по духу человеком. Однако важность темы сковала его уста и мысли, – предложений о сепаратном мире с Германией, которые сообщила в письме фрейлина Васильчикова… Как вы относитесь к этой идее?

– Ваше величество, если цели России – проливы и Галиция – будут достигнуты без кровопролития, то имеет полный смысл начать переговоры! – твердо высказался генерал. – Политике противопоказана рыцарственность и жертвенность, ваше величество! Интересы России для всех ваших подданных должны быть выше выгоды французов или англичан… – с жаром закончил свою речь Мосолов.

– Вы правы, генерал! Мы должны печься о выгоде и прославлении России, о приращении ее могущества и территории… – раздумчиво сказал Николай. – По-видимому, нам все-таки следует поинтересоваться у Вильгельма, насколько серьезно он готов к замирению и компенсации России за выход из войны… Мне нужно доверенное лицо, которое можно было бы послать в Берлин прощупать намерения германцев! Есть ли у вас на примете такой человек, которому можно было бы доверить эту великую тайну? Достаточно близкий к вам и заинтересованный в ее сохранении? Разумеется, это должен быть дворянин, которого могут принять в высоких германских кругах… Может быть, даже германским императором… И способный достойно представить Россию…

Выражение лица Мосолова показало, что ему что-то пришло на ум, но царь решил высказать еще одно условие.

– Искомое лицо не должно знать, что идея его поездки исходит от меня и, разумеется, не иметь ничего общего с господином Сазоновым и представителями союзников в Петрограде…

– Да, ваше величество! – немедленно ответил генерал. – Осмелюсь предложить кандидатуру молодого князя Думбадзе…

– Это не родственник ли градоначальника города Ялты, генерал-майора свиты князя Думбадзе? – перебил его государь.

– Его родной племянник, ваше величество… – ответил Мосолов.

– Характеризуйте мне его поподробнее, Александр Александрович! – приготовился слушать Николай.

– Ваше величество, Василий Давидович Думбадзе учился в Германии и в 1906 году вернулся в Петербург с дипломом инженера.

Князь Василий весьма близок к его высокопревосходительству Владимиру Александровичу Сухомлинову, и военный министр настолько доверяет ему, что снабдил молодого князя материалами для издания своей биографии…

– Так эта книжка действительно принадлежит его перу? – снова поинтересовался царь.

– Именно он – автор… – Мосолов уверенно рисовал царю светского и делового молодого человека, располагавшего обширными связями в петербургских, берлинских и венских кругах, скромного, отзывчивого, находчивого и имевшего смелость брать на себя известный риск. Генерал умолчал лишь о том, что сам находится с ним в теснейших коммерческих отношениях и за комиссионные проводит через него многочисленные комбинации с передачей заказов на снаряды и автомобили, сукно и патроны дельцам, бессовестно вздувающим цены.

Николай был весьма доволен, что судьба посылает ему как раз такого человека, на которого можно возложить деликатную миссию. Настроение царя заметно улучшилось еще и потому, что у начальника канцелярии оказался уже готовый вариант, под каким соусом направить в Берлин личного эмиссара.

– Князя можно послать в Германию, поручив ему официально роль нашего разведчика, который должен выяснить через своих старых знакомых в Берлине участие немцев в разжигании сепаратистского движения на Кавказе, ваше величество! – предложил Мосолов.

– Но это потребует участия Генерального штаба, Александр Александрович?! – высказал сомнение Николай.

С жаром генерал начал разубеждать царя.

– Ваше величество! Для выдачи заграничного паспорта все равно придется обращаться в министерство иностранных дел. Оно само не решит вопроса без вхождения в Генеральный штаб. Поэтому, чтобы ограничить число лиц, сопричастных к тайне, следует сразу вступить в сношения с органом, который окончательно способен решить проблему. Нужно рекомендовать князю обратиться за выдачей паспорта для поездки хотя бы в Англию или Америку через Стокгольм…

Николай вежливо улыбнулся. Блеск в его глазах потух, и он, слегка прикоснувшись к руке генерала, мягко сказал ему:

– Александр Александрович! Это уже другая сторона дела… Извольте ее сами обсудить с князем и предпринять необходимые действия… Только помните главное – я не должен быть скомпрометирован контактами с Берлином!

Вена, март 1915 года

В отличие от петербургской в венскую оперу приходили к началу независимо от родовитости и положения. Не опоздал и полковник Гавличек. По случаю военного времени господа офицеры, в том числе и ротмистр Дауэрлинг, были в полевой форме. Только дамы, блиставшие в партере и ложах, демонстративно игнорировали суровость времен и сверкали драгоценными каменьями, золотом, источали довоенные ароматы парижских духов.

