Текст книги "Загадки княжны Таракановой"

Автор книги: Эдвард Радзинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

– Но у нас есть сведения, – сказал князь, отводя глаза, – что это вы сами многократно утверждали, будто у вас шестьдесят тысяч войска, так же как это вы писали султану письма, где подписывались именем дочери императрицы.

– Князь, это сплошные недоразумения! – сказала она вдруг легкомысленно. – Поймите, я очень доверчива и за это много страдала, но я честна. Честна перед императрицей. Знаете что… Соберите обо мне мнения самых знатных людей Европы! Князь, умоляю, выпустите меня отсюда! Клянусь, я буду молчать обо всем. Я все забуду, вернусь к своему жениху в Оберштейн. Ну, выпустите меня, князь!

– Вы никак не хотите понять серьезности вашего положения и оттого не хотите сознаться.– Ох, я так не люблю быть серьезной!.. Я так боюсь серьезных людей. – Она продолжала свою игру. И добавила, с необыкновенной нежностью глядя на князя: – Да и в чем мне признаваться? Скажите, я произвожу впечатление сумасшедшей? Тогда зачем же вы приписываете мне сумасшедшую идею: сменить власть в России! В стране, языка которой я даже не знаю. Да если бы весь свет уверял меня, что я Елизавета, неужели, по-вашему, я настолько безумна, что не смогла бы понять, что я, жалкая женщина, не могу идти против великой незыблемой империи?.. Умоляю, сжальтесь надо мной и, главное, над невинными, которых здесь заточили единственно за то, что они были при мне! Неужели я их погублю?

«Когда она вот так говорит… я забываю, зачем пришел. И верить ей начинаю…»

– Вы говорите, что некоторые особы, известные в Европе, могут дать о вас необходимые сведения? – попытался вернуться к допросу князь.

– Да! И наверняка помогут раскрытию моей тайны, которой я сама не знаю! Клянусь! – Она почти кричала. – Я ее не знаю!– Хорошо, кто они, эти люди? Назовите, – стараясь быть строгим, спросил князь.

– Князь Филипп Фердинанд Шлезвиг-Гольштейн-Лимбург, литовский гетман Огинский, маркиз де Марин, французский министр Шаузель…

«Ну разве эти бредни удовлетворят матушку? А мне опять донесение писать…»

– Послушайте, – устало начал князь, – я увещеваю вас раскройте, кто вы? Кто внушил вам мысль принять на себя царское имя?.. Вы же видели, чем кончается запирательство. А ведь существуют еще крайние меры… У нас с вами два исхода: или мы о вас все узнаем, или вы все узнаете о наших «крайних мерах»…

– Я сказала все. И не только мучения, но и смерть не заставит меня отказаться от моих показаний!Князь только скептически покачал головой.

«Ох-хо-хо! Я-то знаю, как отказываются, да еще какие люди… Не тебе чета, милая красавица…»

И сказал, стараясь быть суровым:

– Ну что ж, при таком упрямстве вряд ли можно ожидать помилования…

В ответ она только закашлялась.

– И все-таки передайте Ее величеству: я жду, когда она со мной поговорит.

Князь только махнул рукой и вышел из помещения. Сказал ожидавшему его коменданту:– Допустите к ней служанку, выведите солдат из камеры и кормите со своего стола. – И прибавил, будто оправдываясь: – А то долго не протянет. И правды не узнаем.

Екатерина: «Кто она?»

Москва, Коломенское, девять утра.

Екатерина беседует с князем Вяземским. Это их обычная утренняя беседа. Беседа «исполнительного» человека с императрицей: она говорит, а князь Вяземский молча кивает или издает восхищенные восклицания, вроде: «Ну, точно, матушка! Точно так, матушка государыня!»

Екатерина говорит:

– Вместо покаяния она громоздит ложь на лжи. Да и князь хорош! Она открыто водит его за нос. А он серьезно нас спрашивает, можно ли по просьбе разбойницы обратиться за выяснением ее жизни чуть ли не ко всей Европе. Эта интриганка хочет нашими руками известить о своем положении весь мир.

– Совершенная правда, Ваше величество.

