Текст книги "Князь. Записки стукача"
Автор книги: Эдвард Радзинский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
Впрочем, выпустят не выпустят, я не люблю Францию.
Мои записки
(Записки князя В-го)
Итак, почти через три года я вернулся из Женевы в Россию. Тетка по-прежнему за меня боялась и отправила меня в деревню.
Помню, я, молодой, веселый, избежав, как считал, опасности, приехал в отцовское имение.
Столетний наш дом стал совсем ветхий… Три патриарха – серебристых тополя, чьи стволы могли охватить только трое слуг (любимый отцовский аттракцион), по-прежнему стояли прямо перед барским домом. Эти его ровесники заботливо загораживали облупившиеся колонны и наш княжеский герб на портике.
В детстве слушал их шелест в тихие ночи и грозный рев в непогоду.
Как я боялся, что ураган или гроза свалят исполинов и подомнут они наш бедный дом. Но ни грозы, ни ураганы не смогли их сокрушить…
(Недавно узнал, что в революцию имение наше разграбили, старый дом разрушили, всё разворовали. Но они по-прежнему стоят, столетние великаны.)
Тогда сразу взбежал на второй этаж. Здесь помещалась моя детская – крохотная комнатка… Все так же стоял мой стол в пятнах чернил, над столом – дурной женский портрет, сделанный крепостным художником… «Твоя мать» – как объяснил мне отец… И я вспомнил его худую руку и то, как он больно держал меня за плечо, будто впивался…
Спустился в кабинет отца. Здесь остался его запах – французского одеколона и коньяка.
В окно увидел, как по двору ходит баба, подоткнув подол. Ее крепкие длинные ноги… Последняя отцовская любовница, Глафира… Ее сын – пастух, может быть, мой брат, – в лаптях шел к коровнику…
Вспомнил, как, проснувшись, отец, набросив на плечи тулуп, кричал прокуренным утренним голосом: «Глафирка, самовар!»
Прошел в гостиную, здесь открыли окна, и пахло цветами.
Вошел староста Васильич.
После того как дали волю и наши крестьяне и дворовые разошлись, остался он и с ним двое слуг…
Над ковром увидел отверстие…
Васильич усмехнулся и пояснил: стрелялись господа в парке, но тот, таинственный, приехавший к отцу, испытывал здесь пистолет и выстрелил в стену… Прежде чем отправиться в парк и получить отцовскую пулю точнехонько в сердце…
Разные неприятные мысли уже тогда вызывала у меня эта дуэль. Уже тогда, сопоставив события, я начал догадываться… Не хотел. Но начал.
Васильич заговорил о нуждах, сказал, что следует установить мраморный крест на могиле барыни. Такой же, как у Дуньки. Старый деревянный стал совсем негодный… Барыней он называл ту умершую красавицу – жену отца. Мою мать звал Дунькой.
Пошел на кладбище. Долго стоял на могиле отца, спавшего в окружении могил двух своих жен, которых я никогда не видел. Но одна из них дала мне жизнь…
Я часто думал о ней. Все верил, что она мне приснится. Молил Бога…
Но тщетно… Она – тень без лица и тела.
Любовные приключения в деревне начались на третий день после приезда в усадьбу…
К дому подъехал роскошный экипаж. Это была графиня Б. – молоденькая жена давнего друга тетушки, камергера графа Б. Помню, мы сидели в гостиной, пахло только что прошедшим дождем, свежей травой… Ее мать француженка наградила её хорошеньким личиком и плутовскими быстрыми глазами.
Она как-то заговорщически смеялась этими глазами. Маленькая ножка нетерпеливо постукивала по полу.
– Как же ты красив… только не становись педерастом… это случается с подобными Нарциссами… – И рукой сделала знак – встань.
Я встал. Она подошла и, грубо притянув мою голову, крепко поцеловала…
В отцовской спальне она деловито раздела меня.
