Текст книги "Воры над законом, или Дело Политковского"

Автор книги: Ефим Курганов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Глава двенадцатая. От публикатора: царь и его любимчик

4-го февраля 1853-го года, отдав все спешные приказания по делу Политковского, государь Николай Павлович решил написать светлейшему князю Александру Ивановичу Чернышёву и поставить его хотя бы в известность о принятых им мерах.

Как верно заметил господин Жульковский, император решил не привлекать Чернышёва к военно-уголовному процессу, но не сообщить своему любимцу, что такой процесс затевается, он не мог.

При этом император тактичнейше даже и не намекнул, что считает светлейшего князя хотя бы в малейшей мере ответственным за случившееся.

Чудом переписка по этому поводу сохранилась, и мне удалось её обнаружить в одном частном лондонском собрании.

Ефим Курганов,

доктор философии.

Генваря 4-о дня 1953-го года.

В Аничковом дворце.

Любезный и досточтимый Александр Иванович!

Успел ли, дорогой друг мой, обратить внимание среди неотрывных горестей своих, что преставился тайный советник Политковский, директор канцелярии комитета о раненых?

И ведомо ли тебе, что обнаружены совершенного гигантские растраты в канцелярии комитета, которую возглавлял долгие годы Политковский?

Меня настоящая история огорчает просто до боли сердечной. Признаюсь чистосердечно: я просто в ужасе.

Тебе же желаю здравствовать и быть бодрым.

Николай.

Генваря 4-го дня.

Малая Морская, 10.

Государь!

Здоровье моё в настоящее время оставляет желать много лучшего, увы, но тем не менее я слышал о кончине тайного советника Политковского, кое-что дошло до меня и об начатом следствии по делам подведомственной ему канцелярии.

Обнаруженные безобразия, действительно, ужасны.

Но, признаюсь, дело ведь даже и не в Политковском, который вдруг оказался негодяем и вообще неблагодарной личностью, столь гнусно ответившей на щедроты, которые я рассыпал пред ней многократно.

Государь! Смиритесь с неизбежным. Где у нас в военном министерстве чиновник, распоряжающийся казёнными суммами, там и растраты, и чем выше чиновник, тем выше и растраты.

Увы, это так.

Сию необычайно горькую истину необходимо признать, и чем ранее, тем будет лучше.

Надеюсь, мой государь не рассердится на меня за прямоту.

Остаюсь неизменно преданным слугою

Вашего Императорского Величества.

Александр Чернышёв,

светлейший князь.

Генваря 6-го дня.

В Аничковом дворце.

Любезный Александр Иванович!

Страшные вещи ты мне написал. Спасибо тебе за правду, милый друг. Я бесконечно ценил и ценю твою искренность и преданность мне лично – не сомневайся в этом.

А знаешь, мой венценосный братец Александр вот что любил повторять мне: «Они украли бы все зубы из моего рта, если бы могли сделать это, не разбудив меня во время сна, и украли бы все мои линейные корабли, если бы нашли место, куда их спрятать».

Выздоравливай, дорогой друг. Верю, что ты ещё послужишь мне и великому нашему отечеству.

Николай

Что скажешь на всё это? Разумею, конечно же, вышеприведённую переписку императора Николая Первого со светлейшим князем Чернышёвым.

Человек, который на протяжении двадцати лет не видел, что его ближайший подчинённый грабит Россию и не может удержать в порядке военное министерство, никак не может считаться мудрым государственным мужем и должен быть неминуемо призван к ответу.

Если же этого не происходит, то тем самым совершается не что иное, как уголовное или политическое даже, а точне, государственное преступление.

В данном случае такое преступление совершил сам император, который себя самого почитал образцом строгости и справедливости, был придирчив, въедлив до мелочей, а вот не заметил, что вытворяет его ближайший сподвижник.

Ефим Курганов,

Доктор философии.

24-го марта 2012-го года.

г. Париж.

Глава тринадцатая. Надежды рушатся и вновь возникают

Отдав 4-го февраля приказ об аресте всех без исключения членов комитета о раненых, император Николай Павлович находился в чрезвычайно воодушевлённом настроении. Да, негодяй Политковский таки ускользнул, что совершенно возмутительно, но он всё же не унёс в могилу тайны своей аферы.

«Генералы всё расскажут» – в запале молвил государь. – «Я выдавлю из них правду, выдавлю по капле».

