Текст книги "Течет река Лета"

Автор книги: Ефим Шифрин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Проспект Мира (2)

11 октября 2007 г.

Сегодня я почувствовал завершенность осени, за которой, возможно, ничего не будет.

Объезжая пробки, мы застряли в переулке, который вдруг представился мне как тупик, из которого я никогда не смогу найти выхода. Промелькнувшая в сознании пленка запечатлела лишь обвальный листопад, завершившийся пустотой, процарапанной крестами и звездами. Я услышал дурацкую музыку неизбежного финала – стрекотание ленты и слабую дробь дождя.

Кажется, завис светофор.

Глядя на красный, я отгонял от себя мысль о том, что моим воскрешениям ведется счет. Я подумал, что «мой курсив» – это теперь самое важное, что, если бы мне выпал шанс пожить еще немножко, я бы заслужил встретить и тепло, и солнце, что я люблю их сильнее воспетого увядания осени, что я – человек весны, родившийся весною, не имею права покидать этот мир без следа, без причины, что я хочу и сумею дожить до весны!

Еще вчера я задумал открыть ники и буквы с точками, скрывающие фамилии героев моего дневника. Мне захотелось многое прояснить, сделать дневник удобным для чтения.

С новой надеждой, которую я только на мгновенье представил себе в виде беспрерывной работы за компьютером, зажегся зеленый свет, а вскоре не осталось и следа от затора.

Да, сейчас нужно только писать! Наверное, предстоит еще упростить местами слог и, может быть, стоит быть чуть более откровенным…

Словно из детского мультика выплыло заспавшееся светило. И уже что-то игривое я почувствовал в кружении листьев, и вечно побочная тема моей жизни – тема грусти и расставания, уступила место главной теме – теме любви, созвучной, по-видимому, любому времени года…

12 октября 2007 года

Утро началось перепалкой с Марком. Домывая тарелки, я повторил свой недавний вопрос: сколько человек он собирается пригласить 14-го?

Дедушка ответил:

– Будут те же, что в прошлый раз.

Оказывается, не те же. Но это не беда. К прежним старушкам добавится только некая Алла, которая навещала его в госпитале. Эту Аллу терпеть не могла его покойная супруга, Ната, из-за того, что подозревала ее в недобрых намерениях, когда та вдруг взялась ухаживать за ее умиравшей подругой.

– Ничего покупать не надо, – добавил Марк. – Львиную долю я уже купил.

– Что именно?

– Там много «предметов».

Ах, так? Львиная доля продуктов («предметов» не его языке) уже куплена? Мне стало интересно, как это могло получиться, когда старик совсем не выходит из дома?

Я поспешил в среднюю комнату. Рядом с балконной дверью лежали 4 баклажана, которые вчера, очевидно, прикупила Ида.

– Дядя Марк! Я же обещал, что в воскресенье, после возвращения из Тулы, я куплю и сделаю все, что надо. Зачем вы просите своих старушек покупать все по мелочам?

– У тебя очень хорошая память, – зло ответил старик.

– Да, не жалуюсь. Стоя на этом месте, у раковины, неделю назад, я сказал, что все сделаю сам. Я спросил, сколько будет человек. Потому что людей, не очень близких, вы можете пригласить в ресторан. Мне трудно готовить для большого количества народа. Я и так много лет обхожусь без повара и уборщицы.

Это я в сердцах сказал впервые.

Марк не выносит в доме посторонних. Они всегда могут что-то украсть. Он обрек меня на многолетнюю поденщину. Его приятельницы не станут пылесосить ковры или мыть окна.

Я задыхаюсь от тяжелых запахов квартиры. Зажимая ноздри, открываю уборную с описанным полом. В квартире – кавардак, и спасу нет от его линялых тряпочек. Я был бы готов снести все, если бы хоть раз открыл в нем любовь или привязанность к кому-нибудь на свете.

Он отметит свой день рождения дважды. И дважды – за чужой счет! Ему нужны почести! И он их получит. Растроганные старушки будут превозносить его до небес. Они не догадываются, какой богомерзкий у них приятель.

– Ладно, – он снисходительно машет рукой. – Я не хочу говорить об этом.

