Текст книги "Боги и люди"

Автор книги: Эдвард Радзинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Я не хочу! Я не хочу! – ползала по арене Венера.

– «Ты пишешь, – продолжал невозмутимо Сенека, – что он истребляет свою семью? Зато в его правление не подвергается посягательствам жизнь и свобода частных граждан. Зато совершенно исчезли политические процессы. А вспомни страшные времена Тиберия – Калигулы – Клавдия!»

– Как я люблю эту твою присказку, – улыбнулся Нерон.

– «Ты спрашиваешь, Луцилий, справедливы ли слухи об убийстве Цезарем Британика? Надеюсь, что нет. Но даже если так? Каков выход? Принять сторону его матери, мечтавшей заменить Цезаря слабовольным, юродивым Британиком и властвовать самой? Но это означало бы вновь вернуть Рим в страшные времена Тиберия – Калигулы – Клавдия».

– Но Тигеллин сказал, – начал Нерон и зашептал, указывая на Венеру. – Это все она! Мать! Мать натравила меня на Британика! Брат – ее жертва!

И Сенека вновь увидел Нерона тогда, в анфиладах дворца. И услышал его отчаянный шепот: «А знаешь, зачем она это сделала? Чтобы Рим узнал и меня ненавидел! Но Тигеллин сказал: она плетет заговор. Тигеллин сказал: мать подошлет ко мне убийц!»

– И что ты мне на это ответил тогда, Сенека? – спросил Нерон.

– Я боюсь! Боюсь! – кричала Венера.

Сенека молчал.

– Да, промолчал, опять промолчал, все прочитав в глазах волка. Бедная мама, ты помнишь, как это было.

– Не надо! Я не хочу! Я боюсь! – визжала Венера.

– Успокойся, шлюха, – усмехнулся Нерон. – Я не видел, как убивали маму. Мама! Я ее любил. Презирал, боялся – и любил!.. И когда ты молча согласился на ее убийство – вот тогда я до конца тебя возненавидел! Ах, Сенека, какая это была женщина! Сколько я совершил покушений на ее жизнь? И она все-все избежала! Интуиция! И как живуча! Ну – кошка! В тот день она навестила меня на вилле, и я посадил ее на корабль. Корабль должен был развалиться в открытом море. И развалился. Но мама выплыла… Вот тогда я послал к ней убийц. Помнишь – осень, мы с тобой сидим у нашего камелька. Ты, как всегда, беседуешь со мною о добродетели. А я жду известий о маме. Знаешь ли ты, что такое ждать убийства матери? – И Нерон опустился у ног Сенеки и шептал: – Не оставляй меня, учитель! Говори! О путях самосовершенствования! Ну! Как тогда! Говори!!!

Сенека глухо начал:

– Есть три пути самосовершенствования. Путь размышления – самый благородный.

– Ах, как мудро!

– Путь подражания – самый легкий. И путь опыта – самый трудный.

– Да. Да. А я представлял: они уже отворяют двери в ее покои.

…И центурион обнажил меч. Прекрасная женщина не защищалась. С достоинством обратилась она навстречу оружию:

– Бей в чрево, которое его выносило.

– Движение руки с мечом – и последний вопль.

– Не надо, – вопила на арене Венера. – Я боюсь!

Нерон ползал у ног Венеры, обнимал ее ноги, шептал:

– Мама. Бедное чрево. Я убил маму.

Он повалил Венеру в сверкающие опилки, он осыпал ее поцелуями.

– Мама. Тебя нет!.. Посмотри, какая у нее грудь, Сенека! Мама была Венера! А как она хотела царствовать! Она боялась моих баб. Она так хотела царствовать, что ложилась со мною в одни носилки! Она соблазняла меня!

– Замолчи, Цезарь!

– А ты опять не выдержал, – засмеялся Нерон. – Да, мама лежала мертвая, а я стоял над нею. и, хохоча и плача, обсуждал ее прелести. Но боги молчали. Почему они всегда молчат? Может, они, как и ты, молча одобряли? Ну, судья, брат Диоген последний, почему не ударила молния в нечестивца?

– Ты – сказал?.. – ответил старик в бочке.

– Не понял! – усмехнулся Нерон и с размаху, страшно ударил его бичом.

– Не бей его, Цезарь. Он все объяснил, – сказал Сенека. – Он считает, что видимый мир – это всего лишь наше испытание.

– Я не знаю, то ли он сказал. Но ты, Сенека, как всегда, промолчал… И мы учтем это, определяя твою плату, – усмехнулся Нерон.