Но члены комитета не только не участвовали в махинациях Политковского, они даже о них не имели не малейшего представления, И сие обстоятельство явилось для Его Величества причиной сильнейшего разочарования. Это произошло в тот же день.

После ужина Его Величество призвал к себе военного министра Василия Андреевича Долгорукова и генерал-фельдмаршала Паскевича. Последний был назначен императором руководить военно-судной комиссией, а военный министр принимал самоличное участие во всех без исключения допросах.

То, что эти двое поведали императору, повергло его в истинное отчаяние.

«Как ничего не знают? Какое право имеют они ничего не знать? Они же члены комитета? Чем же они там занимались, шельмецы?» – обескураженно и вместе необычайно зло говорил император, смутно надеясь, что Долгоруков и Паскевич откажутся от своих слов или хотя бы смягчат несколько их общий смысл. Но те стояли на своём.

«Но как же узнать, что именно происходило в комитете?» – крайне раздражённо осведомился государь.

«Ваше Величество, картина рано или поздно прояснится, всё узнаем, заверяю, но только в этом деле члены комитета о раненых нам не помогут ровно ничем, это уж точно» – заметил военный министр.

«И что же, их зря арестовали? Господа, вы так полагаете? Но кого же тогда было арестовывать?» – государь вопрошал гневно, капризно, с вызовом.

Долгоруков и Паскевич молчали, потупив очи долу.

«Ладно с вами всё ясно. Но я в вашем одобрении вовсе и не нуждаюсь. И их будут судить. Всенепременно. Ежели они не знали ничего, то тем более виноваты. Должны были знать, коли назначили их членами комитета».

Сказав это, император примолк, задумался, а потом уже заметил более примирительно:

«Тогда вот что разъясните мне, голубчики. Этот мерзавец Политковский был сделан директором комитета о раненых ещё в 35-году. Сейчас на дворе 53-й год. Прошло почти что двадцать. Как же он продержался столько лет, получал неуклонно награды, к коим представляло его начальство. Как он мог столько времени обманывать? Как же он удержался? Очень хотелось бы разобраться».

Князь Долгоруков приосанился, расхрабрился, и ответил следующее:

«Ваше Величество. Мне не хотелось бы называть имён и указывать на виноватых. Но у тайного советника Политковского все эти годы был высокий покровитель – сие есть самый непреложный факт».

«Кто?» – прорычал император.

Как бы извиняясь и не очень решительно, Долгоруков молвил: «Ваше Величество, но Вы же и так осведомлены об этом. Светлейший князь Чернышёв все эти двадцать лет благодетельствовал Политковскому, чего и не скрывал никогда. Тайный советник Политковской неизменно находился под прямою защитою военного министра».

Тут император громко захохотал, громко и нервно:

«Ишь, чего захотели, старые ревнивцы. Нет! Чернышёва я вам не отдам, Так и знайте: ни при каких условиях я Чернышёва не трону. Когда в 25-году эти выблядки вышли на Сенатскую площадь, именно Чернышёв привёл армию к присяге, Чернышёв, а не вы. И не надейтесь: не трону я его. Что бы ни случилось… Ладно, поведайте мне вот о чём. Почему за все эти двадцать лет в комитет не смог проникнуть ни один чиновник из госконтроля? Как это могло случиться?»

Князь Долгоруков побледнел и прошептал: «Ваше Величество, не серчайте, но ведь это светлейший князь, как военный министр, не допускал и на порог своего министерства людей из контроля. Он употреблял для проверок своих же военных аудиторов… Простите меня, Ваше Императорское Величество…».

Государь Николай Павлович в бешенстве поднялся и выскочил из кабинета.

Долгоруков и Паскевич сидели растерянные, приниженные и напуганные.

Император ворвался назад через несколько минут и был совсем уже взбешённым. Он стал топать ногами и кричать, что ненавидит, когда одни его приближенные интригуют против других приближенных.

Долгоруков и Паскевич молчали – как в рот воды набрали. Они даже и не пробовали оправдываться.

А вот Чернышёву не было ничего. Интересно, не правда ли? Хотя и грустно.

Да, когда государь вдоволь накричался, Иван Фёдорович Паскевич вдруг попросил слова.

Николай Павлович изумлённо взглянул на своего генерал-фельдмаршала, потом озадаченно крякнул и кивнул в знак согласия, но с гневно-иронической ухмылкой, в которой явно прочитывалась фраза: «Ну, давай расскажи, расскажи, я и так знаю, что соврёшь».