Об этом? О чем? О том, что для своих подруг он делает вид, что мир движется по его указке. И что это не я накрою стол, а по мановению его руки он застелется скатертью-самобранкой.

Он не любит простых вопросов. Он выжимает из оставшихся дней последнюю пользу. Его будут славить выжившие из ума старушки. И львиную долю угощений в виде четырех баклажанов он уже для них купил.

Под горячую руку еще пришлось свежее письмо от моего брата Элика: «Ты заводишься с четверти оборота, сразу вспыхиваешь и совершенно не замечаешь, что ты сам мог чего-то не понять и причина для гнева совершенно пустая»

Да, конечно, я должен буду дожить до весны, чтобы дядя Марк увидел, как на деревьях набухают почки.

13 октября 2007 г.

Все сочится холодной сукровицей раненой осени. Всюду стекающая вода: на окнах, на фонарях. Всем досталось в отместку за яркое, беззаботно прожитое лето.

Осень раздала свои звонкие пощечины тем, кто их меньше всего заслужил.

Вчера Павлик Брюн на вопрос, когда он собирается лечь в больницу, чуть не хвастаясь, объявил, что у него нашли диабет и ишемическую болезнь. Бог любит троицу: из-за обнаружившейся вдобавок к ним гипертонии Игорь пока не сможет провести ему операцию.

Ближе к ночи позвонил художник Володя Круглов с вестью, что Костика Владимирова увезли со съемок «Кривого зеркала» с обширным инфарктом.

Я упоминал Костика в других своих записках, но нигде не написал о том, что он был открыт и по-детски наивен в юности, и оставался для меня таким же, когда стал грузнеть и мрачнеть.

Я помню его в прежнем браке – радушным кутилой, который всегда радовался гостям. Помню две его квартиры: маленькую – на Водном стадионе (там, чтобы я не заблудился, он всегда приходил встречать меня к метро), и потом – коммуналку на Курской (где его сын Лешка, никак не желавший расти, доводил нас до тихой истерики, показывая приемы айкидо).

Он оставался мне другом и в своем новом браке: хотя мне ни разу не пришлось побывать в его третьем по счету жилище, мы поддерживали отношения, встречаясь за разговорами в «кабаках». Вскоре нам пришлось совсем разойтись в работе, и года два назад, он встретил меня, насупившись, на съемках передачи «Линия жизни». Выпуск обо мне он записал в лучшем виде, тщательно и с любовью, – так, как может сделать человек, не умеющий предать или разлюбить друга после единственной, хотя и крепкой, ссоры. Впрочем, лучшие из моих бенефисов в «России» тоже снимал он, и «Опус № 10» я по-прежнему ценю за очень красивую телеверсию.

Последние годы Костик работал для Петросяна и вместе с ним – увы! – сделал «Кривое зеркало» самым рейтинговым проектом главных в стране каналов.

Позвонил Исаченков и сказал, что у Костика обнаружились тромбы – он узнал об этом от его жены Кати. Юре показалось, что она разговаривала с ним как «зомбированная».

Что же случилось? Почему вдруг обессилели те, кого мне даже трудно представить лежащими в палате? Может, метеорит упал на землю? И рыжее облако от неслышного взрыва пролилось ядовитой кислотой или проявилось незамеченным испарением?

Я тут же набрал Катерину. Она выдала мне затверженным текстом нечто вроде бюллетеня, которому скорее бы нашлось место в газете, а потом, к моему ужасу, произнесла необыкновенно приподнято: «Давайте за него молиться!»

14 октября 2007 г.

Этого следовало ожидать. Старик начал терять силы еще до полудня. Сразу после завтрака «девки» стали «дурами». А затем, попив чаю, он решил обзвонить «дур» и перенести банкет с шести на четыре часа вечера.

– Раньше уйдут, – проворчал он.

Так какого ж рожна ты затевал это безумное празднование?

Ночью я вернулся из Тулы окрыленный, хорошо принятый зрителями, с цветами. Марк уже спал. В два часа ночи на мою беду он проснулся, стал куролесить по квартире. И затем снова отошел ко сну. Когда я прошел по коридору в ванную, он, будучи уже в постели, зашелся таким неистовым храпом, что я даже позавидовал ему: не прошло и пяти минут, как он пожелал мне спокойной ночи.