Из подземелья неслись негодующие крики.

– Ты слышишь, Сенека? – взвизгнул Нерон. – Они пришли за мной! Весь город знает: я убил маму! Весь Рим на ногах!

Крики из подземелья раздавались все громче, и Нерон бросился к центру арены.

– Когорты окружают дом! Они приговорят меня к казни матереубийц: они посадят меня в мешок с собакой, змеей и обезьяной! И сбросят в Тибр! Я боюсь!.. А все Тигеллин. Это он натравил меня на маму! И ты это тоже хотел! Вы оба меня с ней ссорили! «Я боюсь!» – Нерон засмеялся. – Так я вопил тогда.

Он взглянул вниз – сквозь решетку.

Опустел пиршественный стол, пустые кубки валялись на мраморном полу. Люди кричали и били пустыми кубками по гулкому полу.

– Ну конечно! Им забыли добавить жратву и питье. И они негодуют, – усмехнулся Нерон, обращаясь к Амуру.

Амур бросился в темноту – исполнять приказание.

– Сейчас, миляги, сейчас, сердечные. – Нерон уже обращался к Сенеке: – И что ты мне ответил тогда?

– «Все обойдется, Цезарь. Я написал твою речь, – спокойно сказал Сенека. – Сейчас войдут сенаторы, и ты прочтешь. Они ненавидели твою мать. Они будут с тобою, Цезарь».

Нерон взглянул на сенатора, и сенатор тотчас прокричал речь:

– «Раскрыт заговор. Было решено убить цезаря и уничтожить великий сенат. Можно сжечь Рим, но можно его отстроить заново. Ибо не камни составляют душу Рима. Жив римский народ, и величаво стоит Рим – пока жив сенат. С болью и печалью сообщаю вам, сенаторы, что во главе заговора стояла наша мать Агриппина».

– Грандиозно! С каким чувством я прочел твою речь!

Сенатор завопил:

– «Да сохранят тебя боги для нас, Великий цезарь!» – десять раз. «Мы всегда желали такого цезаря, как ты!» – десять раз. «Ты наш цезарь, отец, друг и брат! Ты хороший сенатор и истинный цезарь!» – двадцать раз. Сенаторы! Предлагаю поставить дары в храмах за спасение цезаря и отечества!

Из подземелья уже раздавались восторженные крики.

– А ты прав, Сенека! Против меня проголосовали только трое сенаторов. Утром их нашли с перерезанным горлом. Говорят, разбойники. – И он обнял Сенеку. – А вообще я рад, что мамы больше нет. Теперь наконец-то я смогу спать с Поппеей Сабиной. Мама не любила ее! Я знаю, ты тоже. О ласки Поппеи Сабины! О ее тело! Согласись, Сенека, она очень похожа на маму – ну совершеннейшая Венера. – И он притянул к себе Венеру, и тоже обнял ее – другой рукой. – Прекрасная Поппея… Знаешь, Сенека, она уговаривает меня убить мою жену, добродетельную Октавию. Кстати, Тигеллин сказал.

– Октавия была прекрасная женщина! – тихо сказал Сенека.

– Да, да, ты всегда любил Октавию. Но знаешь ли, старик, что такое ночи Поппеи Сабины? Мое сердце разбито! О сердце артиста! Я решил вернуться к игре на кифаре. Представляешь, Сенека, пока я был занят – убивал маму, сколько лавровых венков нахватали мои соперники! Опять у тебя недовольное лицо. И Поппея тебе не нравится, и кифара. А знаешь, Сенека, я убил маму, чтобы впредь не видеть вокруг себя недовольных лиц. И чтобы ты не докучал мне своей перевернутой рожей, я отправлю тебя отдохнуть на курорт в Байи. Полечись в Байях, Сенека! Наш писатель, наш классик Сенека. Прости, ты еще не классик. Чтобы стать классиком – нужно умереть. Читай!