Паскевич вначале повторил слова князя Долгорукова, что от арестованных членов комитета толку никакого нет, ибо они не имеют ни малейшего представления о деле Политковского и о том, что на самом деле вытворял директор канцелярии.

Император сердито насупил брови, в глазах его появились злые огоньки бешенства. Однако Паскевич продолжал говорить, как будто ничего не замечая опасного в царском взоре, и продолжал достаточно радужно и в высшей степени бодро; и ион ужасно торопился, комкал слова, надо было успеть сообщить главное, пока Николай Павлович не оборвал его.

– Но, Ваше Величество, всё тайное рано или поздно становится явным. И для нас истинное спасение – это команда Политковского, а точнее, его шайка: титулярный советник Путвинский, коллежский асессор Тараканов и казначей надворный советник Рыбкин. От них-то и можно узнать, государь, всю правду об интересующем Ваше Величество деле, какой бы горькой сия правда ни была».

– Ладно, голубчики мои, решим так: – буркнул император, явно расслабляясь и светлея, – составьте по их показаниям для меня рапорт. Сделайте выборку – всё самое важное и наиболее достоверное. И представьте мне ровнёхонько чрез два дня. Надеюсь, поспеете?»

Долгоруков и Паскевич, одномоментно, как китайские болванчики, радостно закивали головами. В их глазах сияла самая неприкрытая радость: на сей раз гроза миновала; тяжёлая, долгая, мучительная, с частыми громовыми раскатами императорская гроза…

Хоть на какое-то время можно прийти в себя и вздохнуть более или менее свободно. Но именно на какое-то время. Чтобы они ни делали, приход ужасающей императорской грозы был совершенно неизбежен, и в самое ближайшее время.

Это была именно краткая передышка, и не более, чем надобно срочно воспользоваться. И Паскевич, и Долгоруков отлично это сознавали.

Глава четырнадцатая. Тайиа раскрыта
^{(первая часть)}

Рапорт-таки был составлен и представлен пред высочайшие очи. Произошло это 6-го февраля 1853-года.

Это даже не рапорт был, а весьма объёмистый меморандум, вскрывавший всю подноготную аферистической деятельности тайного советника и камергера Александра Гавриловича Политковского. Попробую в сжатом виде пересказать основные положения сего труда, в некотором роде даже научного.

Итак, история одной великой авантюры, история о том, как можно ограбить бюджет военного министерства.

Да, копия рапорта была для меня сделана писцом архива военного министерства; он взял с меня за сей бесценный документ всего пятьдесят рублей (правда, серебром, а не ассигнациями).

Политковский появился впервые в канцелярии комитета о раненых в должности начальника отделения. Оклад весьма незначительный, место весьма скромное. Да и самый комитет о раненых в большой и разветвлённой системе военного министерства особо тогда не выделялся. Это именно Александр Гаврилович в полной мере оценил роль сего комитета как истинно золотого дна.

В общем, мелкий чиновник, но исключительно деятельный и прекрасный канцелярский работник, судя по всему. Вскорости его вполне оценил сам военный министр, уже известный нам Александр Иванович Чернышёв.

Как видно, уже с самого начала Политковский заимел тёмные помыслы, появившись только в комитете о раненых, но осуществить ничего не мог – в одиночку тут мало чего добьёшься. Необходима команда, нужны сообщники. Формировать же команду он смог начать, лишь став директором канцелярии.

Ежели бы подобранные им люди отказались содействовать в осуществлении его гнусной аферы, у Политковского ничего бы не вышло, и бюджет комитета о раненых так и остался бы нерасхищенным. Но они поддались, и грандиозная афера закрутилась.

Команда Александром Гавриловичем была сколочена совсем небольшая, но действовала она необычайно слаженно и эффективно. Самый механизм аферы работал преотлично.

Имена сих личностей мы уже знаем: Путвинский, Тараканов, Рыбкин. Самый прохиндей из них был как раз Путвинский. Он был сделан помощником директора канцелярии и непосредственно содействовал Политковскому во всех преступных замыслах.

А Тараканов и Рыбкин именно поддались уговорам, были соблазнены, но всё ж таки поддались, и исполняли его преступные указания почти два десятка лет (!).