– А князь не понимает. Или он действительно потерял голову, или он дурак. Напишите ему: мы-де сора из нашей избы в Европу выносить не привыкли… И пусть продолжает выяснять, кто сия каналья на самом деле и кто подучил ее преступным действиям?

Князь Вяземский проникновенно кивал.

– И еще: пусть он объявит сей лгунье, которая опять просит у меня аудиенции… Смеет просить… Что я никогда!.. Никогда!.. НИКОГДА ЕЕ НЕ ПРИМУ, ибо мне известны и преступные ее замыслы, и крайняя ее лживость.

Она позвонила в колокольчик Вошел все тот же обольстительный секретарь Завадовский.

– Сейчас, мой друг, – обратилась она с мягкой нежностью к молодому человеку, – мы будем писать письмо князю Александру Михайловичу Голицыну.

Молодой человек восторженно улыбается императрице.

Голицын: «Кто она? Кто она? Кто она?»

Санкт-Петербург, дворец Голицына.

Князь закончил читать письмо императрицы.

– Ох-хо-хо, – вздохнул Голицын, – опять придется ее на хлеб и воду!

Целый месяц бился в заколдованном кругу бедный князь – то отменял строгие меры, то применял. И все с ужасом ждал, что императрица велит принять «крайние меры», и тогда арестантке придет конец, и так и не выяснит он правды. Но Екатерина к «крайним мерам» отчего-то не прибегала. Вместо этого из Москвы забрасывали его бесконечными повелениями.

«Со второй половины июля матушку вдруг начал интересовать лишь один вопрос: кто она, сия женщина, на самом деле?»

Раннее утро, князь мирно спит в своей опочивальне. Входит камердинер князя, осторожно будит своего господина:

– Ваше сиятельство… Срочная депеша. Из Москвы. Велено разбудить…

Старый князь спросонок читает депешу:

– «Милостивый государь! Ее величеству через английского посланника донесено, что известная самозванка есть тракгирщикова дочь из Праги. Сие обстоятельство, мы надеемся, к обличению обманщицы послужит. И вы немедля должны использовать его. И то, что откроется, Ее императорскому величеству тотчас донести. Генерал-прокурор князь Вяземский».

Хохочущее лицо Елизаветы.– По-моему, князь, вы сошли с ума!.. Так и передайте тем, кто снабдил вас этой чепухой.

И опять раннее утро в опочивальне князя Голицына. И опять его почтительно будит камердинер:

– Ваше сиятельство, депеша от императрицы.

И опять спросонок с трудом читает бедный князь:

– «Адмирал Грейг имеет подозрение, что распутная лгунья – полька. Вы можете в разговорах с ней узнать незамедлительно, на самом ли деле она есть польская побродяжка…»

И опять камера. И опять умирающая от хохота Елизавета.– Из-за этого вы разбудили меня?! Чтобы сообщить этот вздор?!

И опять дворец Голицына. И опять его будит растерянный камердинер с очередной безумной депешей в руках.

«Я понимал, что матушка начала сильно нервничать, но что я мог поделать? Молчала разбойница! На этот раз матушке сообщили, что, по слухам из Ливорно, самозванка есть итальянская жидовка».

Сидя на кровати, полусонный князь дочитывал письмо императрицы: – «И скажите: коли в этот раз она опять не признается в правде, и не послушает наших монарших слов, и вместо признания будет продолжать свои бредни, мы тотчас отдадим ее в распоряжение суда и решим дело по справедливости и суровости установленных нами законов».

Раннее утро. В камере Елизаветы князь Голицын и Ушаков.

– Значит, еврейка? – усмехается Елизавета. И, помолчав, вдруг добавляет: – Передайте императрице, что я не могу и на этот раз принять ее предложение.

– Какое предложение? О чем вы смеете говорить, сударыня?

– А вы до сих пор не поняли? Императрица в который раз делает мне предложение: коли я соглашусь на одну из этих глупостей и признаю себя дочерью трактирщика или еврейкой, я думаю, что мне даже предоставят свободу.

– Не записывай это, болван, – прохрипел князь Ушакову.

– Но передайте вашей государыне: никаких предложений. Только аудиенция. Без нее ничего не будет. Личная встреча.

– Ох, накличете вы, сударыня… Да за такие речи завтра же «крайние меры» последуют.