Как я узнал потом, это была ее страсть – лишать невинности молодых людей. Теперь она часто заезжала и весело, будто шутя, спала со мной. И после, одевая в платье свое верткое маленькое тело, смеясь, говорила:
– Ах, мой друг, я очень хорошая жена… Дай тебе Бог такую. Граф любит сладкие пироги. И когда я уезжаю к тебе, велю служанке ставить тесто. Возвращаюсь – тесто уже взошло, и я могу печь пирог. Граф счастлив, он сладкоежка…
Да и все дочки соседских помещиков были взволнованы. Слухи о красавце – единственном наследнике знаменитой богачки – сделали свое дело. Меня наперебой приглашали в соседние имения. Серьезных романов я избегал… Вечерами, приехав к очередному соседу, слушал музицирование его дочки, потом барышня меня провожала, в сенях – долгий сладкий воровской поцелуй… И дальше – к следующему соседу… Нет, попасться в сети Гименея я совсем не спешил. И по второму разу не приезжал. Так что, перецеловав всю округу, я затворился в имении.
Я вел жизнь пушкинского Евгения Онегина. С утра по-английски садился в ванну со льдом. Днем в одиночестве скакал по полям. В пять аккуратно приезжала графиня Б…
По вечерам читал отцовскую библиотеку, всю состоявшую из Вольтера, Руссо, энциклопедистов, сочинений о Наполеоне и малопристойных романов Ретифа де Бретона. И нетерпеливо ожидал, когда тетушка разрешит закончить добровольное затворничество…
У меня было время подумать о себе. Проклятая кровь предков-рабов! В душе моей все время жили двое. Один презирал титулы и аристократов, но все это имел. Другой гордился титулом и тем, что он аристократ… Один был способен на смелые поступки, другой был трус и раб…
И стоило появиться сильной, чужой воле, как раб просыпался и спина гнулась… Даже история с графиней была рабская. Я не только её не любил, мне были противны ее похоть, вульгарный голос – все в ней. Но она приезжала, и я с ней покорно спал…
Все это я знал и прощал себе. А пока я хотел жить, наслаждаться свободой, которую чуть было не потерял. И как о страшном кошмаре, вспоминал о гувернере и радовался, что он далеко в скучной Женеве.
Именно тогда я начал встречать эту девушку…
Ох какие опасные девушки появились тогда – в те хмельные годы русской свободы. Впервые увидел ее во время верховой прогулки. Пронеслась мимо во весь опор с совершенно безумными глазами. Одета была в шаровары, сапоги и русскую рубашку с узором…
Знакомство наше состоялось позже, и не совсем обычно.
Я сидел в кабинете отца, когда пришел Васильич и сказал, что взбесилась собака. Он попросил отцовское ружье с серебряной насечкой, висевшее на стене над кроватью.
И ушел ее пристрелить…
Вскоре на дворе послышались крики. Я слышал, как кричал о чем-то Васильич, потом звук выстрела… И шум вспорхнувших с деревьев ворон…
Вернулся перепуганный, взволнованный Васильич, все рассказал.
Взбесившийся пес – огромная кавказская овчарка – стоял у будки. Увидев Васильича, пес, рыча, отступил и приготовился броситься на старика. Васильич уже вскинул ружье, когда будто из-под земли выросла онаи метнулась между ним и псом…
– Я ведь чуть не пристрелил ее, барин, – Васильича трясло. – И тут пигалица пошла на пса. Глядит ему в глаза и идет… И бешеный пес заскулил и отступил… Негодница расхохоталась, выхватила у меня ружье и преспокойно пристрелила пса!
– Да кто она?
– «Чудная» – так ее здесь все зовут. Это маленькая барыня, дочь Льва Николаевича Перовского.
Была ли она красива? Да нет! У нее были легкие русые волосы, упрямый большой лоб и круглое лицо нежной девочки. С каждым годом этот лоб будет становиться круче и заметней – как бы завладевая лицом…
Такой лоб мне пришлось увидеть еще у двоих – у немца Карла Маркса и у большевистского вождя Ленина…
Она была дочерью Льва Николаевича Перовского, бывшего петербургского губернатора – после покушения студента Каракозова его отправили в отставку вместе со всеми либералами. Теперь он прозябал в совете при министре внутренних дел…
Эти Перовские – могущественный клан. Великолепный дворец, в котором помещалась Земледельческая академия в Москве, принадлежал когда-то ее прапрадеду графу Кириллу Разумовскому.