Коллежский асессор Тараканов был начальник счётного отделения – начислял суммы, а казначей надворный советник Рыбкин выдавал, и это как раз от него директор канцелярии получал украденные у инвалидов и раненых пособия.

В общем, без Тараканова и Рыбкина преступные замыслы Политковского неминуемы бы рухнули, оказались бы совершенно невозможными.

Они же впоследствии, а именно во время следствия, пытались сделать виновными исключительно Политковского и Путвинского и особливо Политковского, ибо он был покойник.

Впрочем, генерал-фельдмаршал Паскевич, как председатель военно-ссудной комиссии им в этом, Тараканову и Рыбкину, очень мало поверил. Не поверил им и император.

А начиналась грандиозная афера Александра Гавриловича очень скромно, крайне осторожно и чрезвычайно сложно, слишком уж хитроумно и трудоёмко. Это потом Политковский пришёл к гениальной простоте.

Вот что я имею в виду под сложностью, хитроумностью и трудоёмкостью его первой аферы на посту директора канцелярии комитета о раненых.

Тогда негласный лозунг Политковского был таков: «завышение расходной части».

В чём же заключался этот тайный лозунг, это исповедание веры начинающего мошенника?

Да, тогда титулярного советника Путвинского ещё не было в канцелярии. Товарищем директора был другой чиновник, формалист и честняга. Положиться на него Александр Гаврилович никоим образом не мог, и должен был всячески сторониться его. Опорой Политковского были тогда лишь Тараканов и Рыбкин.

В общем, тогда не было квартета, а было трио.

Так вот, в эпоху трио сложилось так, что в канцелярии комитета о раненых главенствовал принцип двойной бухгалтерии. Что сие означало? А означало то, что в финансовых документах, предназначенных для внутреннего оборота в военном министерстве, указывались одни нормы пенсионных окладов и инвалидных пособий, и это были завышенные нормы, слегка, но завышенные. А на местах инвалиды и отставники получали чуть меньшие пенсии и пособия, то, что и должны были получать.

Полученный в результате излишек доставался директору канцелярии.

Но, конечно, очень уж завышать оклады было опасно, это могло вызвать подозрения, поэтому барыш был не особенно велик, но он был. Усилия же при этом предпринимались совершенно гигантские, исписывались горы бумаг. Буквально.

Производилась фактически двойная работа. И надо было быть чрезвычайно внимательным, дабы в этой двойной бухгалтерии не запутаться. Тараканов и Рыбкин просто валились с ног.

Расписки же в получении денег фальсифицировались, либо попросту изымались из дела. Так что любая проверка пришла бы к убеждению, что отставник или инвалид получил на руки именно то, что ему причитается.

Все бы ничего, да слишком сложно, слишком трудоёмко, да и деньжат хотелось побольше заграбастывать. Тем более что эти операции производились ведь не с генеральскими пенсиями (это было чревато последствиями, ибо подлог легко мог быть обнаружен), а с пенсиями солдат и унтер-офицеров, а они были не такими уж и большими.

В общем, навар оставлял желать много лучшего. И когда в канцелярии комитета появился титулярный советник Путвинский, в аферистической деятельности Политковского произошёл самый настоящий переворот.

Им было бесповоротно решено перестать осторожничать (настоящие барыши ведь только там, где риск) и полностию отказаться от принципа двойной бухгалтерии, слишком сложного и не слишком продуктивного при этом, ибо даже сто тысяч рублей подобными приписками заработать просто немыслимо.

Требовалось что-то совершенно иное. И негласный лозунг «превышение расходной части» был раз и навсегда отправлен Александром Гавриловичем в самую несомненную отставку, а точнее говоря, был отброшен за полной ненадобностью.

Политковский со своей командой, усиленной прохиндеем Путвинским, двинулся к по-настоящему большим деньгам, к очень большим деньгам, к миллиону серебром.

Итак, на сцене военного министерства, выражаясь фигурально, появился квартет, истинно воровской квартет, с лихвою заменивший собою стыдливое трио грабителей в масках. И квартет заиграл; более того, он играл, не переставая, пока не рухнула сцена и не погребла его в обломках.

Когда император Николай Павлович ознакомился с первой частью рапорта Паскевича-Долгорукова, поданного, как и было высочайше приказано, 6-го февраля 1853-го года, то Его Величество стал рвать и метать в прямом смысле этих слов.