– Не последуют. Никаких «крайних мер» не будет, – вдруг усмехнулась Елизавета. – Ибо хозяйка наша боится, что при «крайних мерах» я тотчас скажу то, что знаю. Не выдержу и расскажу. А она не хочет этого услышать. Она так не хочет этого услышать, что боится даже встречи со мной… А хочет она, чтоб я только признала, что ничего не было. Была лишь безумная лгунья, всклепавшая на себя чужое имя.– Опомнитесь, сударыня, еще раз увещеваю. И когда опомнитесь, мы разговор продолжим.

«А ведь и вправду как все странно! Государыня грозит, а «крайних мер» не следует… Неужто?..»

Голицын и комендант Чернышев шли по двору Петропавловской крепости. Холодное летнее петербургское солнце горело на золотом шпиле…

– Нервна очень и кашляет… Ох, не протянет!

– Так ведь почему нервна она?.. – усмехнулся комендант. И, подмигнув, прибавил: – Неужто не догадались, Ваше сиятельство?

– Да ты что?

– Жена моя первая поняла. А вчера и лекарь подтвердил.– Только этого недоставало! – всплеснул руками князь.

Орлов: Дым отечества

В Москве, в Коломенском дворце, Екатерина принимала графа Алексея Орлова.

– Рада тебя видеть в отечестве, Алексей Григорьевич, накануне празднеств наших. Велика твоя доля в победе. Надеюсь, по заслугам и оценила.

– Приношу тебе рабскую благодарность за великие твои милости, матушка!

– Брат твой Григорий в Петербурге в полном здравии, и, надеюсь, скоро его увидишь. Вот и послы иностранные с изумлением отмечают, что вновь он у нас в полной милости. Не понимают, что никогда не забуду услуг вашей семьи нам и отечеству.

– Рабы твои до смерти.

– Знаю.

– Надеюсь, что усердие свое я тебе доказал, когда разбойницу к тебе доставил, – чуть усмехаясь, говорит граф.

– Оно и видно, – пришел черед пошутить императрице. – Лекарь говорит: тяжела она… Впрочем, сия развратница со всей своей свитой, говорят, жила?

Орлов молчал.

– И притом, – вдруг взрывается Екатерина, – смеет нам писать, настаивать на свидании. Объявляет, что может сообщить нам нечто важное. – И совсем уж насмешливо закончила: – Как ты думаешь, Алексей Григорьевич, что она хочет нам такого важного сообщить?

– Уж не знаю, матушка государыня. Но совсем не то, что нашептывают тебе, матушка, друзья мои здешние. Я перед тобой чист: заманил и привез. Как обещал.

– Граф, ты с ней в полной откровенности был… Кажется, так?.. – продолжала насмехаться императрица. – Ну, и кто же она?

– Да, хороши слуги у тебя, коли до сих пор не выяснили!

– Так помоги им.

– Ан не могу, – улыбается граф. – Я отписал: не сказала. Все сказала, – продолжал он, в упор глядя на Екатерину, – и как любит, сказала. А уж она говорить умела… Молода да хороша. Так, что забыть нельзя.

– И ей тебя тоже. До смерти, – усмехнулась императрица. – И все-таки, граф, что по сему поводу думаешь?

– Сначала я решил, что побродяжка. Плетет басни свои… Но как-то ночью… Ночью… – повторил он, глядя на Екатерину.

– Ночью, – печально повторила императрица, будто вспомнила что-то…

– Так вот. Ночью… она вдруг имя одно сказала. Каковое знать ей неоткуда было: Иоганна Шмидт…

– Помню ее, – вздохнула государыня.

«Еще бы не помнить тебе любимой наперсницы Елизаветы! Уж как она тебя тиранила!..»

– И еще про Кейта, англичанина, на службе Елизаветы находившегося. А потом и про учителя…

– Про какого учителя? – тихо спросила Екатерина.

– Дитцеля… Ну, который, по слухам, увез… Августу вместе с племянником Разумовского в Европу. А Дитцеля этого иногда она кличет Шмидтом. Все перемешалось в ее головке… Или рассказал ей все это кто-то. Или молода была, когда все узнала.