Впрочем, знатность Перовских, да и само их происхождение были окружены весьма двусмысленными подробностями, известными тогда всей России.
Их далекий прапрадед был простым казаком и горьким пьяницей. Вместе с ватагами казаков ходил грабить турок. Его сын, красавец Алексей Розум, был певчим в придворной церкви, когда будущая императрица Елизавета увидела его. Тотчас влюбилась (у дочери великого Петра, рожденной от простой кухарки, была кровь матери – и страстная тяга к лицам весьма незнатным; ее первым любовником стал простой поручик).
Как положено было тогда (традицию продолжит великая Екатерина), статс-фрейлина Елизаветы должна была испытать красавца певчего. Розум не посрамил казачество. Двенадцать часов статс-фрейлина не появлялась во дворце, после чего спала целые сутки.
Елизавета получила самые похвальные аттестации певчего, и Розума привезли во дворец.
Став императрицей, Елизавета добыла вчерашнему казаку титул графа Священной Римской империи… Теперь вчерашний певчий именовался графом Алексеем Разумовским. К титулу относился с юмором и много над собой подтрунивал. Двор дал ему другой титул – его звали «ночной император».
Трезвый Алексей был добродушен и скромен… Но пьяным граф Римской империи становился буен, беспощадно лупил вельмож. И супруги сиятельных придворных заказывали молебны в церкви (когда мужья ехали на попойку с хлебосольным графом), чтобы те вернулись без разбитых физиономий. Доставалось и Императрице. Пьяный Разумовский колотил «свое сокровище». Протрезвев, ползал на коленях перед закрытой спальней. Впрочем, долго обходиться без услуг «ночного императора» Императрица не могла…
Елизавета была богомольна. Не выдержав постоянных укоров своего духовника, решила тайно сочетаться браком с Алексеем Разумовским…
Венчались они ночью в церкви в его имении Перово под Москвой. О венчании была составлена бумага за подписью митрополита.
В придворные интриги и государственные дела тайный муж по-прежнему не лез, о своем уме был мнения невысокого, единственной книгой, которую всегда читал, была Библия… Вместо интриг занимался семьей. Выписал из деревни мать и брата Кирилла…
Кирилл пас коров, когда за ним приехали, чтобы везти в Петербург.
Увидев посланных, Кирилл от страха влез на дерево – думал, хотят забрать в солдаты. В пятнадцать лет он был все еще неграмотен… Но, привезенный в столицу, показал отменные способности в учении. Посланный в Германию, уже вскоре блестяще окончил Геттингенский университет, после чего бывший пастух возглавил Академию наук. Впоследствии Екатерина сделала его последним гетманом Украины…
Его сын Алексей стал министром при Александре Первом. Он был женат на самой богатой невесте России, но с ней не жил. Жил с любовницей и родил от неё… десятерых детей!
Все они получили фамилию Перовские – от названия того самого имения, где тайно венчалась с их дядей императрица Елизавета. Всем им дали дворянство, и некоторые сделали поистине блестящую карьеру…
В мое время один из них был министром внутренних дел, другой – влиятельнейшим генералом, третий – воспитателем наследника престола. Вот они и помогли отцу Софьи стать губернатором Петербурга.
Но после покушения на Александра Второго, повторюсь, его отправили в отставку. И жить им, в отличие от остальных Перовских, стало трудно. Денег не хватало. Уверен, что именно тогда, когда маленькую Сонечку возили во дворцы их сиятельных родственников, в небывало гордой девочке и появились злость и ненависть.
Через несколько дней я встретил в поле двух юных красавиц. В длинных платьях с кринолинами и воланами, в огромных соломенных шляпах, они чинно вышагивали по полю с полевыми цветами в руках. Между ними в холщинковой рубашке и шароварах резвился, подпрыгивал этакий подросток – она.
Я снял шляпу, представился и, поклонившись, поблагодарил ее за избавление от бешеного пса.