Сенека невозмутимо читал свиток:

– «Дорогой Луцилий! Агриппина была ужасная женщина, и хотя смерть ее тоже ужасна, как всякая насильственная смерть, – но, выбирая между двумя ужасами, мы, граждане, не смеем не думать о благе отечества. Победи Агриппина – и тотчас вернулись бы страшные времена Тиберия – Калигулы – Клавдия. Поэтому восславим судьбу за победу цезаря! Ты пишешь о слухах, об убийствах сенаторов, голосовавших против Нерона. Нам пристало думать не о слухах, а о пользе отечества. Это порой так нелегко, поверь. Ты пишешь, что цезарь все свирепеет и злодеяния его все ужаснее. Да, он бесноватый гуляка, но это природное свойство его натуры. Я хорошо изучил его и знаю: чтобы его унять, надо терпеть. Только терпимость и нравственные беседы размягчают его душу. Надо помнить, что рядом с ним стоит страшная тень Тигеллина, потворствующая его порокам. И хотя этот маньяк Тигеллин до сих пор не показывается на людях, я знаю, они видятся с цезарем каждый день. Сколько усилий и красноречия надобно тратить в борьбе за душу цезаря. О, если бы не судьбы отечества, я давно покинул бы постылый Рим».

Нерон слушал Сенеку. И ласкал, ласкал Венеру. Нежный смех Венеры раздавался в ночи.

– Ну продолжай, Сенека. – шептал Нерон.

– «Как я счастлив теперь в Байях, хотя приходится терпеть много неудобств, столь обычных для наших модных курортов. Моя гостиница расположена прямо над лечебными водами. С утра пораньше под моим окном здоровые – шумно занимаются гимнастикой, больные – стонут, служители – с криками мчатся с полотенцами, и кто-то с воплями бьет вора, укравшего чужое платье. Ночью меня будят крики с озера – там до утра раздаются визг женщин и похабные крики мужчин. Да, наши замужние Пенелопы недолго носят на курорте в Байях свои пояса верности… Но все искупают часы заката, когда краски неярки, но прекрасны. При виде догорающего солнца, умирающего дня покой и гармония объемлют душу. И вновь постигаешь: нет, мы не умираем – мы только прячемся в природе! Ибо дух наш – вечен. Ох, побыстрее бы в гавань! Чего желать? Что оплакивать в этом мире? Вкус вина, меда, устриц? Но мы все это изведали тысячи раз! Или милости Фортуны, которые мы, как голодные псы, пожираем целыми кусками – проглотим и вкуса не почувствуем? Все суета! Пора! Прочь из гостей! В гавань! В гавань!»

– Но Тигеллин сказал, – нежно засмеялся Нерон, лаская Венеру, – я не смогу жениться на Поппее Сабине, пока жива моя жена Октавия. С Октавией нельзя развестись: она принадлежит к роду цезарей.

– О боги! – прошептал Сенека.

– О тело Поппеи Сабины! – улыбался Нерон, все лаская Венеру. – Она лежит в ванне, с лицом, намазанным особым тестом, замешенным на ослином молоке. Это – для блеска кожи. С кусочками мастикового дерева во рту. Это – чтобы дыхание ее благоухало.

И, отвечая на ласки Нерона нежным смехом, Венера вдруг выскользнула из его рук.

– Она не пускает меня на ложе! – завопил Нерон. Венера смеялась.

– Ты не станешь спать с цезарем, пока жива Октавия?

Венера хохотала.

– Какая мука! – И Нерон зашептал Сенеке: – Но Тигеллин сказал.

И тотчас Венера приникла к цезарю.

– Гляди, учитель, она сразу стала веселой, счастливой, моя Поппея Сабина. Ну, читай, читай свое письмо об Октавии. Моя Поппея жаждет!

– «Луцилий! – Сенека по-прежнему старался читать бесстрастно. – Страшное известие поджидало меня по возвращении из Байев: по приказанию цезаря убита добродетельная Октавия».

Венера смеялась, Венера ворковала.

– О счастье! О радость! – кричал Нерон. – Поппея дозволила себя ласкать. О ласки Поппеи Сабины! Ну читай, читай! Ей так нравится это твое письмо!

– «Несчастной Октавии перерезали вены на руках и ногах, – монотонно читал Сенека. – Но от страха ее кровь оледенела в жилах и не сочилась из ран. И тогда, чтобы ускорить смерть Октавии, ее отнесли в горячую баню. Как она молила о жизни! Но тщетно: она была виновна в том, что цезарь желал жениться на Поппее Сабине..».

Нерон ударил бичом.

Сенатор заржал и яростно завопил:

– Сенаторы! Великий цезарь уличил свою жену Октавию в прелюбодеянии с жалким рабом и в заговоре против сената. «Да здравствует цезарь! Да сохранят тебя боги для нас!» – тридцать раз. «Мы всегда желали такого цезаря, как ты!» – тридцать раз. «Ты наш отец, друг и брат! Ты хороший сенатор и истинный цезарь!» – шестьдесят раз.

Он заржал и замолк.

Сенека неподвижно стоял на арене со свитком в руке.