– Ну что ж. Сильно опутала тебя бесстыжая лгунья. Неужто забыл, Ваше сиятельство, что сказал вам старик Разумовский: никакого брака тайного не существовало. Как и Августы, следственно! Не в твоем возрасте повторять вековые сплетни! Но чтоб до конца во всем уверенным быть и слугам нашим нерасторопным помочь, поезжай-ка ты сам в крепость, граф. И разузнай все. Уж доведи до конца дело свое! – улыбалась императрица.

Он помолчал, потом сказал глухо:

– Зачем на муку меня посылаешь, Ваше величество?

– Если сие мука для тебя, дай Бог! Значит, сердце в тебе осталось. А без сердца как жить, граф?.. Граф Алексей Григорьевич Орлов-Чесменский, как теперь будут тебя называть… Вторая часть имени почетна, да и пригодится… – опять она усмехнулась, – ребенка будущего прозывать. Чтоб знал да гордился.

Вошел Потемкин.

Они стояли друг перед другом – Орлов и Потемкин, оба огромные, косая сажень в плечах, и смотрели друг на друга ненавидящими глазами. Но под взглядом императрицы покорно обнялись и радостно расцеловались.

– Граф хоть и устал с дороги, – сказала императрица, – но в Петербург направляется. Торопится облобызать любимого брата. Не будем задерживать его досужими разговорами…

В 1860 году в «Северной пчеле» была напечатана история некоего Винского. В 1778 году, то есть через три года после описываемых событий, был он посажен в тюрьму за политическое дело, в тот самый Алексеевский равелин. Под старость Винский написал об этом «Записки». Он писал, что в конце срока временно перевели его в большое сухое помещение. И как-то, стоя у окна, он заметил на стекле итальянскую надпись, нацарапанную алмазом: «О! mio Dio!»

Винский спросил сторожа, приносившего еду, кто был здесь до него. И показал на царапины на стекле.– Некому другому писать, кроме барыни. Перстень у нее был. Привезли ее издалека, по-русски совсем не знала. Я ей еду носил, да не как тебе – а настоящее кушанье, с комендантской кухни. А потом к ней как-то сам граф приезжал – Алексей Григорьевич Орлов-Чесменский. А потом она у нас и родила. А что? Здесь у нас все, как у людей. Тюрьма ведь тоже дом.

В камере темно, тускло горел огарок свечи. Она сидела на постели, расчесывала волосы, и головка ее была склонена, как на том экране.

Орлов в ужасе смотрел на исхудавшее лицо: одни огромные глаза да копна роскошных волос.

– Прости… Я… должен был предупредить о своем приходе.

Она расхохоталась.

– Ты сошел с ума. Какие церемонии в этом палаццо! – Она указала на солдат, молчаливо сидевших в углу темной камеры. – Видишь этих очаровательных мужчин при оружии? Они не покидают меня ни днем, ни ночью. А что? Они и есть теперь мои мужчины. Были те, теперь эти. Так что вы, граф, здесь всего лишь один из посторонних непрошеных мужчин.

– Я немедля распоряжусь…

– Вы? Распорядитесь? – Она опять покатилась со смеху. – Ну, не смешите меня! Игра закончена. Это раньше, когда я с вами только знакомилась, я уверена была, что вы распоряжаетесь. А теперь я знаю: в этой стране распоряжается только она. А вы – рабы. Ты, добрейший князь Голицын… Нет-нет, я без иронии. Он действительно добрейший. Просто я представляю, с какой добрейшей улыбкой он вздернет меня на дыбу, коли она прикажет. Хозяйка… Бедная! Она так боится, что не успеет узнать… Что я убегу… в могилу. А еще больше боится – узнать… Решила все-таки через тебя попробовать. Послала – и ты пришел. После всего, что сделал. Не постыдился. Точнее, стыдился, но пришел. Потому что раб. – И вдруг она закричала: – Как вы смели! Вы, который шептали в ночи… Вы, которому я все… Кто дал вам право бессовестно распорядиться чужой судьбой? – Она снова расхохоталась. – Это я так на корабле, когда тебя поджидала, в мыслях вопила. А сейчас – не хочу. На рабов не сердятся. Как на этих солдатиков несчастных. Они мне как родные. Помнишь, мы говорили, как на плахе жертва дарит палачу нательный крест. Братается с ним. Боже, как мне было это дико слышать когда-то. А сейчас поняла. В тюрьме должно многое понять… – И она протянула ему из темноты нательный крест. – Держи, я тебе приготовила. Я знала, что она тебя пошлет.