– Каков церемонный поклон! Отличное воспитание прошлого века, – сказала Сонечка насмешливо. И обратилась ко мне грубовато, по фамилии: – Это я вас должна благодарить, Вол-кий, – (опустила «князь»). – Я все искала случая проверить свою непреклонность. Мне было так волнующе глядеть в глаза вашего безумного пса… И восхитительное чувство, когда он начал от меня пятиться… Ах какое сумасшедшее чувство!
Малышка глядела насмешливо, спутницы скучно молчали. И в глазах у них не было того пылкого интереса местных барышень, к которому, каюсь, я успел привыкнуть. Но мне хотелось продолжить разговор.
– Какие красивые цветы, – тупо сказал я.
– А это мы для вас собираем, у вас, говорят, тьма поклонниц… Да я ведь вас не представила подругам… Это князь, наш местный Дон Жуан. А это мои подруги – курсистки…
Я думал: ей лет четырнадцать… А ей было шестнадцать! И она учились на модных тогда вечерних женских курсах. Курсы эти проходили по вечерам в помещении мужской гимназии у Аларчина моста. Преподавали там по программе мужской гимназии знаменитые в Петербурге профессора.
Через пару дней, рано утром войдя в кабинет, я увидел на своем столе письмо…
«Я вернулся в Россию. Жду вас, дорогой воспитанник, послезавтра в 3 пополудни. Захватите деньги, и побольше, они нам позарез нужны».
Подписи не было. Вместо подписи – «адрес в Петербурге, куда надлежало прийти».
Проклятие!..
Я позвал Васильича – спросить, кто доставил письмо. Допросили слуг, но никто не мог ответить. Впрочем, раскрытое окно кабинета указывало путь, по которому оно пришло. Откуда он узнал, где я?!
Вспомнил: «Не пытайтесь скрыться. Вы теперь с нами до конца!»
Я был в бешенстве. Мы же договорились. Я выполнил все! Негодяй… Я решил не пойти!
Но… пошел! Даже на расстоянии я чувствовал его волю.
Квартира была в том петербургском дворе-колодце, который так хорошо описывал мой дальний родственник. Сверху в колодец глядело бледненькое, голубенькое, вечно выцветшее петербургское небо. Находилась квартира на последнем этаже, под крышей. По нищей крутой лестнице я поднялся.
Дверь открыла… она! Соня! Так вот кто сказал ему обо мне!
Теперь я знал, кто мог открыть ночью окно и залезть в кабинет!..
По длинному коридору она молча провела меня в комнату. Было темно, горела одна свеча. В полутьме – жалкая мебель: комод, кровать и треснутое зеркало.
За столом, покрытым цветастой скатертью, сидело несколько молодых людей.
В центре – мой гувернер. Справа от него – девушка необычайной красоты, этакая боттичеллиевская Мадонна, но со жгуче-черными кудрями. Рядом с Черной Мадонной – юноша в форме Павловского военного училища, красавец с оливковым восточным лицом и такими же иссиня-черными волосами…
(Вообще надо сказать, что молодые люди, участвовавшие в революции, были удивительно красивы. Плюгавый Нечаев составлял исключение.)
И слева от гувернера – Соня! Кукольное детское личико, детские воздушные волосы, упрямый волевой подбородок и капризный детский рот…
Как всегда, Нечаев не просил – приказывал (мне):
– Дайте два рубля… мы здесь совсем без денег.
Я положил деньги на стол.
И он приказал Сонечке:
– Беги на улицу… рядом с домом водогрейная. Принеси беловской колбасы с хлебом и горчицей и чайник кипятку… Потом осьмушку чая, четверть фунта сахару… и ситного хлеба поболе. И поживей!
И она, которая (уверен!) никогда не выполняла ничьих приказаний, радостно побежала покорной собачонкой!
Я уже бывал на сборищах молодых. Обычно говорят все вместе и мало слушают друг друга. Здесь все было иначе.
Говорил Нечаев, остальные не просто слушали – внимали.
Нечаев:
– Я, как вы знаете, участвовал во всех студенческих беспорядках… – (Далее повторил знакомые истории – о том, как отсидел в ледяном каземате в Петропавловской крепости и бежал за границу; о знакомстве с Бакуниным.) – Теперь я прислан на разведку Международным Революционным Альянсом… Этот юноша изволил быть вместе со мной у Бакунина и может все это подтвердить. Ну что же вы, милейший?