Эта история с гостями вызвала у меня воспоминание, связанное с артисткой Ашрафовой, работавшей в Мастерской сатиры и юмора Москонцерта.

На сцене ее представляли Лейлой. На самом деле ее звали Еленой. Когда мы познакомились, она была полной крашеной брюнеткой, с короткой стрижкой, подбритой шеей и очень приятными чертами лица. Она была наделена необыкновенным и немножко злым чувством юмора. Леля родилась в Баку у русской матери от отца-азербайджанца, говорила с легким акцентом, который, в общем, и стал главной краской ее эстрадного образа. В Москве она закончила Театральное училище им. Щукина, и еще в пору учебы, по ее словам, была любовницей знаменитого актера Астангова. С колоритной кавказской внешностью ни в один московский театр ее почему-то не взяли, а вот на эстраде она была довольно известна – особенно в недолговечном дуэте с Вероникой Станкевич, о которой я уже писал в своем дневнике. Обе актрисы были очень яркими, и неизвестно, кто из них выглядел на сцене смешнее. Ясно было, что обе дамы с непростыми характерами продержатся в дуэте ровно до первой ссоры. Но они, вопреки прогнозам, умели мириться после частых стычек, пока не разругались совсем, да так, что не замечали друг друга при встрече.

Авторы писали сценки, учитывая смешную разность их масок: целомудренность кавказской женщины и здоровый цинизм русской бабы.

Мне пришлось звать Лейлу Лёлей. Так она захотела сама, хотя была значительно старше меня. Выглядела она хорошо. И уверяла всех, что своему отличному внешнему виду она обязана тому, что презирала любые диеты, а румяный цвет лица объясняла особым действием сливочного масла, которое никогда не исключала из рациона.

Когда мы начали репетировать пьесу «Это было вчера», которую написал – для меня, Ашрафовой, Новиковой и себя – Лев Павлович Шимелов, тоже бакинец и между пылкими ссорами даже приятель Лейлы, последняя с первой же встречи стала зазывать нас на обед в квартиру у Речного вокзала. Со слов Шимелова мы знали, что Леля всегда слыла знатной кулинаркой, но были предупреждены о ее поразительном свойстве: упрямо зазывать гостей и потом почти открыто ими тяготиться.

На каждой репетиции Леля расписывала суп-пити, люля-кебаб и другие блюда, которые она собиралась специально приготовить для нас, и однажды она назначила час обеда.

Мы почти одновременно переступили порог ее квартиры и обнаружили стол, уже накрытый множеством закусок.

Леля держалась 10 минут. Затем стала настойчиво предлагать следующие блюда: суп-пити был разлит в пиалы, когда еще оставалась нетронутой закуска. Она поминутно вставала со стула и, в конце концов, люля-кебаб оказались на столе, когда еще не вполне решилась судьба дымящегося в пиалах супа.

Как все одинокие люди, она торопилась снова остаться одна. От нетерпения пошли колкости и упреки. Обиды нашлись на каждого. Второпях запив чаем короткий обед, мы снова оказались в прихожей. Леля просила сделать такую встречу традицией, и нам ничего не оставалось, как обещать неукоснительно следовать только что родившемуся и обещавшему стать славным обычаю.

Я вспоминаю эту талантливую женщину, конечно, не для того, чтобы расквитаться за ее слабости. Они простительны. Мне хочется сказать о том, что несносный характер оставлял ее одинокой, а невыносимое одиночество лишь усугубляло характер.

Мы все такие – и холостяки, и старые девы, и нас ни за что не нужно жалеть.

В какой-то момент Леля, которой я, кажется, не сделал ничего худого, нашла повод, чтобы не здороваться и со мной – из-за какого-то пустяка, который она же и придумала.

Спустя годы Лейла неожиданно позвонила мне – единственно для того, чтобы похвастаться, что ее нашла работа, о которой она всю жизнь тосковала – новый спектакль в знаменитой Табакерке.