Император рычал даже как-то не совсем по-человечески как будто, так велико было на сей раз его бешенство (всё ж таки сын Павла Петровича), разбил об стену хрустальный графин и стакан, до крови укусил собственный палец, дёргал себя за изрядно поредевшие волосы, и всё никак не мог успокоиться.

Наконец в изнеможении плюхнулся в вольтеровское кресло, и, неизвестно к кому обращаясь, с нескрываемой горечью произнёс следующее:

«О! Как ужасно, что этот мерзавец, этот отвратительный выблядок помер! Я бы самолично казнил его, пойдя по следам Великого Петра! А прежде допросил бы как следует, вытряс бы из него напоследок гнилую душонку! Как следует вытряс!»

И прошептал, уже чуть ли не рыдая: «О! ужас. О! позор. Воры целыми десятилетиями гнездились и где!.. – в военном министерстве империи. Немыслимо!!!».

Потом Николай Павлович всё ж таки успокоился малость, сел к бюро и незамедлительно принялся за изучение второй части рапорта Паскевича-Долгорукого.

Его Величество ждали теперь гораздо большие разочарования. Государь Николай Павлович и представить себе, видимо, не мог, что воровская сага, с коей он знакомился, находится лишь в самом начале развёртывания.

Да, главные сюрпризы были впереди. И значит, впереди был целый каскад царских истерик.

Глава пятнадцатая. Тайна раскрыта
^{(вторая часть)}

Как только в канцелярии комитета о раненых появился титулярный советник Путвинский, Политковский довольно быстро близко сошёлся с ним, оценив в новом помощнике толкового опытного канцеляриста и необычайно сметливого пронырливого человека.

Путвинский довольно быстро обнаружил, что в канцелярии безраздельно царит двойная бухгалтерия и в приватной беседе с Александром Гавриловичем резко осудил её, но отнюдь не из моральных соображений. Он прямо заявил, что сия система слишком трусливая и малоприбыльная, и что надобно её отбросить.

Политковский поначалу держался, но в итоге аргументы, выдвинутые Путвинским, его окончательно сразили.

Титулярный советник убедил-таки директора канцелярии, что страшиться тому совершенно нечего, ибо можно абсолютно безнаказанно забирать из кассы деньги, которые выдавались под любой официально оформленный документ.

«Судите сами, любезный Александр Гаврилович» – горячо доказывал Путвинский – «все официальные бумаги (как то: свидетельства о лечении раненых, расчёты по увольнению, пенсионные документы, все необходимые справки, отношения, выписки) сосредоточены в ваших руках. И они совершив круг свой по различным канцеляриям министерства возвращаются к вам же. И потом вы же оформляете документы, сами их проверяете и сами себе вручаете на хранение. Чего же страшиться тогда? Разве что себя самого».

Ну как же было не сдаться после такой логически выстроенной атаки.

И ещё Путвинский говорил:

«Александр Гаврилович. А какая сумма выплачивается генералу, уходящему в полугодовой отпуск? Не запамятовали ли? Верно. Две с половиной тысячи рублей. Не великие деньги, на них не пошикуешь. Но ведь отпускное или пенсионное пособие унтер-офицера и рядового представляет собой гораздо меньшую сумму. Сущий мизер. Так стоит ли игра свеч? Как бы хитро ни была устроена ваша метода, риск всё равно есть. Так имеет ли смысл рисковать из-за грошей? А?»

Ну как было не сдаться после этого? И Политковский сдался. С двойной бухгалтерией было покончено, и навсегда.

Что же предложил Мефистофель Путвинский, сей чистый дьявол-искуситель?

О, титулярный советник оказался не только дьяволом-искусителем, он ещё и превзошёл в выдумке великого нашего словотворца Гоголя, создателя образа бессмертного Павла Ивановича Чичикова!

Вот до чего додумался Путвинский, сей истинный маг аферы. Он предложил директору канцелярии комитета о раненых фабриковать липовые пенсионные дела и всю выручку забирать и делить между членами квартета.

Не получать барышок сверху, лёгкую прибавку ко вполне реальной пенсии, а наложить лапу на полную пенсию. Лихо, и даже более чем лихо!

Вначале Политковский опешил, но довольно быстро признал новую методу верхом совершенства, тем более что основные манипуляции должен был проделывать сам Путвинский. Задача же Политковского сводилась к визированию официальных бумаг у председателя комитета генерал-адъютанта Ушакова, который весьма благоволил к директору своей канцелярии.

И работа началась, и денежки потекли бурною рекою.