Я подтвердил.
– Создать настоящую партию среди студентов архитрудно. Ибо это всегда партия бездельников. На первых двух курсах студенты бунтуют радостно, с энтузиазмом. А затем втягиваются в занятия, и к четвертому-пятому курсу бунтари делаются совсем ручными. И, смотришь, вчерашние борцы за народ по выходе из университета превращаются в совершенно благонадежных разных наименований чиновников, становятся отцами семейств… Глядишь на иного – даже не верится, что это тот самый человек, который так пламенно говорил о страданиях народа, горел жаждой умереть за народ! Вместо борца революции – безвольная дрянь… А потом они превращаются в прокуроров, судей, следователей, чтобы душить тот самый народ, за который когда-то мечтали отдать жизнь… Что же нам делать, спросите вы? – У него горели глаза, он был неистов. – Здесь у меня только одна надежда – на правительство!.. Знаете, чего я от него жду? Чтобы оно побольше вас сажало. Чтоб вас, студентов, вышибали навсегда из университетов, отправляли в тюрьму, в ссылку, на каторгу! Только тогда вы закалитесь в ненависти к подлому правительству, к обществу, равнодушно взирающему на все зверства власти. Только тогда ваше студенчество будет посылать в жизнь истинных революционеров…
– Но как вы предполагаете заставить правительство это делать? – спросил как-то даже насмешливо черноволосый красавец. – Уж не доносить ли самим на товарищей, чтобы все прошли тюремные университеты?
Нечаев заревел, как от боли.
– Вот он, гаденький вопросик гаденького буржуа! Вот она, ваша мечта о народном счастье, которое можно завоевать в беленьких перчатках… А если бы и доносить! Коли для Революции нужно! Вон отсюда! Вон, трус! Сукин сын! – свирепо закричал он черноволосому. Он был страшен. Казалось, еще немного – и он вцепится в горло.
Черноволосый был совершенно растерян. Он уже поднялся со стула, когда Нечаев сказал как-то нежно, с болью:
– Садись, куда пошел? Зря я тебя… Просто ты дворянин, твой отец полковник… а мой крестьянин. В моих жилах течет кровь пугачевых, а твои секли нас на конюшнях… Тебе еще убивать и убивать их в себе. Я знаю, что нынче многие молодые революционеры поверили в мирную пропаганду – они задумали пойти в народ, просвещать, отучать от веры в царя… – Он зло расхохотался. – Я до пятнадцати лет неграмотен был, я и есть народ. И скажу вам: из затеи этой ничего не выйдет. Тупой, забитый, навсегда раб, потерявший все человеческие желания от ужасающей нищеты и бесправия, – таков наш народ. Нет, прав мой друг, великий революционер Бакунин: если уж идти в народ, то к разбойникам, ворам… Емелька Пугачев, Степан Разин – убийцы и воры. Разбойный мир – единственный революционер в России… Но тем не менее я всецело за ваш поход в народ. Потому что как только вы пойдете, глупое правительство испугается вас насмерть. Ведь вы на главную его опору – на забитое крестьянство – покусились…
Вернулась Сонечка с покупками, накрыла на стол, нарезала колбасу.
– Идите! Идите в народ! – говорил Нечаев, жадно пожирая колбасу. – Вот тут вас будут сажать по-настоящему. Тут из вас, беленьких, сделают черненьких революционеров… – и, наклонившись к Соне: – А ты, кукла, пойдешь?
И Соня, глядя на него с обожанием:
– Пойду!