Он взял крест.

– Клянусь на кресте! Я тебя любил.

– Не надо. В любовь мы наигрались. Оба.

– Я не играл, Алин. Я любил. Я и сейчас тебя люблю.

– Тогда еще страшнее. Тогда ты даже не дьявол. Ты – никто… А я тебя не любила. Я виновата. Я любила… что? Деньги? Нет, их я тратила. Я любила власть. Власть над всеми. Как здесь это смешно! А ты успокойся. Ты не виноват. Я играла с тобой. И думала, что выиграла. И проиграла, потому что я впервые встретилась с любовью раба. Объясни своей госпоже: она тебя зря послала. Скажи, что «развратница»… Это она так меня кличет. Эта дама, о бесчисленных любовниках которой легенды ходят, смеет так меня называть. Скажи, что «развратница» сказала: есть только один путь узнать тайну – это свидеться со мной. И пусть поторопится: находиться мне тут, в гостях у нее, уж не долго. Ступай, граф. – Она засмеялась. – Графы… Бароны… Князья… Гетманы… Действительно развратница!

– Ты должна родить.

– Почему-то очень смешно, когда это говоришь ты, и так заботливо. Я рожу. Сына. Именно сына. Потому что не люблю женщин. Я даже имя ему придумала: Александр. Я слышала, что внук Екатерины носит имя Александр. А чем внук императрицы Елизаветы хуже? Александр!

– Я умоляю тебя, забудь все это. И я клянусь: ты будешь свободна. Я добьюсь.– Я просила: не смеши меня. Передай ей: свидание! Только мое свидание с ней!Скажи, что оно в ее интересах. Скажи, что я знаю: она не идет, потому что кое-что услышать боится. Пусть превозможет страх и придет!

Коломенское.

Граф Орлов и Екатерина одни в кабинете.

– Смею предположить, Ваше величество, что только личная аудиенция…

– И как вы себе это представляете, граф?

– Велите привезти ее во дворец.

– Чтоб завтра весь Петербург, а потом пол-Европы удивлялись: почему мы унизились до встречи с побродяжкой? И воображали невесть что? Нет, императрица не встречается с безродной шельмой!

– Государыня, откуда кто узнает?

– Милый друг, сразу видно, вы давно не были в России. И забыли: мы все тут держим в секрете, но почему-то все обо всем знают. И чем больше секрет, тем больше знают. Я имею возможность следить за тем, что пишут в своих тайных донесениях иностранные послы. Как только я прошу своих приближенных: «Господа, это надо держать в секрете», так тотчас читаю сей секрет в донесениях всех иностранных послов! У нас в России все секрет. И ничего не тайна.

– Отпусти ее, матушка, Христом-богом прошу. При смерти она.

Екатерина молчала.

– Отпусти ее… За службу мою!

– За службу твою я тебя наградила, граф. Но нужду государства я не забыла тоже. Нам нужно спокойствие. Я характер ее поняла: эта женщина даст нам спокойствие разве в могиле. Прощай, граф. Я знаю, ты собрался опять вернуться в Петербург. Не надобно тебе.

Он с изумлением посмотрел на императрицу.

– Здоровье у тебя неважное. Ты правду писал. Потерял здоровье на ревностной службе отечеству. Я уже давно о сем подумывала – и даже освободила твои московские дома от всяких денежных сборов. В Москве будешь жить, граф.

Орлов глядел на императрицу. Она выдержала его взгляд и прибавила:– Брат твой как-то сказал: «Два светила у тебя, матушка: я и Алешка!» Слишком много света будет для одного Петербурга держать вас там обоих. Мы должны об украшении и другой нашей столицы подумать.

Голицын: «Кто она?!!»

Князь Голицын подъехал к Петропавловской крепости. Карета въехала за стены крепости и направилась, как обычно, к Алексеевскому равелину.