Нерон бесстыдно ласкал Венеру.

– Смотри, Сенека, весь мир в этих влажных губах. – шептал Нерон.

Венера смеялась, отвечая на ласки Нерона.

– Как она льнет. Неужто этот смех, эти крутые бедра не стоят холодной крови худосочной Октавии?

Венера заливалась счастливым смехом.

– Как она счастливо глядела тогда на отрезанную голову Октавии! Как удобно жить в наш просвещенный век быстро стали ездить колесницы! Только убили – и уже несут тебе отрезанную голову на золотом блюде. О мое тело! Оно повелевает своим цезарем. Оно победило!

Торжествуя, смеялась и Венера.

– Как я люблю радость на человеческом лице. Человек смеется – ему кажется, что он распоряжается своею судьбою, – шептал Нерон.

И, лаская Венеру, он вынул нож из-за ноги и нежно щекотал ее этим ножом. И, откликаясь на эту странную ласку, Венера смеялась, смеялась, смеялась. И когда смех ее стал безудержным, безумным – Нерон ударил ее ножом. В сердце. Без стона Венера упала навзничь, на арену.

– А этот смех был последним, – сказал Нерон.

Сенека в оцепенении глядел на застывшую в сверкающих опилках Венеру. Нерон улыбнулся.

– Каждый раз ты так смешно пугаешься, будто впервые видишь убийство. – И Нерон потащил Венеру за ногу, как куклу, прочь с арены. – Понимаешь, Поппею надо было убить. Римский народ ее ненавидел. А ты учил: цезарь должен думать прежде всего о благе народа. Кстати, это убийство единогласно одобрил наш сенат.

– «Да здравствует цезарь!» – тридцать раз. «Мывсегда-желалитакогоцезарякакты!» – тридцать раз. «Тынашотец-другибраттыхорошийсенаториистинныйцезарь!» – восемьдесят раз! – вопил сенатор, страшно, без пауз.

– Это не речь! – зашептал Нерон в восторге. – Он ржет! Свершилось! Сенатор превратился в коня! Я вывел новую породу: сенаторы-кони… Я поставлю в сенате мраморные стойла! Грандиозно!

Из темноты выскочил Амур.

– Ночь на исходе, звезды меркнут, Цезарь.

– Он прав, – сказал Нерон и ударом ноги опрокинул кубок со свитками. – Скоро придет Тигеллин, а сколько ты еще не прочитал, учитель? – Он торопливо проглядывал оставшиеся свитки, бормоча и швыряя их обратно на арену: – «Вчера убит сенатор Цезоний Руф..». Ну, это ясно! «Вчера удавлен консул Корнелий Сабин». «Вчера убит Децим Помпей». Как скучно! «Вчера умер богач Ваттия. Он умер своею смертью – вещь удивительная по нынешним временам». «Вчера умерла Поппея Сабина». Как я любил мою Поппею. Как я страдал. Читай это письмо, Сенека! А я буду вспоминать ее ласки. Это будет твое последнее письмо. Пора определять плату.

– «Говорят, что Поппея, – невозмутимо начал Сенека, – с неодобрением отозвалась об игре Нерона на кифаре. И тогда цезарь в порыве бешенства зарезал ее. Это ужасно. Но было бы еще ужаснее, если бы ее влияние на цезаря продолжалось. В какое страшное время выпало нам жить, Луцилий, если мы все время должны выбирать между разными степенями ужаса!»

– Дальше, дальше, – торопил Нерон, в нетерпении разгуливая по арене.

– «Ты пишешь, Луцилий, что мой родственник, великий поэт Лукан, прославляет цезаря».

Так! Так! – усмехался Нерон, торопя чтение.

«Тебе трудно его понять, Луцилий, ты далек от власти. Лукан, напротив, к несчастью, к ней приближен. А ныне в Риме всякий, кто ежечасно не прославляет цезаря, тотчас становится подозрительным – и немедля погибает! И тогда темнее небосвод и страшнее зловещая тень Тигеллина!»

– Браво! Дальше!

– «Ты спрашиваешь, Луцилий, долго ли продлится это страшное время? Я отвечу: пока жив цезарь. Цезарь же молод, поэтому для нас это время – навечно. Как удачно сказал некто о цезаре и нашем времени: «Комедиант, играющий на кифаре».

– Вот!!! – закричал Нерон. – И кто же этот «Некто»?..

Сенека молчал.