Я даже не сомневаюсь, что она играла там хорошо. И я поздравил ее с новым счастьем. Длилось оно, впрочем, недолго. Леля умерла от разрыва сердца. Так же одиноко, как и жила.

17 октября 2007 г.

Вчера родной моей племяннице Рашельке исполнилось 13 лет. Утром я отправил ей смс с поздравлением, и она ответила мне, вероятно, уже из школы коротким английским «Thanks». Поздно вечером я связался с семьей брата по Google Talk'у. Все были дома, я поговорил с каждой из девочек, с женой брата – Бахыт, и с Элькой – о делах, о планах, о своем отъезде с цирком в Таллинн и Ригу. Поздравил брата с премьерой Пятой симфонии Шостаковича. Из-за Шостаковича празднование дня рождения было отложено до ближайшего шаббата, когда можно будет всем семейством собраться за столом и пожелать нашей крошке расти и не лениться, не оставлять рисование и музыку, а главное, стать счастливее и удачливее, чем папа.

Рашелькой свою дочь брат назвал в честь покойной мамы, которая при рождении получила двойное имя – Раша-Ента. Под этим же именем, высеченным по-древнееврейски на ее могильной плите, она осталась навсегда на рижском кладбище в Шмерли. Там же, под общим памятником, покоится ее тетка Зина (Зелма – от рождения), и ее муж – Петр, который наверняка получил от родителей имя Пинхас, а потом в силу мимикрии принял имя евангельского апостола, который тоже когда-то поменял еврейское имя Шимон на греческое Петр.

Элька меня здорово насмешил своими вопросами про фильм «Глянец». Ему, кстати говоря, показалось, что в этой единственной из моих не-эстрадных работ, отчетливо слышна моя привычная фиоритура, знакомая зрителям по монологам «про Люсю». Он не замечал ее ни в «Любви с придурком», ни в «Путанах», ни в «Я тебя больше не знаю, милый». А здесь, в картине, все время чувствовал ее, и я не понял, мешало это ему или раздражало. Но мою улыбку вызвало как раз не соотнесение моих немногочисленных красок, а его вопрос, имею ли я юридическое право пародировать Лагерфельда.

Такой вопрос был задан впервые.

– Но кто его пародирует? – спросил я. – Ведь у моего героя фамилия Шифер. С чего ты решил, что я кого-то пародирую?..

– Ну как! Он внешне похож на Лагерфельда. В смысле – костюм, прическа как у него.

– Но это же очевидно, что Шифер просто хочет быть похожим на Лагерфельда. Как все эпигоны известных людей он не пародирует его, а подражает ему.

– А ты сампародируешь Лагерфельда?

– Нет. Вообще никого не пародирую. Разве что всех российских кутюрье.

– Но если бы ты пародировал его, разве не надо спрашивать его разрешения? Я не знаю, как это называется? Авторское право?

– Право на что? На такие же очки? Или прическу?

Видно было, что Элик хотел построить вопрос иначе, но под моим наступлением он всегда тушуется.

В ту же минуту я вспомнил, как однажды гражданский певец, по которому я безо всякой личной причины уже проходился на этих страницах, вызвал к себе в гримерку молодого Мишу Евдокимова после того, как тот первым из юмористов представил пародию на него. Это случилось при мне в злополучном зале «Октябрь». И я могу поручиться за свои слова. Мне, конечно, не довелось быть при их разговоре, но помню только, что Миша вышел бледный, и затем уже трудно было скрыть известие о том, что гражданский певец отчитал молодого пародиста за то, что тот, не спросясь, посмел пародировать его со сцены. Пародия была точной и острой: Миша удивительно схватил в мелочах и неподвижную посадку головы и особенную манеру держать микрофон на проигрышах между куплетами. Потом, когда знаменитый певец понял, что и пародия может свидетельствовать в пользу его популярности, число разрешенных пародистов сразу выросло и сейчас, на правах приятеля, другой известный пародист часто показывает певца, появляясь на сцене в смешном парике и, точно как Миша, держа микрофон параллельно полу.