Когда из оркестровой ямы возникли и полились в вал чудесные звуки увертюры к моцартовскому «Дон-Жуану», а внимание всего зала переключилось от созерцания знакомых и незнакомых красавиц к сцене, где занавес обещал вот-вот открыть волшебный мир, рука Соколова словно невзначай легла на руку полковника Гавличека. Они обменялись рукопожатием. В антракте офицеры вели себя так, словно только что познакомились. Они не обсуждали ничего, кроме дивной музыки Моцарта.

– Господин ротмистр! – сказал в финале спектакля, когда гремели аплодисменты, полковник своему соседу по креслам. – Не окажете ли честь отужинать у меня дома?

«Очень хорошо, – решил Соколов, – в ресторане могут подслушать, а бродить по улицам полковнику императорской и королевской армии с уланским ротмистром несолидно, да и случайные встречи могут быть всякие…»

Во время обильного ужина в присутствии моравачки – жены хозяина предметом обсуждения было резкое ухудшение довольствия войск, установка вокруг Вены в предвидении русского наступления проволочных заграждений и укреплений, рост цен в лавках и другие препоны к бурному развитию цивилизации двадцатого века, порожденные войной. Затем Гавличек и его гость удалились в кабинет.

Только здесь, в полковничьем кабинете, Алексей сбросил маску надменного, австрийского кавалериста и снова стал добрым и внимательным человеком. Друзья расположились подле столика с моравским вином и подняли бокалы.

– За Россию! – сказал Гавличек.

– За независимую Чехию! – сказал Соколов.

Затем приступили к делу.

– Алекс, я подготовил для тебя документы на имя штабс-капитана генерального штаба Фердинанда Шульца, имеющего поручение инспектировать железнодорожные сообщения и санитарное состояние маршевых батальонов в пути. Ты можешь вести наблюдение, но только в западных районах империи… Дело в том, что на галицийском фронте разъезжает настоящий Фердинанд Шульц и тебе надо остерегаться, чтобы с ним не встретиться…

– А ты не можешь нас поменять местами?.. – невесело улыбнулся Соколов.

– Я понимаю, что было бы крайне важно собрать данные по галицийскому фронту, но Шульц – в ведении другого отдела нашего штаба… – всерьез принялся оправдываться Гавличек.

Алексей дружески прикоснулся к его плечу:

– Не беспокойся, брат! Ты сделал великое дело…

Затем Гавличек достал из внутреннего кармана массивный серебряный портсигар, щелкнув крышкой, вынул из него папиросу, лежавшую с краю, разломил ее. Внутри оказался микрофильм.

– Здесь данные, которые я собрал за минувший месяц… – протянул он еле видимый клочок, завернутый в папиросную бумагу. – А сейчас я тебе все это расскажу для ориентировки.

Алексей вынул перочинный ножик, сдвинул перламутр, украшавший его, и вложил в образовавшийся тайник микрофильм. После этого он уселся поудобнее и приготовился слушать. Гавличек собирался с мыслями.

– Сначала об общем состоянии империи… – предложил полковник, Алексей согласно кивнул. – Война обнажила все язвы нашей монархии, началась вопиющая неразбериха, – начал офицер. – В нашей армии – впрочем, нам известно, что и в русской также, – ощущается огромный недостаток оружия, боеприпасов, военного снаряжения… У нас к тому же резко усилилась склока между разными народами, населяющими империю. Дело доходит до ожесточенных потасовок между чешскими солдатами и мадьярами из гонведа. Богемские немцы презирают всех, пользуются в армии особыми правами и привилегиями… Полки, формируемые в Чехии, – самое слабое звено на галицийском фронте. Они активно вступают в сношения с вашими войсками, сдаются группами в плен. Несколько дней назад два батальона императорского и королевского 28-го полка, державшего оборону на Дукельском перевале, во главе со своими офицерами под звуки полкового оркестра перешли на сторону русских…

Соколов оживился, известие его обрадовало.

– И какие отклики это вызвало в армии?

– Император приказал отобрать знамя у полка и расформировать его… Франц-Иосиф и эрцгерцог, как главнокомандующий, издали приказы по армии, но эти приказы, зачитываемые чешским полкам перед отправкой на фронт, производят обратное действие – они сообщают солдатам о примере, который им показали чехи из 28-го полка!.. Боеспособность императорской и королевской армии резко упала за последние месяцы. Русские захватили почти все важнейшие перевалы в Карпатах. Фон Гетцендорф считает, что возникла реальная угроза выхода русской армии на Венгерскую равнину, что будет катастрофой для Центральных империй. Он просил уже Фалькенгайна о переброске новых немецких дивизий с Западного фронта на помощь Австрии, – обстоятельно рассказывал Гавличек. – Как говорят в генеральном штабе, Фалькенгайн ответил Конраду, что простое вливание немецких дивизий в состав австро-венгерской армии, как это было не раз в кампании 14-го года, не спасет положения. Фалькенгайн планирует фронтальный удар с целью прорыва русского фронта на одном из решающих его участков…

Соколов насторожился.