«Вчера получил от государыни лично исправленные ею доказательные статьи. В них на основании наших допросов неопровержимо доказывалось, что все письма к августейшим особам Европы, захваченные у разбойницы, изготовила она сама и сама придумала также называть себя дочерью императрицы Елизаветы. Двадцать доказательных статей лично составила матушка. Вот как удивительно волнует ее это дело… Ох-хо-хо…»

В камере – князь Голицын и Елизавета. Ушаков за своей конторкой приготовился записывать.

– Надеюсь, что вы прочли сии статьи. И, как милостиво указала государыня, они напрочь уничтожают ваши ложные выдумки. Вы приготовились к ответу?

– Да, князь, совершенно.

– Итак, статья первая…

– Не будем тратить времени, князь. У меня все те же ответы на все статьи. О рождении своем не ведаю. И наследницей престола не называлась.

– Но побойтесь Бога. Вот смотрите, пункт седьмой: «Если сличать стиль и слог упомянутой женщины со стилем и слогом писем, захваченных у нее…»

– Не тратьте времени, князь. Ответ будет все тот же.

– Но так невозможно! Невозможно! Вы лжете на каждом шагу.

– В чем же моя ложь? – открыто издеваясь, спросила Елизавета.

– Да во всем. Даже в самых мелочах. И сейчас я вам это докажу!

– Жду, и с большим интересом.

– Например, вы заявляли, что понимаете по-арабски и по-персидски и воспитывались в Персии.

– Именно так.

– Напишите несколько слов на этих известных вам с детства языках.

По знаку князя Ушаков положил перед Елизаветой лист бумаги. Она усмехнулась и быстро написала на бумаге какие-то знаки.

– А теперь пригласите господ в камеру, – приказал князь Ушакову.

Ушаков ввел в камеру двух старцев.

– Этот господин из Коллегии иностранных дел… А этот господин из Российской Академии наук… – объявил торжественно князь принцессе. – И оба они в совершенстве владеют восточными языками.

После чего Ушаков положил перед ними бумагу, написанную принцессой.

– Что это? – обратился Голицын к ученым.

Те внимательно смотрели на бумагу и молчали.

– Это арабский или персидский? – строго спросил князь.

– Это никакой, – сказал наконец один из них, – это абракадабра.

Елизавета, усмехаясь, наблюдала всю эту сцену.

– Почему вы молчите, сударыня, и что это все значит наконец?

– Это значит, – спокойно ответила принцесса, – что спрошенные вами люди не умеют читать ни по-персидски, ни по-арабски.– Все! Довольно! – в бешенстве поднялся Голицын. – На хлеб! На воду! И почему у нее тонкое белье в постели? Это что у нас тут – будуар или государева тюрьма?

«После того издевательства я не ходил к ней в камеру. Пусть поживет в строгих мерах: может, спеси-то поубавит! А тут еще и великие празднества подошли по случаю заключению мира с турками. Праздновать у нас умеют и любят. Я получил от государыни шпагу с бриллиантами и надписью: «За очищение Молдавии до самых Ясс». Наши блестящие модные насмешники, конечно, шутить по сему поводу изволили. Пусть шутят. Прибаутки-то их забудутся, а шпага к вящей славе останется. Все это время она писала самые жалостливые письма…»

В углу сидят караульные. На кровати, покрытой грубым одеялом, лежит Елизавета. В камере полутьма.

Входит Голицын, за ним Ушаков. Караульные молча поднимаются, выходят.

– Принеси свечей! – приказал князь Ушакову.

– Не надо, – раздался голос с постели. – Мне не хочется, чтобы вы меня видели. Простите, что лежу: проклятый кашель изнурил… да и в моем положении ходить не просто.

Голицын уселся и сказал в темноту:

– В последний раз, сударыня. Матушка императрица надеется, что одумаетесь. И расскажете всю правду.

– Странные тут люди, – задумчиво сказала она из темноты. – Я вам искренне предлагаю… даже умоляю… разрешить мне написать в Европу моим знакомым, чтоб попытаться выяснить эту самую правду. Почему вы не даете мне возможности им написать? Чего вы боитесь? Что они организуют мой побег? Но я никогда на это не соглашусь. Этого не позволит моя честь. И главное… почему ваша государыня не хочет поговорить со мной? Почему меня все время смеют упрекать во лжи и хитрости? Если б была хитра, разве поддалась бы я так слепо воле графа? Он! Он ввергнул меня в погибель! – Она кричала.