А мы, уже без Евдокимова, дожили до времен, когда, кажется, можно не спрашивать разрешения упоминать в собственном дневнике всемогущего властелина эстрады. Хотя нет… Мне не пришлось назвать его ни разу по имени. А значит, придется еще сорок лет выдавливать из себя по каплям раба, чтобы закончить эти записки, открыв в них, наконец, все ники и прозвища.

19 октября 2007 года

Как всегда, я приткнулся к сосне, которая уже пятнадцать лет охраняет маму. Я всегда целую пряную, горько пахнущую кору исполинского дерева при встрече и расставании.

Читал недавно про одного биолога, который утверждает, что растения так же разумны, как люди, и обладают памятью и характером. Это выяснилось в результате эксперимента, в ходе которого один из участников обрывал несколько листков комнатного растения, а затем в очереди людей, проходивших мимо горшка, растение узнавало своего обидчика, сжималось и даже пряталось от него.

По пути из Таллинна мы въехали в Ригу со стороны Шмерли. Света Хоркина и Сережа Лазарев подождали в машине, пока я вышел на короткое свидание с мамой. Не знаю, можно ли говорить, что кладбище бывает прекрасным, если иметь в виду не столько богатые памятники или великолепные ограды. Тяжелые, полные золотых и оранжево-красных листьев, ветви деревьев сошлись над погостом, закрывая непроглядное небо и останавливая бесконечный моросящий дождь. Мне вдруг подумалось, что именно таким пестрядёвым убранством должен быть обставлен любой невозвратный уход…

Маму и отца разделила горькая для меня несхожесть их последних пристанищ: вечно сырая, с пьянящим сосновым запахом почва Латвии и сухая, растрескавшаяся от зноя, земля Израиля.

На кладбищах мне почему-то всегда везет на курьезы.

Однажды в Нетании ко мне ринулась бодрая репатриантка, и чуть не обнимая меня, сказала так громко, так прочувствованно: «Боже, как я рада вас здесь видеть!».

Весь скорбный этикет был нарушен одной этой невозможной фразой. Мы с братом и племянником Рафиком, в черных кипах, со строгими лицами не удержались – прыснули от смеха. Да и папа вряд ли бы осудил бы ретивость незнакомой дамы, потому что легко прощал невинные глупости, чуть ли вмененные, по его мнению, природой всем женщинам.

Здесь же, в Шмерли, на выходе из кладбищенских ворот, подбежал ко мне продавец цветов и сказал, что давно хотел со мной познакомиться. Он с жаром протянул мне руку, переложив в другую фотоаппарат, и в одну минуту избавил меня от подозрения, что хочет запечатлеться со мной на печальном фоне синагоги и черной изгороди.

– Я работаю ведущим детской передачи на телевидении. И еще мы дружим с Ниной Тумановой. Помните ее? Она – добрый ангел нашей семьи.

Как же не помню? Нина – моя одноклассница, которую я всегда провожал на пути из школы. Тихая светлая девочка с голубыми глазами.

Я не стал спрашивать, что стало с ней.

– Извините, – сказал я, – выдергивая руку из холодной ладони. – Я очень тороплюсь.

Я всегда так говорю, если чувствую, что теряю силы для разговора.

Когда я сел в машину, радио, развлекавшее нас на всем пути, уже молчало.

Пустынными улочками мы вынырнули к мосту, перекинутому через Лету, на этот раз принявшей черты студеной и спокойной Даугавы.

Котельники (3)

28 октября 2007 года

Прочитал в одном блоге про выставку Шишкина: «Вот ведь известно всем: умом Россию не понять – а Шишкин понял: ничего в ней нет особенного…

Как же – ничего? В ней много особенного. Москва все больше похоже на Лас-Вегас, а на дальних рубежах бег времени остановился, и странная способность моей земли никак не меняться снова оставляет ее непонятой.

Ночью, на границе с Читинской областью водитель резко сбросил газ: песок на дорожном покрытии закончился в Бурятии. Встали на перевале в стороне от Петровска Забайкальского. Длинную фуру перед нами развернуло на гололеде поперек дороги. Образовалась немереная пробка с обеих сторон. Простояли часов шесть. Мужики подходили к фуре по свежему морозцу, деловито перебрасывались репликами, оставляя на студеном воздухе вопросительные знаки белого пара. В восемь утра какой-то тяжеловоз зацепил застрявшую фуру, освободил проезд, и мы поехали дальше.