– А что известно о направлении главного удара?

– Все по порядку… – успокоил его Гавличек. – Фалькенгайн обсуждал с фон Гетцендорфом три варианта… – Полковник достал из ящика письменного стола карту театра военных действий и склонился вместе с Алексеем над ней, раскрывая стратегические замыслы австро-германского командования. – Первый: удар из Восточной Пруссии по северному крылу русского фронта. Вариант отставлен, поскольку не окажет существенного влияния на положение в Карпатах, где русская армия глубоко вклинилась в пределы Дунайской монархии. Вы могли бы продолжить поход на Венгерскую равнину… Удар из района Карпат по вашему левому флангу из-за гористой местности и трудностей сосредоточения здесь крупных воинских масс также не сулит успеха. Конрад и Фалькенгайн решили наносить стратегический удар в Галиции, между Вислой и Карпатами, с задачей не только отбросить русских от Карпат, но и потрясти всю русскую армию. Будет создана мощная группировка германских войск и в случае успеха – давление на Италию и Румынию. Важно оттянуть срок вступления их в войну на стороне Антанты. Наступление германцев поддержит Турцию, австро-венгерские войска в Карпатах, создаст угрозу окружения южного крыла Юго-Западного русского фронта…

– Разумно придумано… разумно! – высказал свою оценку Алексей.

– В полосе наступления Висла на севере и Бескиды на юге будут сильно стеснять русские войска, а реки Вислока и Сан немцы не считают серьезными для себя препятствиями… В мой оперативный отдел поступили данные германской и нашей разведки о том, что оборона русских организована на этом направлении весьма слабо. Вы сосредоточили в Карпатах большие силы и разрядили фронт в Западной Галиции. Там на дивизию приходится полоса в десять километров, а численный состав дивизии сейчас значительно сократился по сравнению с первыми месяцами войны.

– Ты изложил все это? – озабоченно поинтересовался Соколов. Он сразу понял большую угрозу, которую таило планируемое германское наступление.

– Конечно! Удар готовится в районе Горлице. Для проведения операции выделены отборные войска с французского фронта – Сводный, Гвардейский, 10-й армейский и 41-й резервный корпуса. К ним добавлены императорский и королевский 6-й корпус и императорская и королевская 11-я кавалерийская дивизия. Все эти войска объединены в 11-ю армию, командовать которой будет Макензен…

– Да… – протянул Соколов. – Это один из активнейших германских генералов!..

Беспокойство Алексея возрастало. Оба понимали, что намерение Фалькенгайна начать таким образом летнюю кампанию 15-го может привести к тяжелейшим последствиям для всей стратегической ситуации на русском фронте.

– Спасибо тебе большое, брат мой! – протянул руку Алексей.

Гавличек полуобнял его.

– Если бы ты знал, как тяжело мне носить эту голубую форму! – тоскливо сказал он вдруг. – Я готов делать все, что нужно для победы славянства в этой суровой битве с германизмом, но как мне тяжело!..

Гавличек помолчал.

– Но твоя жизнь здесь гораздо опаснее! – вдруг сказал он. – Ты знаешь, после твоего ареста на румынской границе, когда мы не успели тебя предупредить, я изучил постановку дела железнодорожного контроля… Оказалось, что за короткий срок силами жандармерии только на дорогах, ведущих в Румынию, было досмотрено 2300 поездов, проконтролировано 400 тысяч пассажиров и 300 из них арестовано…

– Я был, наверное, тринадцатым… – пошутил Алексей.

– Не смейся! – суеверно постучал по деревянному столу Гавличек. – Тебе еще предстоит выбираться отсюда…

Часы в столовой пробили три часа ночи. Соколов поднялся, чтобы уходить.

– Не отпущу! – твердо сказал Гавличек. – Чтобы тебя схватил ночной патруль или как о подозрительном лице донес содержатель гостиницы?!

– Я бы сразу и проверил надежность новых документов! – пошутил Алексей.

– Кстати, завтра утром я достану тебе из сундука свой капитанский мундир… Надеюсь, он тебе вполне будет впору! – не поддержал его шутку суеверный генштабист, прикидывая на глаз, что стройному русскому другу подойдет униформа, которую полковник сшил себе десяток лет назад.