– Вы уже говорили все это, сударыня.

– Ах, князь, опять вы начинаете сердиться. Мне всегда больно, когда сердятся люди, которых я люблю. Поверьте, мое доверие к вам не имеет пределов. И в доказательство я хочу просить вас передать письмо императрице.

– Опять!

– Да вы не бойтесь, вы уже выучили меня писать вашей государыне, – засмеялась она в темноте и начала читать письмо: – «Ваше императорское величество, находясь при смерти у ног Вашего величества, излагаю я в объятиях смерти плачевную мою участь. Мое положение таково, что природа содрогается. Я умоляю Ваше величество… – Она помедлила и продолжала: – Во имя вас самихблаговолите оказать милость и выслушать меня.Да смягчит Господь ваше великодушнейшее сердце, и я посвящу остаток моей жизни вашему высочайшему благополучию и службе вам. Остаюсь нижайшая, послушная и покорная, с преданностью, к услугам».Она замолчала и протянула письмо из темноты. Голицын торопливо взглянул на письмо. Там не было ни подписи, ни даты.

«Слава тебе господи! Хоть этому тебя действительно научили, голубушка!»

– А что значит сие: «Во имя вас самихблаговолите выслушать»?

– Это то самое и значит, князь: «Во имя вас самих», – твердо и жестко ответил голос с кровати.

– Да, письмо не много лучше предыдущих. Дерзости по-прежнему… – Он вздохнул и поднялся.

– Ах, князь, как удалось вам сохранить доброе сердце? Бог благословит вас и всех, кто вам дорог, но помогите мне. Я изнемогаю. День и ночь в моей камере эти люди. Это при нынешнем-то моем положении. И главное: не с кем словом перемолвиться. Они не понимают меня. И эта страшная болезнь…

Добрейший князь только махнул рукой и вышел из камеры. У дверей камеры уже ждал его обер-комендант крепости.– Вернуть хорошую пищу… Вывести людей… И вернуть камер-фрау! – не дожидаясь приказа, находчиво отрапортовал комендант.

Коломенское. Девять часов утра.

В кабинете императрица и князь Вяземский.

– Князь Александр Михайлович Голицын пишет, что она при смерти, – сказал Вяземский.

– Донесения князя напоминают стихи, – усмехнулась императрица. – Как он там написал? «Она возбуждает в людях доверие и даже благоговение», – усмехнулась императрица. – Это о бесстыжей беременной развратнице!.. Но пока он сочиняет эти стихи, дело не движется. Вместо раскаяния нам предлагают пустые просьбы от наглой бестии.

Пусть князь объяснит ей в последний раз: никогда я с ней не встречусь. Кстати, коль она так больна и, как он пишет, «в объятиях смерти», пусть князь уговорит ее причаститься. – Императрица посмотрела на Вяземского.– Послать к ней духовника и дать приказ, чтоб тот духовник довел ее увещеваниями до полного раскрытия тайны. О нижеследующем донести немедля с курьером, – тотчас сформулировал Вяземский.

«Слава богу, хоть этот не поэт!» – усмехнулась Екатерина.

В кабинете Голицына Ушаков докладывал князю:

– В Казанском соборе нашли. Священник Петр Андреев. Он и по-немецки, и по-французски понимает.

– Присягу заставь принять о строжайшем соблюдении тайны и ко мне завтра позови.

Вошел камердинер и объявил:– Курьер из Москвы от императрицы…

Голицын сидел за столом с письмом императрицы в руках.

«Который день подряд занимается матушка сим делом…»

Голицын, бормоча, с изумлением читал письмо:

– «Не надо посылать к ней никакого священника и более не надо допрашивать развратную лгунью. Вместо того предложить поляку Доманскому рассказать всю правду. И коли он правду расскажет о бесстыдстве сей женщины, присвоившей себе царское имя, разрешить ему обвенчаться с ней. После чего, – с величайшим удивлением прочитал князь, – дать дозволение немедля увезти ее в отечество, чем и закончить все дело.Добейтесь от нее согласия обвенчаться с поляком, чтобы раз и навсегда положить конец и будущим возможным обманам».

Князь торопливо позвонил в колокольчик. Вновь появился камердинер.