Гололед закончился за последним перевалом.

Саша, организатор из Читы, ждал на въезде в город. Он ворвался в автобус с мольбой:

– Пожалуйста, поедем сразу на телевидение! Я вас очень прошу. Я обещал. Они давали рекламу!

Мне известна паника всех мужчин такого типа. Они говорят с надрывом. У них всегда случается форс-мажор. Они вечно спешат, но опаздывают. У них все срывается, но, в конце концов, вопреки всему состоится. Они несутся в аэропорты, предупреждая службы о том, что задержатся, они переносят концерты, потому что у них никогда ничего не начинается вовремя. Они пьют и гуляют до рассвета, а за завтраком заказывают обязательные двести грамм, чтобы все навалять и напутать, и снова нестись в аэропорт, не выпуская из рук мобильник, названивая всем, чтобы опять навалять и напутать, замутить все, что можно сделать точно и без огрехов.

Не заезжая в гостиницу, приехали на телевидение, где все бегали, но к эфиру ничего не было готово.

– Сейчас придет косметолог, и все сделает! – истерически повторял Саша, и все время куда-то отлучался.

Косметологом он называл гримера. Им оказалась редактор программы, у которой я попросил дать мне возможность просто смочить волосы и причесаться у зеркала.

В студии, оборудованной в большой комнате, похожей на класс, на стульях, расставленных двумя рядами по обе стороны от прохода, сидели гости – вероятно, работники телевидения и представители спонсоров с букетами в руках.

Мы с ведущей уселись уселись за журнальным столом. Девушка держала в руках вопросник, и полчаса мы говорили абсолютно ни о чем. Ведущая называла жителей города провинциалами, а свой уникальный край – провинцией, оправдывалась в культурной удаленности своих земляков от столицы, затем перевела внимание гостей на экран, где дали фрагмент из «Глянца», и попросила от меня комментариев.

Начались вопросы от зрителей, и меня очень рассмешила девочка, оказавшаяся в первом ряду: мне предстояло выбрать лучший вопрос и я, конечно, указал на эту малютку, спросившую, за что меня укусила обезьяна в цирке. Девочка подошла ко мне и попросила автограф. Я спросил, что ей пожелать? Чего бы она больше всего хотела? «Младшую сестренку», – ответила малышка. Все рассмеялись. Шоу закончилось в трогательном ключе.

Отправились в Дом офицеров. Выяснилось, что здесь, как и в Улан-Удэ, будет аншлаг. Ждут губернатора и военачальников.

Саша сновал за кулисами, курсируя между охранниками, вахтершей, своими помощницами, появившимися осветителем и радистом, отдавая неясные приказы, вскидывая ручки, изображая совершенный цейтнот и усиливая суматоху, которую сам только что создал из ничего на пустом месте.

На голой сцене даже не было микрофонов, зато на балконе и в проходах уже были расставлены телекамеры.

– А это что такое? – поинтересовался Толик.

– Мы будем делать DVD-фильм о гастролях, – ответил с балкона оператор.

– Никакого фильма. Пожалуйста, соберите камеры. Мы не разрешаем ничего снимать.

После того, как был отстроен звук, у меня оставалось еще 10 минут, чтобы переодеться и глотнуть чаю в неприбранной гримерке. Перед Толиком, вышедшим перекурить, снова нарисовалась редактор с ТВ. Она же гример, косметолог и, по-видимому, автор фильма о моем пребывании в Чите.

– Мы должны задать Ефиму еще пару вопросов в антракте.

– Зачем? Он ответил на все вопросы в ток-шоу.

Редактор недоумевала:

– Мы же делаем ему популярность…

Толик сказал, что Ефим смог стать популярным без них 30 лет назад, и даже если все читинские журналисты разом уедут в Китай, он все равно останется популярным. Он попросил журналистов освободить все проходы и выходы и убраться восвояси, пока не сказал чего-нибудь лишнего.