Вообще в некотором роде наш Питвинский был подлинным писателем, литератором до мозга костей. Присущая ему фантазия была по-настоящему творческой.

Каждый день он просматривал роспись военного министерства со списками рядовых, унтер-офицеров и офицеров, даже и пытался выудить что-нибудь подходящее. Чрезвычайно привлекали Путвинского события на Кавказе, ибо там постоянно кого-нибудь убивали, а главное, подстреливали.

Но его не интересовали реальные раненые. Он выбирал из списка соединений какого-нидь Пахомова или Сидорова, который, скажем, служил на Кавказе и, значит, потенциально вполне мог быть ранен, и писал от его имени официальное обращение, своей фантазией превращая того в инвалида.

Обращение мнимо-больного Путвинский клал себе на рабочий стол. На него как-то надо было официально реагировать. И он реагировал. Составлялась кипа документов, из коих было видно, что человек получил увечье, лечился, увольнялся из армии с выходным пособием и отправлялся к месту жительства своего, в какой-нибудь забытый Богом Елец.

После этого вступал в игру уже и Политковский. Канцелярия комитета о раненых вступала в переписку с другими службами военного министерства по поводу судьбы инвалида Пахомова или Сидорова. Все необходимые денежные исчисления производились совершенно официально.

И все денежки прямиком попадали к Политковскому, а он уже распределял меж остальными членами квартета.

Не подступишься. До истины не докопаешься. Никто же не отправится в Елец выяснять, как там живёт-поживает инвалид Пахомов? А он вовсе и не в Ельце, он в действующей армии по-прежнему, и здоров-здоровёхонек. Но никому сие не ведомо.

Все дело-то в том, что сведения, будто Пахомов уволился по инвалидности из армии и живёт-поживает в Ельце, получая пенсию, из стен комитета так и не выходили.

Вот как всё кражство было придумано.

Да, в общем, Путвинский сочинил свои «Мёртвые души». И неплохо получилось.

Надо было только опасаться аудиторов. И тут уже дело Политковского было не подпускать их и близко к канцелярии комитета о раненых. Это Александру Гавриловичу с легкостию удавалось, ведь он находился под защитою военного министра князя Александра Ивановича Чернышёва. И все в министерстве знали, что Политковского и его канцелярию трогать нежелательно.

Так всё и было аж до Рождества 1852-го года, до того грустного момента, когда светлейшего князя Чернышёва хватил удар и он отправился в отставку. Тут-то безукоризненно (можно сказать, математически) разработанная воровская метода и рухнула оглушительно и окончательно.

И лопнули «Мёртвые души» ушлого канцеляриста Путвинского. А казённые денежки, которые прикарманивались квартетом расхитителей в течение двадцати лет, исчезли, как будто их и не было никогда.

Это загадка, которая, однако, вполне разгадывается и достаточно быстро.

Основную сумму, видимо, прибрал сам Политковский, однако на его счета никаких экстраординарных сумм не оказалось. Скорее всего, он не припрятал, а спустил все денежки. На что? На роскошные великолепные вечера, которые устраивал еженедельно, и на многочисленных любовниц, коих менял регулярно, ну и на карты.

Александр Гаврилович был чрезвычайно страстный игрок, и про него говорили, что в картах он был невероятно счастлив. Рассказывали, будто частенько он вставал из-за ломберного стола с выигрышем в 50–40 тысяч золотом. Да тут целая телега нужно, чтобы прихватить с собою все эти сокровища.

Совсем не исключено, что история о баснословных выигрышах Политковского есть плод его собственной выдумки. Нет, он совсем не любил хвастаться. Тут был точнейший расчёт.

Оклад директора канцелярии комитета о раненых был весьма и весьма скромен. А жил он очень даже на широкую ногу.

Дабы объяснить, дабы запудрить, задурить петербуржцам головы, Александр Гаврилович и придумывал истории о своём совершенно особенном исключительном карточном счастье. И им, этим историям, зачастую верили. Как верят обычно чужому нежданному счастью, верят в само существование на свете счастливчиков, которым может что-то вдруг привалить от капризной фортуны.

А на самом-то деле был Политковский, думаю, так себе игрок, скорее даже неудачливый, чем удачливый. Но карты он обожал, – это правда —, так же, как и женщин, среди коих, кстати, более всего предпочитал балеринок, или же, в крайнем случае, певичек, как правило, из итальянской оперы. А главное, был преловкий и пренаглый вор. В противном случае не было бы у него ни роскошных карточных вечеров, ни балеринок, ни всяческих иных удовольствий, до коих был он великий охотник.