– Ты оберегаешь его, – усмехнулся Нерон. И уставился на сенатора. – Кто поверит, что недавно он был храбр, грозен?.. А ныне жрет овес в стойле… А ну-ка, повторяй, Цицерон, что ты сказал обо мне, когда тебя звали Антоний Флав?!

И сенатор заржал, упав на колени.

– Он разучился говорить! – хохотал Нерон.

– Я приду ему на помощь и повторю то, что он говорил тогда о тебе, – сказал Сенека. Размеренно, неторопливо он произнес: – «Комедиант, играющий на кифаре, оскорбляющий святыни своего народа, запятнавший себя всеми видами убийств, спокойно разгуливает без охраны по Риму и вот уже второй десяток лет стоит во главе государства. Что из того, что он истребил лучших людей? Чернь развлекается и, главное, сыта. Что стало с римским народом, который за сытость соглашается жить в крови и позоре! Подлое время!» Я же добавлю от себя так, Луцилий: о жалкая толпа, не думающая о будущем. И когда падет Великий Рим, а Рим падет. Они проклянут не тех цезарей, которые превратили Рим в гнойную опухоль, а того последнего, жалкого и невинного властителя, при котором разразится катастрофа!»

Сенека замолчал. Молчал и Цезарь.

– Вот и окончилась Комедия жизни. Ты прочел все, учитель, – сказал наконец Нерон.

– Ты утверждал, Цезарь, – усмехнулся Сенека, – что составил итог из моих писем, отнятых у мертвецов. Но ты попросту сократил одни письма и соединил с другими. И получилось последовательное течение нашей жизни, не более. А итог нужен, ты прав. Я твой учитель, я приду к тебе на помощь. – И, помолчав, Сенека начал: – «Луцилий, вчера я вспомнил свои письма к тебе. Как стыдно! Неужто совсем недавно я был таков? Что делать философу во всей грязной каше? Нет, покой, только один покой дает нам возможность размышлять об истине. А так ли поступает Цезарь, и кого они еще убьют вместе с Тигеллином – не все ли равно? Думай о настоящем. Будущим распорядишься не ты».

Нерон засмеялся.

– «Ты пишешь, – продолжал Сенека, – что вчера еще кого-то убили. Мне его жаль. Но если бы они его не убили – разве итог его жизни был бы иной? Нет, Луцилий, смерть поджидает всех: и нас, и палачей наших. Всем придется сбросить эту временную телесную оболочку, чтобы вернуться в дом свой. С восторгом я ощущаю, как старость проникает сквозь оболочку моего тела, ведя за собой вооруженную смерть. Близится дом. И я не позволю скорби исказить открывшуюся мне гармонию».

Крики, вопли неслись из подземелья. Нерон хохотал. А Сенека невозмутимо продолжал:

– «Достичь гармонии трудно, но достичь ее среди стонов и крови – во сто крат труднее… Будем же думать не о теле, которым легко распоряжаться властителям мира, но о душе и вечности, им неподвластной. Тогда до конца постигнешь слова древних: «Кто борется с обстоятельствами, тот поневоле становится их рабом». На прощание прими от меня в дар слова философа: «Мы учим не терять». А нужно учить: «Будь счастлив, все потеряв». И еще: «Все заботятся жить долго, но никто не заботится жить правильно».

– Прости. – задыхаясь, сказал Нерон. – Очень смешно. Ты так важно читал о гармонии, среди горы трупов. Гляди, лежат повсюду: мама, Поппея, Октавия, там Британик. А это – Лукан, Пизон. Там – актер Мнестр. Тысячи!..

…И Сенека увидел: бесконечные ряды белых ванн, уходящих во тьму. И руки с перерезанными венами. И капала кровь.

– А над нами, – продолжал хохотать Нерон, – ты читаешь итог – как финал высокой трагедии. Опомнись, учитель! И подумай: величайший моралист воспитал величайшего убийцу. Да это комедия, Сенека! Смешная до колик!

– Но я учил тебя любви! – закричал Сенека. Впервые за долгую свою жизнь он кричал: – Только любви! С детства!

– Ты учил меня лжи, – усмехнулся Нерон. – А научил – ненависти. К благопристойным словам, к жалкой вашей морали!.. Но я открою тебе тайну: я давно отвергаю ваш мир! Благонамеренный, сытый мир! Знаешь ли ты, старик, как становятся богом? Я рос как все смертные: заброшенный мальчик, жаждавший любви. Как я хотел, чтобы ты любил меня, мой учитель. И ты говорил, говорил, что любишь. Но я уже тогда знал: лжешь! Любовь – это солнце! А ты – ледяной старик. Нет, ты любил не меня, а свое орудие, свою будущую власть! Как я мечтал о любви матери. И вот однажды не вовремя я зашел в ее покои. Я увидел ее бесстыдные голые ноги.