Из Читы после недолгого банкета в баре «Бавария» отправились в Краснокаменск. Я хорошо запомнил эту дорогу еще четыре года назад, когда на разбитой «Волге» директора филармонии мы ездили туда в прошлый раз. Директор со своим коллегой из Владивостока, затеявшим безумный маршрут, уговорили тогда за поездку две бутылки водки. Я держал ноги на приборной панели, чтобы вконец не окоченеть, а по приезде мы оставили нашего читинского патрона и его амурского коллегу совершенными тюфяками до ночи в гостинице.

В этот раз дорога вышла такой же безрадостной. Мы останавливались на пути, выходя по надобности, затем – чтобы дать гаишникам на посту посмотреть на меня, и еще раз – чтобы заправиться соляркой. Однажды высвеченную фарами дорогу перебежал юркий суслик или сурок, а потом по трассе, схваченной первым снегом, протрусила лиса. Во время одного из перекуров заметили комету.

– Во, летающая тарелка. Точно, смотрите – тарелка, – сказал водитель Миша, когда сгоревший болид оставил после себя почти прозрачное облако.

Оставшиеся 80 км до Краснокаменска мы ехали по ребристой «стиральной доске» немыслимой полосы, петлявшей в вымороженной степи. Луна остановилась в квадратике между двумя занавесками и долго плыла со мной под музыку Моцарта в наушниках плеера. Отчаянно дуло из задней двери, которую подстраиваясь под наши правила, вырезают в корейских автобусах специально для покупателей из России.

Я вспомнил книжку об Атилле, которую прочел здесь же, в Котельне, и книгу Э.Филлипса «Монголы», которую листал до отъезда. Начал воображать, как непокорные потомки гуннов кочевали в бескрайней степи, ночевали в обвязанных конским волосом юртах, спасаясь от ледяных ветров. Почему-то вспомнил замечание Филлипса о том, что кожа монголов толще, чем у европейцев, и в ней меньше пор.

За окном тянулась седая равнина. А сопки впереди собирались как шлемы могучего воинства Чингисхана. Где-то здесь наверняка пролегал его победный маршрут. Здесь гарцевали его послушные кони. Здесь когда-то пылали жаркие костры.

Я выключил плеер. Миролюбивый Моцарт мешал фантазии.

– Это не дорога, а направление, – шутил водитель Миша, затягиваясь дымком очередной сигареты.

Последние километры пути вышли по свежему асфальту. Мы остановились перед единственной в городе гостиницей.

После концерта опять был банкет. На этот раз в пустом ресторане, закрытом для посетителей. Мы немножко выпили и закусили. Отправились спать. Читинский администратор еще оставался за столом, продолжая многодневный марафон свершений и отмечаний.

На следующий день, в назначенный час отъезда, мы не могли найти его.

Вышли в восемь вечера из гостиницы, потоптали свежий снежок, пока не догадались позвонить Саше на мобильный.

Из трубки донесся нетвердый лепет про неверно назначенное время отъезда.

Оказывается, финал гастролей читинский промоутер отметил еще и во Дворце с двумя своими наперсницами – деятельницами культуры.

Через полчаса около автобуса остановилось местное такси, из которого нетвердой походкой вышел Саша, стал торопить нас с отправкой, но я остановил его:

– Это хамство. Вы позволяете себе пить третий день подряд, превращая простые вещи в сложные. Я не должен был видеть вас пьяным ни одной минуты. Вы можете пить сколько угодно, когда отправите нас в Москву.

Вряд ли он понимал, о чем я говорю.

В автобусе он залег на помосте, сооруженном над задними рядами кресел, да и не просыпался до самого въезда в Читу.

Снова до федеральной трассы ехали по раздолбаной дороге. 80 километров беспощадного русского пути. Высыпали когда-то гравий на проторенную в степи тропинку, и все! Но здесь же рядом добывают дорогущий уран! В этих краях сидит Ходорковский, карманных денег которого когда-то хватало, чтобы замостить эту бессмысленную дорогу!

Конечно, встали тут же, как только выехали на трассу! Наружное колесо автобуса продырявило острым камнем.

Водители выкатили запаску.

Обратный путь вышел короче. Засветло миновали три перевала, когда на подступах к Чите за гольцами выступила тайга.