Так что исчезновение выкраденных из бюджета гигантских сумм более или менее объяснимо, мне кажется.

В общем, дело было отнюдь не в ласковости фортуны, а в том, что герой наш на протяжении многих лет беззастенчиво крал.

Когда государь закончил ознакомление с рапортом Долгорукова-Паскевича, он уже не рвал и не метал. Совсем наоборот. Скорее император был очень сильно растерян, чего, кажется, с ним сроду не бывало. Растерян и подавлен. Тут уже было не до ярости, на которую частенько он был горазд.

Николай Павлович сидел недвижно, сильно сгорбившись. Даже как-то обмяк, что ли. Вся его атлетическая фигура стала походить в тот момент на надувную игрушку, из которой выпускают воздух.

Большие выпуклые стеклянистые синие глаза подёрнулись вдруг какой-то непонятной мутью. Губы, складываясь в гримаску отвращения, что-то невнятное вышёптывали, невнятное и явно малорадостное.

Но император достаточно быстро справился с овладевшим им небывалым отчаянием, и решительно вскочил, обретя прежнюю уверенность и даже самоуверенность, всем видом показывая, что сейчас будет действовать, ну просто незамедлительно действовать, и весьма решительным образом.

Мускулы в громадном императорском теле налились. Взгляд обрёл всегдашнюю безапелляционность и жёсткость, полнейшее отсутствие сомнений. Даже обозначившаяся лысина обрела прежний блеск, напоминая носок начищенного сапога.

Да, имело место ужасающее воровство, да, оно было регулярным, да главный виновник всего происшедшего исчез. Всё так. Но нельзя сидеть сложа руки, нельзя опускаться.

Ещё остались преступники, остальные члены квартета расхитителей, и они должны быть наказаны в назидание потомству. А генералов-ротозеев, членов комитета, этих престарелых идиотов, просто гнать в шею. И пусть, раз не сумели доглядеть, как их подопечные воруют, сами представят денежки в казну, свои кровные. Всё до единого рублика. Где хотят, но пусть сыщут миллион. Следующий раз будут повнимательней. Нет! Следующего раза для этих болванов не будет.

Так примерно полагал государь в обычном своём бодром тоне. Он опять чётко знал, что необходимо делать, дабы восстановить порядок.

Но как бы государь ни считал, как бы ни бодрился (его мозг имел счастливое, но довольно глупое и опасное обыкновение спорить с реальностью и отбрасывать напрочь неприятные сообщения), афера Политковского нанесла по его внутреннему самоощущению весьма основательный, болезненный удар.

Ещё бы! Это, видимо, был первый такой по мощности и по полной осязаемости сигнал, прямо указывавший на то, что в некоторой части чиновничество нашей великой империи буквально погрязло в воровстве.

И это такой силы и близости сигнал, что его просто невозможно игнорировать. Надо помнить, что император Николай Павлович если за что и радел в первую очередь, так это за военное министерство. Так что нанесённый императору делом Политковского удар был особенно болезненным.

В общем, рапорт Долгорукова-Паскевича, личностей совершенно верноподданных, и даже рабски преданных государю, оказался вдруг, так уж получилось, самым настоящим боевым снарядом, и снарядом вполне разорвавшимся. Во всяком случае, для императора Николая Павловича, для коего как раз рапорт и предназначался, это было именно так.

Правда, оправившись от удара, государь стал вскорости делать вид, что ничего, собственно, и не произошло – так, мелочь, глупости, что-то не слишком значимое.

Однако тут грохнула целая артиллерийская канонада – позорная Крымская война, открывшая в военном министерстве много чего совершенно удручающего.

Интересно, говорят (слышал об этом от нашего министерского архивариуса), что рапорт сей потом куда-то исчез, затерялся среди императорских бумаг. Я обнаружил черновик в архиве генерал-фельдмаршала Паскевича – мне продал копию один из его наследников.

Полагаю, что царь уничтожил оригинал – с глаз долой, чтобы и не вспоминать об нём вовсе, как будто его и не было никогда. Слава Господу, что сохранился хотя бы черновик, хоть это и не окончательная редакция, видимо. Спасибо Паскевичу, что взял, да и не побоялся.