– Закладывать в крепость, – приказал князь. И добавил, обращаясь к Ушакову: – Смилостивилась над разбойницей матушка!

Он продолжал дочитывать письмо:

– «Коли не захочет бессовестная лгунья венчаться с Доманским, пусть сама откроет бесстыдную свою ложь. И, как только откроет, что бессовестно присвоила себе чужое имя, дать ей незамедлительно возможность возвратиться в Оберштейн и восстановить свои отношения с князем Лимбургом. Коли упорствовать будет и предложение сие не примет, объявить ей вечное заточение. Сии предложения от себя делайте, а имя наше ведомо ей быть недолжно».

Потрясенный Голицын садился в карету, изумленно бормоча:

– Это что же такое? Полное помилование?!Приехав в крепость, князь пришел в камеру Доманского.

Елизавета по-прежнему лежала в темноте на кровати. Теперь в камере не было караульных. Рядом с кроватью молча сидела камеристка Франциска, когда торопливо вошел князь. Он был один, без Ушакова. По знаку князя камеристка вышла из камеры.

– Хоть вы по-прежнему бессовестно запирались, но радуйтесь! Я принес вам необычайное известие.

– Я слушаю вас, князь, – равнодушно ответили из темноты.

– Сватом себя чувствую, – засмеялся князь. – Сейчас сюда приведут приближенного вашего Михаила Доманского. Он безмерно любит вас, и он просит вашей руки.

– Вы с ума сошли, – зашептали с кровати.

– Я удаляюсь, – продолжал князь. – И пусть камер-фрау подготовит вас…

– Не надо. Я достаточно уверена в себе, князь, чтобы принять его в обычном виде.

Ушаков и солдаты уже вносили в камеру свечи.

Она уселась на постели и, усмехаясь, глядела на дверь. В камеру ввели Доманского. Он с испугом, почти с ужасом смотрел на исхудалое темное лицо.И она глядела на него.

«Как она на него смотрит. Клянусь, вовек не видел такой нежности… Кажется, дело сделано!»

– Итак, вам предлагают свободу и возможность немедля повенчаться, – торжествовал Голицын, предвкушая развязку – После чего вы оба получаете право возвратиться в отечество господина Доманского. Конечно, при условии, что вы тотчас сообщите следствию тайну вашей лжи, сударыня. Все будет исполнено в точности, мое вам слово!

– Я правильно поняла вас, князь? Мы получаем свободу, коли я соглашусь признать себя дочерью трактирщика, булочника или чем-то там еще?

Доманский напряженно ждал ее ответа. Ушаков приготовился записывать. Она все с той же невыразимой нежностью смотрела на поляка.

– Вы и так получите свободу, мой друг, – тихо сказала она Доманскому. – Я вам ее обещаю. Свободу без моих лжесвидетельств… – И обратилась к князю: – А сейчас уведите его!

– Простите меня за мои показания, Ваше высочество. Я просто хотел… – начал Доманский.

Она усмехнулась:

– Я вас прощаю. – И почти крикнула: – Уведите!

Изумленный князь приказал солдатам:

– Уведите!

Доманского увели. Она смотрела, как он уходил в открывшуюся дверь камеры. Когда дверь захлопнулась, она начала хохотать. Она хохотала во все горло.

– Ох, князь, вы представляете меня замужем за этим несчастным, необразованным, жалким человеком?

– Но он красив… – беспомощно начал князь.

– Он недостаточно красив, чтобы обменять смерть дочери императрицы на жалкую жизнь госпожи Доманской.

– Хорошо. Тогда последнее предложение… – безнадежно сказал князь и добавил строго: – Но запомните, последнее!

Она молча глядела на него.

– Вы сами расскажете правду…

– Правдой вы называете то, что хотела бы услышать от меня императрица?

Князь будто не слышал.

– И за это вы получите возможность тотчас вернуться в Оберштейн и стать женой Лимбурга.

– Вы уверены, что он возьмет в жены признавшуюся лгунью? Хотя это досужий вопрос, ибо я сейчас думаю уже о другом женихе. И я приду к нему тем, кем была: дочерью русской императрицы. Передайте вашей государыне, – хрипло засмеялась она, – что ей остается только одно – увидеть меня. И пусть поторопится, а то жених уже поджидает.