Обольстительное лицо женщины вновь возникло перед Сенекой, и потная спина мужчины на ложе.

– С ней был Тигеллин, – шептал Нерон, – а я глядел, глядел на ее лицо. И не мог наглядеться! Она не сразу увидела меня. Наконец – увидела! И вопль! Ненависть! В тот день я понял: моя мать меня не любит. Но я уже не мог забыть – яростное солнце на запрокинутом женском лице! Так я узнал, какое лицо бывает у женской любви. Я захотел этой любви – к себе. Я заговорил с тобой, учитель, о любви женщины. Ты сказал: женская любовь дешева, ее можно купить и тем преодолеть, чтобы очистить душу для подлинной духовной любви, а потом как-то незаметно…

…Рука Сенеки вкладывает золотую монету в тщедушную ручку мальчика.

– Ненавидя твое благопристойное «незаметно», я побежал к той, которая должна была дать мне солнце! Она дала мне торопливые содрогания и стыд! Но я не мог жить без любви! Я видел, в какой восторг повергает толпу пение и игра на кифаре. И я научился играть и петь. Но недостаточно, чтобы меня за это любили. Я пришел в отчаяние: мне не познать солнца!.. Но вот однажды я увидел ее. Это была подруга матери. Она шла темными коридорами дворца, величавая богиня с гордым лицом. И тут мне пришла в голову мысль. На следующий день…

…И Сенека увидел женщину в алом пурпуре в темном переходе дворца. Из-за колонны навстречу ей шагнул юноша. И смертный ужас на лице женщины, когда она увидела нож.

– И, угрожая ножом и позором, – шептал Нерон, – я заставил ее, богиню, отдаться! И… и вот тут, в проклятиях, в ее содроганиях, слезах, в ее ненависти я ощутил. Это было солнце. Но совсем другое. И я с трудом удержался, так мне хотелось заколоть ее от восторга! И вот тогда-то я понял: когда орел когтит добычу, то в муках плоти, трепещущей в когтях, рождается… да, да – тоже любовь! Но ни с чем не сравнимая – любовь казни! Любовь жертвы к палачу! – Нерон был в безумии: глаза сверкали, срывался голос. – И когда Британик упал замертво, я вновь почувствовал… Я смотрел на всех вас: гордая мать и лгущий учитель – все вдруг соединились. Моя воля простиралась безгранично – и все ваши воли лежали ниц! Кто раз вкусил эту беспредельность своей воли, тот может идти только вверх! Вверх! Вверх! Я дышал воздухом гор. Там нет смертных. Кто раз познал, что такое быть богом. Кровь! Кровь! Все мало!.. И весь римский народ для меня как та женщина, которую я насиловал с ножом в руках! Однажды я сожгу этот ваш Вечный город и прокричу свое проклятие!

– Довольно! – закричал Сенека.

– Опять трагедия, – смеялся Нерон, – а мы договорились: играем комедию!

И он ударил бичом. И с визгом и хохотом вскочили с арены Амур и Венера. Гогоча, дьявольскими прыжками понеслись они вокруг Сенеки.

– Комедия! – хохотал Нерон. – В комедии все шиворот-навыворот: мертвые оказываются живыми, а ты, живой, мертв!

– Я не хочу жить! Зови Тигеллина, – сказал Сенека.

– Ты прав. Время настало: пусть придет Тигеллин! – ответил Нерон.

– Я слышу шаги Тигеллина! – закричал Амур. И бросился во тьму. И тотчас попятился назад в ужасе. – Тигеллин идет! Дорогу Тигеллину…

И все застыли. В наступившей тишине Нерон спросил еле слышно:

– Он здесь?

– Он – здесь! – ответил Амур.

– Как он страшен. Я боюсь, – шептал Нерон. – Опустите веки Тигеллину! Почему ты молчишь, Сенека? Почему ты не смотришь на Тигеллина? – И Нерон схватил Сенеку за горло. Белые от бешенства глаза уставились на старика. – Ты видишь Тигеллина? Видишь Тигеллина, старый ублюдок?

– Не вижу, Цезарь, – прошептал Сенека.

– Как странно, девочка моя, – обратился Нерон к Амуру, – наш Сенека не видит Тигеллина. Что ж ты теперь будешь делать, не увидев Тигеллина? Как без него тебе жить? Точнее – умирать?