– Ну, иди, благословляю. – И жадно, как ел, он поцеловал её, захохотал. – А я возвращаюсь за границу. И оттуда вернусь с деньгами – организовывать партию из вас, посаженных. В Петровской земледельческой академии хорошие товарищи у меня есть. Это они в твоем дворце разместились, – снова расхохотался. – Вот оттуда и запалим Русь… Это все благоглупость – поднимать крестьянство. На самом деле нужен только переворот в столице. Захватить дворец, убить царя – достаточно!.. Это страна рабов… Остальные, как бараны, тотчас подчинятся. И первым подчинится любимый вами народ… Захвати власть в столице, прикажи им, но с кнутом… они не только царский дворец – они церкви святые порушат. И земного, и небесного царей предадут рабы! Рабы у нас все! Рабы снизу доверху! Но для этого нужно создать новую, не бывалую прежде, партию. В ней главное – дисциплина и методы… Правительство в борьбе с революционерами не брезгует ничем – ни иезуитскими методами, ни провокациями. Так вот, не идти в народ, а учиться их методам – стать сверхиезуитами и сверхпровокаторами, чтобы завоевать власть…
Произнося все это, он гладил Сонечку, обнимал её плечики, тискал грудь, насмешливо наблюдая за мной. И вдруг, прищурившись, сказал мне:
– Сейчас думаешь, князь: неужто она спит с этим уродливым недоноском? Да нет, товарищ… Она ведь в тебя влюблена…
Я вздрогнул. Самое удивительное – Сонечка выслушала все это, глядя на него восторженными глазами.
Он улыбался:
– Тебя, мой друг, должны любить женщины… Красота твоя, князь, – капитал революции… Как и ее. – Он показал на молчаливую черную красавицу. – Через вас, соблазнительных и соблазняющих, мы попадем во дворцы, где будем убивать… их, тепленьких… Вы все поступаете в распоряжение Международного Альянса. Сейчас я прочту несколько отрывков из Устава Революционной партии, которая захватит власть в России. Новая дисциплина – вот что главное для новой революционной партии. В чем состоит эта новая дисциплина? В беспрекословном повиновении, в ежечасном подчинении вождям – революционерам первого разряда. «У каждого революционера первого разряда должно быть под рукой несколько революционеров второго и третьего разрядов». На них он должен смотреть как « на часть общего капитала, отданного в его распоряжение… И они должны безоговорочно ему подчиняться». Постичь этот пункт – самое трудное для вас, гордых и богатых. К примеру, я приказал ей, – он показал на черную красавицу, – отдатьсяне потому, что ценил ее пизду… Если она не готова отдать всепо приказу революционера высшего разряда, значит, для нее ее воля выше воли партии. Она отдалась… Значит? Она не может быть полноправным членом Альянса. Я хочу, чтоб вы, девочки, поняли раз и навсегда: мне ваша пизда не нужна… Мне жизнь ваша нужна.
И Соня, и Мадонна спокойно слушали все эти грязные слова.
Потом он приказал расходиться по одному. Черноволосый красавец, после стычки с Нечаевым не проронивший ни слова, ушел первым. Вслед за ним – Мадонна и Сонечка. Остались мы вдвоем.
Я положил деньги.
– Мало. Придется принести еще… Ишь, как ты просел, когда я заорал на него… А как он просел – испугался! А ведь храбрый человек – в Павловском училище учится. Запомни: у меня, как у Наполеона, гнев не поднимается выше жопы… А теперь иди. Она тебя ждет на улице, я ей приказал… А вот красавица не для тебя. Я ее себе забрал. Может, и Соньку твою заберу. Но позже, – он засмеялся.
И вот тут отец проснулся во мне… Бешеный гнев захлестнул, и я бросился на него. Я вцепился в горло маленького человечка и начал душить его. Он захрипел… и затих… Я отпустил его, и тело сползло на пол по моим ногам. Он лежал на полу, один глаз был бессмысленно приоткрыт… другой закрыт веком.
– Убил… Господи, убил… – бессмысленно шептал я.
И вдруг с каким-то гортанным криком он вскочил с пола и бросился в темный угол комнаты. Потрясенный, я остался стоять у стола, освещенный свечой…
Он выдвинулся из тени. В руке у него чернел пистолет. Он стоял с пистолетом… и дрожал!
Я был счастлив – не убил. И вдвойне счастлив – он боялся…
И я сказал:
– Забудь про меня. Потому что коли еще раз встретимся, я тебя задушу.
Она ждала меня на улице.
– Никогда не подумала бы, что вы из наших. Вы не обращайте внимания на его грубость. Он человек замечательный. Он настоящий… У каждого из нас хоть что-то есть… А ведь у него ничего нет, кроме революции…
Я все еще не мог прийти в себя и плохо слушал.