Мы заехали за авиабилетами к одной из Сашиных помощниц на окраине города, где увидели совершенно неприглядную картину жуткого бездорожья, изрытых и неухоженных дворов, страшного уныния серых построек. Типовые советские пятиэтажки в оформлении всхолмленных пустырей, изрытого асфальта и мрачной подсветки.

В аэропорту наш администратор, кажется, пришел в себя. Помчался в здание с авиабилетами. Но скоро вернулся.

– Ваш самолет улетел, – скорбно сказал он. – Я не должен был прибавлять шесть часов ко времени, указанному на билетах. Там стояло местное время.

Мы обмякли.

– Есть рейс через Новосибирск. Но есть еще один – без пересадки. Я сейчас все улажу. Дайте мне ваши паспорта.

Минут через десять он снова стоял перед автобусом.

– Ну, слава Богу, все в порядке. Везде нужно иметь хороших знакомых. Вы летите в одиннадцать часов. И прямо на Москву. Идемте в вип-зал.

В вип-зале, больше похожем на обычный накопитель, выяснилось, что полетим мы все же с посадкой в Красноярске, что Саша опять все напутал: в Москве мы приземлимся в 17 часов.

Рейс, известное дело, задержали.

В Красноярске, в холодном аэропорту, тоже просидели около трех часов.

В Москву летели дольше обычного, много раз кружили над ней: два дня над столицей висел туман, собравшиеся в небе стальные птицы ожидали разрешения на посадку. Приземлившись, долго ждали трапа. Потом полчаса пришлось простоять у самолета, потому что наземные службы не успевали развезти всех вернувшихся в стольный град путешественников.

Я приехал в Котельники ни живой ни мертвый.

В дневниках хватило бы одной записи. «Вернулся из гастролей в Забайкалье».

1 ноября 2007 г.

Перед отъездом в Сибирь меня разыграла Ксюша Собчак, позвонив мне в прямом эфире, кажется, с радиостанции «Серебряный дождь». Я не узнал ее голоса, хотя незадолго до этого провел три дня в ее компании в Риге и Таллинне, и в начале разговора стал обращаться к ней, как к Варе, ассистентке Мирзоева на спектакле «Дракон». Ксения тут же учинила допрос с пристрастием: «Кто такая Варя? Почему я ничего о ней не знаю?». Мне некуда было деваться, пришлось признать свое поражение и еще несколько минут, поддаваясь игре, изображать из себя ловеласа. Ксюша отблагодарила меня смс-кой сразу после трансляции: «Ты хорошо звучишь в эфире. На пейджер пришло сразу шесть вопросов к тебе». Я тут же ответил ей: «Не оставляй их без ответа. Скажи: вдовец, двое детей, четыре внука, шесть правнуков».

Москва встала. Транспортный коллапс, которого все ждали, как некогда певицу Валерию в уже забытом плакатном слогане, случился… Нынче певица уезжает из белокаменной завоевывать Запад, а столица остается в спазме собственных вен и артерий.

Радиостанции развлекают водителей и пассажиров, завидующих в эту пору пешеходам. В эфире утвердился интерактив, рассчитанный на обывателей, которые раньше обращались в газеты с жалобами и просьбами, а нынче атакуют эфир звонками, откликаясь на бесчисленные опросы. Картина московских пробок складывается из отдельных мазков автолюбителей – вот звонок из серой Капотни, вот из Чертанова, вот голос отчаявшегося художника с Масловки: «Ленинградка стоит намертво» – будто ее снова загородили противотанковыми ежами.

Соловьев на «Серебряном дожде» сегодня был элегично-спокоен, мне даже показалось, что его диета, результаты которой каждый раз поражают меня в раздевалке фитнес-центра, как-то прискорбно отразилась на дикции. Я прибавлял громкость приемника, но так и не мог разобрать его приглушенной речи. Затем начались звонки в студию, и Володя оживился: на упрек в отсутствии патриотизма он ответил такой пламенной речью, что громкость тут же пришлось прибрать. Я еще позавидовал темпераменту, пережившенму его суровую диету, и умению составлять слова, в которых я на этот раз разобрал каждый звук в отдельности.