И наступило молчание.

– Тигеллина нет?! – прохрипел Сенека.

– Комедия, учитель: Тигеллин явился в Рим сразу после смерти Клавдия, но пробыл в Риме одну ночь – Тигеллин был удавлен на рассвете, я не простил ему маму. Ты ведь знал, Сенека, что его нет. – шептал Нерон. – И я знал, что ты знаешь. Я ведь для нас его придумал. С Тигеллином нам было удобно, обоим: мне – убивать, тебе – оправдывать убийства. Тигеллин был единственной возможностью идти об руку убийце и святому. Но завтра тебя не станет, Сенека. Зачем мне без тебя Тигеллин! Я осчастливлю Рим: я объявлю о казни этого чудовища. Какой будет восторг: прошли страшные времена Тигеллина! Смерть Тигеллина – часть моей платы: я дарю тебе высшее счастье – пережить смерть врага. Ну а теперь, судья в бочке, твой черед: актеры Нерон и Сенека отыграли роли. И жаждут услышать приговор: хорошо ли они сыграли Комедию жизни?

Старик в бочке не ответил. Он шептал непонятные слова.

– Что ты бормочешь, мой брат Диоген?

– Я молюсь. Я прошу его сохранить во мне любовь.

– Кого же ты собираешься любить?

– Всех. Мы все вместе род человеческий. Ты – это я. А я – это он. И если сейчас я возненавижу тебя – я возненавижу себя. И если ты убьешь меня – ты убьешь себя.

– Значит, ты всех нас хочешь любить? Ну за что, к примеру, ты станешь любить его? – Нерон указал на Сенеку.

– За его слова, брат. Этот человек много думал… и произнес много верных слов.

– Он говорил, другие слушали и убивали. Ну а этого брата? – Нерон усмехнулся и кивнул на сенатора.

– За его унижение. За страдание его.

– А за что ты собираешься любить своего брата Цезаря?

– За то, что он всех несчастнее. Будет молить о смерти как об избавлении. будет обнимать ноги последнего раба.

Нерон бросился к бочке и начал яростно сечь бичом старика. Старик не защищался – он только стонал при каждом ударе.

– Оставь его, Цезарь! – не выдержал Сенека.

– А знаешь, – Нерон улыбнулся, – он победил тебя. Во всем, что он говорил, есть безумие. Но почему-то его безумие кажется мудростью. А твоя мудрость всегда казалась мне глупостью. Радуйся, человек из бочки: ты победил величайшего философа Сенеку. И за это брат Цезарь наградит тебя по-царски: я назначаю тебя Прометеем – Божеством на моих Нерониях!

«Даздравствуетцезарьмывсегдахотелитакогоцезарякактысорокразтывеликийотецбратсенатортыистинныйцезарьвосемьдесятраз!» – завопил сенатор.

– Завидная участь, – продолжал Нерон, – ты будешь терпеть мучения великого титана. Ведь Прометей, как и ты, очень любил людей. Но он не только любил – он пострадал за них. Так что перед сотней тысяч своих братьев римлян ты сможешь показать – и не словами, как Сенека, – а трудным делом. как ты их любишь! Ты доволен великой милостью своего брата Цезаря?

– Ты – сказал, – улыбаясь, ответил старик.

– А жаль, – обратился Нерон к Сенеке, – ведь это тебя я мечтал наградить божественной смертью. Это тебе я готовил роль Прометея. Но ты всегда был в лучшем случае домашний пес при леопарде. А какой же Прометей без бунта!

И Нерон приказал Амуру:

– Начинайте! Распните его, – указал Нерон на старика. – Пусть римская чернь, войдя сегодня в цирк, увидит своего Прометея высоким и великим.

– Он не сможет идти к кресту, Цезарь, – сказал Амур. – У него перебиты руки и ноги.

– А разве божество ходит? Везите к кресту Прометея! У нас для него приготовлена царская колесница! Эй, конь!

И сенатор с готовностью заржал.

Амур и сенатор вытащили старика из бочки. И тогда сенатор увидел руки старика со страшными следами.

– Гляди, Цезарь, – в панике завопил сенатор, – следы… гвоздей!

– Ты посмел заговорить! – Удар бича обрушился на сенатора.

– Следы гвоздей!.. И на ногах тоже!.. – в ужасе продолжал кричать сенатор.

Нерон осмотрел руки и ноги старика. Спросил изумленно:

– Тебя распинали?

– Ты – сказал, – улыбнулся старик.