– Но в презрении к народу он не прав. В народе – вся правда. Во тьме крестьянских изб только и остался Христос… Я никогда не забываю – каждый мой день и ваш день… сама моя жизнь… как и ваша… оплачены народными потом и кровью… И вот о чем мы сейчас думаем: уйти в народ, работать с ними… Жить, как они. И объяснять им ежедневно их бесправие… Объяснять, что только когда они все поднимутся – только тогда они получат и землю… Но к этому походу надо долго готовиться, – продолжала Соня. – Я теперь часто ночую в вашем парке…
– ?!
– Наш слишком ухожен и мал, а ваш огромен и, главное, запущен. Нам ведь придется жить в лесах, скитаться…
Я с изумлением посмотрел на нее.
– Ну, когда мы в народ пойдем… И я готовлюсь – устраиваю себе ночевки в вашем парке под деревьями, в самой чаще. Теперь каждую ночь, когда дом укладывается спать, вылезаю из окна. На всякий случай со мной отцовский револьвер… И там, в чаще вашего парка, сплю прямо на земле… пока солнце не разбудит. И тем же ходом возвращаюсь обратно домой…
Неужели это было приглашение прийти? Или я ее не понял и она всадит в меня пулю?
Я вернулся в деревню…
Проснулся посреди ночи.
Есть в ночи такой страшный воровской час, когда умирают люди и свершаются опасные дела… Сел на кровати, слушал, как хрипло били часы в гостиной. Потом тишина и перещелкиванье соловьев в саду. Я встал, оделся, прошел в гостиную. Гостиная вся – в лунном свете…
Я вышел на террасу, прошел в сад, мокрый от росы.
Шел по мокрой дорожке, трогая голым плечом мокрые ветви.
Небо уже светлело…
Зашел в чащу. На упавшей березе сидела она.
Бешено обнялись…
Шептала:
– Боже, как я ждала тебя… в каждом шорохе мерещилось… Только не здесь. Лучше в поле, здесь роса… я вся мокрая…
Падали звезды. В поле пахло нагретой травой… Изнуряя друг друга поцелуями, сгорая от желаний, но не допуская последнего объятия (слишком горда, чтоб сразу отдаться), мучили друг друга в стогу… Возвращались, когда меркли звезды, над рекой клубился туман и было пронзительно холодно…
И весь день, счастливый, в полусне я ожидал продолжения.
Все случилось в чаще… Мы разделись, и я… услышал ее сдавленный крик… Послемолча лежала голая на мокрой от росы траве.
Я начал говорить о любви…
Она вдруг зло прервала и сказала холодно:
– Не надо глупостей. И пожалуйста, не вообрази серьезное. Я не люблю тебя, как, впрочем, не полюблю ни одного мужчину. Как в монастырях посвящают себя Богу эти курицы (любимое слово гувернера!), я посвятила себя Революции… Прости, я просто использовала тебя, точнее, твое красивое холеное тело… Чтобы не было противно избавляться от этого буржуазного предрассудка. Я о девственности. Теперь она не будет мешать удовлетворять простейшие физиологические желания, они не будут меня жечь – отвлекать от нашего великого дела… Прощай.
Я уверен, что это была неправда – этот выспренний монолог. Пока я жил в деревне, Сонечка по-прежнему приходила каждую ночь. Это были безумные ночи… Но когда я начинал говорить о любви, она закрывала мне рот двумя пальцами.
И теперь, когда ее кости давно истлели в безвестной могиле, я не знаю, кем я был для нее.
В сентябре она уехала, и я получил от нее письмо с одним словом: «Забудь!»
Исчез и Нечаев. Жизнь в осенней деревне мне надоела. Все соседские богатые помещики с очаровательными дочками двинулись в Петербург. Но тетка умоляла не приезжать. Она писала: «Я готова валяться у тебя в ногах. Только сиди в деревне…»
Я думаю, она с кем-то поговорила. С кем-то из сильных мира сего. Ей объяснили, что мне пока лучше быть вне Петербурга.
Она написала: «Нужно, мой друг, чтоб о тебе забыли, но для этого потребуется время».
Кончилось тем, что я вновь уехал за границу…
Я жил в Париже весьма весело.
Во время посещения великосветского борделя, смешно похожего на дворец, я впервые увидел того, с кем вскоре мне придется свидеться при весьма необычных обстоятельствах, – племянника царя Николу, или Великого князя Николая Константиновича, сына брата царя Константина Николаевича.
Второй раз я увидел его в курильне, где попробовал гашиш…
Верный теткин слуга отписал ей мои визиты, и я получил строгое письмо. Она требовала, чтоб я немедленно оставил парижскую клоаку и отправился в добродетельную Германию.
Так я очутился в скучнейшем провинциальнейшем Дрездене…
Здесь в первый же день я встретил родственников – Достоевских.
Увидел обоих на вокзале. Я как раз сходил с поезда. Из вагона впереди меня вышел Федор Михайлович, какой-то потерянный, растерзанный… Было свежо, но он шел без пальто…
На перроне заметил Аню – она его встречала…
Мне почему-то показалось, что им будет неприятно мое присутствие. И я остановился у своего вагона, пропуская сошедших с поезда.
Но они также встали у вагона, и я хорошо слышал его несчастный глухой голос:
– Ах, голубчик Аня, проезжая мимо Бадена, вздумалось завернуть туда. Соблазнительная мысль совершенно замучила. Мне показалось, что я должен пожертвовать имевшимися у меня луидорами и обязательно выиграть пару тысяч франков, это ведь нам на четыре месяца житья. Колебался… мучился, но все ж таки сошел с поезда! И тогда Бес сыграл со мной дьявольскую шутку до конца. Проиграл… проиграл все! Даже пальто пришлось заложить… Беда какая! Слава Богу, тепло…
Наконец они пошли по перрону…
Вот так я узнал, что мой родственник, написавший роман об игроке, отчаянный игрок.
Прошло несколько дней. Возле знаменитой старинной кондитерской я снова увидел наших «молодоженов».
Они только что вышли оттуда с очередным тортом (родственник, как я узнал потом, обожал сладкое). Аня несла торт, точнее, темпераментно им размахивала. Меня они не замечали – оба были до крайности увлечены ссорой, разыгравшейся прямо на улице…
Он вынул какую-то бумажку из кармана и попытался её выбросить. Но она не давала, хватала за руки… Он в ярости начал рвать бумажку.
Она, зная, что их не понимают и оттого не стесняясь, кричала:
– Это её адрес, знаю! Дай! Дай!
Но он в бешенстве швырнул обрывки в грязь. И, пробормотав проклятие, быстро пошел по улице… не забыв, правда, подобрать торт, который она бросила на мостовую.
Аня же, присев на корточки, яростно собирала разорванные бумажки… Меланхоличные немцы с удивлением смотрели на прилично одетую даму, темпераментно копошившуюся в грязи.
Один даже предложил ей помощь, но она то ли не поняла, то ли не услышала.
Я попытался уйти не замеченным, но был резко окликнут.
Сверкая глазами, она произнесла монолог:
– Не делайте вид, что вы нас не наблюдали! – (Боже, как она стала похожа на своего мужа! Даже выражением лица… Я не раз замечал, что верные собаки делаются похожи на хозяев.) – Да, ревную! – крикнула она исступленно. – Мой муж устроил мне ад! А обещал мне рай! Одна известная мне особа написала ему письмо. Он читал его на моих глазах! И сжег в камине. Я вся испачкалась – искала в камине остатки… Я уверена, что они встречаются… И они… они смеются надо мной… Вчера во сне он шептал ее имя, а утром бесстыдно рассказал, что она ему снилась. О, я не позволю надо мной смеяться! Вы видите этот адрес? Это ее адрес!
Действительно, на грязных обрывках прочитывался адрес.
– Проводите меня к ней немедленно!..
– Аня, милая! Зачем?
– Я выцарапаю ей глаза. Я заставлю ее уехать.
– Но если там… он?
– С ней?! – она даже закричала от восторженной ярости. – Если он там, я покончу с собой! Я выброшусь при них из окна! Я прокляну его. Он долго меня не забудет!
Бедный – он жил с вулканом… Точнее, это были два вулкана!