– Когда?

– В очень давние времена. Я был тогда Прометеем. Потом распинали опять, когда я стал Диогеном. Потом. Меня все время распинают, брат. Оттого так веселит меня твоя вера, что ты делаешь это первым, – засмеялся старик.

– Он воскрес! Он бог! – завопил сенатор и поволок свою колесницу прочь от бочки. – Он истинный бог!

Нерон схватил сенатора под уздцы:

– Он жалкий калеченый человек!.. Как жаждут у нас сверхъестественного! Спасибо Сенеке – он научил меня не верить суевериям. Ну рассуди, если даже его распинали: что тут чудесного? Ну распяли, а потом, как у нас бывает, легионеры не проверили, умер ли он. И завалились спать, а друзья распятого тут как тут – и сняли с креста! Что здесь необычайного, скажи? Ну? Ты ведь еще недавно был умным сенатором, Антоний Флав, – сказал Нерон, успокаивая то ли сенатора, то ли себя самого. И он обратился к старику: – Во всяком случае, Диоген, я обещаю: в этот раз тебя распнут хорошенько. Договорились?

– Ты – сказал!

– Но если ты все-таки надумаешь опять воскреснуть, где нам тебя искать, Диоген? Назначай место.

Старик, все продолжая радостно улыбаться, долгим взглядом оглядел всех – Нерона, Амура, Венеру. И появившихся из темноты легионеров с факелами. Наконец взгляд его остановился на Сенеке. Мгновение он пристально смотрел на него, а потом сказал, обращаясь уже к Нерону:

– Я буду ждать тебя в бочке, как всегда.

– О бочке мы тоже позаботимся: ее сожгут под твоим крестом. чтобы тебе было виднее, – улыбнулся Нерон. – И еще. Я задумал, наш Прометей, чтобы на кресте тебя развлекли возлюбленные тобой люди.

И Нерон закричал вниз, сквозь решетку в подземелье:

– Ребятки! Вас тысяча! Сейчас вам принесут мечи… Запомните: я сохраню жизнь десятерым. Оставшимся десятерым! Десять из тысячи получат свободу, девок и деньги. Так обещает ваш цезарь. Рубитесь! – И он подмигнул Венере: – Встань за решетку, шлюха, чтобы у них хватило вдохновения!

Венера взошла за решетку. И лениво начала свой танец.

Все быстрее, быстрее, быстрее кружилась Венера.

А под решеткой вокруг стола, заваленного объедками, среди коптящих ламп, курящихся благовоний, окруженные визжащими женщинами, рубились убойные люди. Лязг мечей, стоны раненых, крики боли…

На арене в свете факелов легионеры подняли старика на крест. И распяли его.

– Ты по-прежнему любишь всех? – спросил Нерон старика.

– Да, брат, – еле слышно шевелил губами старик на кресте.

– И его? – указал Нерон на сенатора в колеснице.

– И его, брат, – изнемогая от боли, ответил старик с креста.

– Вот он и станет твоим Гефестом – он проткнет тебя.

И Амур начал распрягать сенатора. Но сенатор упал на колени, цеплялся за упряжь и кричал:

– Великий цезарь! Умоляю!.. Я не могу! Он бог!

– Тогда тебя самого посадят на кол рядом с ним. – И Нерон взял пику у легионера и протянул сенатору: – Будешь колоть, мразь? Ну?.. Будешь?!

Дрожа, задыхаясь в слезах, сенатор взял оружие.

– Я вернусь в одежде Эсхила, чтобы на фоне всей этой декорации в лучах восходящего солнца прочесть бессмертную трагедию поэта «Прикованный Прометей». Ну а ты, учитель, как всегда, будешь зрителем. Хотя, надеюсь, к вечеру ты величаво покинешь наш жестокий спектакль в соответствии с моей легендой. Легкой жизни – легкая смерть! Такова моя плата.

И Нерон обнял Сенеку. И поцеловал его. В глазах Нерона были слезы.

Нерон ушел во тьму.

Трещали горящие факелы. Сенека смотрел на старика, умиравшего на золотом кресте, на сенатора с пикой, дрожащего под крестом, на Венеру и Амура, упоенно скакавших по решетке в безумном танце под крики и стоны умиравших людей, на легионеров, стороживших крест.

И опять взгляд Сенеки встретился со взглядом старика на кресте.

И тогда Сенека поспешно направился к пустой бочке. Осмотревшись, поняв, что никто за ним не следит, быстро, неуклюже полез Сенека в бочку.