Текст книги "Нью-Йорк"

Автор книги: Эдвард Резерфорд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 59 страниц) [доступный отрывок для чтения: 21 страниц]

– Да где же их гуманизм?! – вскричал он однажды.

– Сэр, для нас гуманизм побивает законность, – ответил Джеймс. – В Англии – наоборот.

Зная, что праведный гнев Вашингтона ничем не смягчить, Джеймс, однако, не мог отделаться от мысли, что постоянные рассказы о жестокости британцев по отношению к пленным американцам не могли не отразиться на настроениях в колониях, чего британцы никак не хотели. Однажды фермер, доставивший в лагерь свежие овощи, высказался напрямик:

– Мой сын попал в плен. Зачем мне власть, которая обходится с ним как со зверем?

Между тем, несмотря на успешную зимнюю вылазку против гессенцев, положение патриотов оставалось опасным. В июне Хау попытался соблазнить Вашингтона открытым сражением, и тот избежал ловушки, но для разгрома всей армии патриотов по-прежнему хватало одного серьезного боя. Вашингтон хотел во что бы то ни стало выяснить, каков будет следующий шаг Хау. Он засылал шпионов, а также отправил Джеймса разведать обстановку вокруг Нью-Йорка, и тот был твердо намерен не подвести.

На следующее утро к Абигейл подошел человек. Они с Уэстоном как раз уходили с Боулинг-Грин. Мужчина был вылитый фермер, привезший товары на рынок, и Абигейл немало удивилась, когда он тихо обратился к ней по имени.

Тут до нее дошло, что это Чарли Уайт.

Она быстро отвела Уэстона домой и вернулась на Бродвей. К тому моменту, когда она дошла, ее сердце неистово колотилось. Она не знала наверняка, в чем дело, но догадывалась. Не говоря ни слова, Чарли Уайт повел ее по Бродвею. Потом они десять минут шли через причалы на север, пока не оказались почти у самого Палисада в верхней точке города. Чарли вошел в небольшое складское здание, она последовала за ним. И там она увидела высокую фигуру в пальто. Человек сидел на бочонке, при виде ее он встал и устремился навстречу.

В следующий миг она упала в объятия брата.

Под пальто у него был мундир. Она подумала, что ему очень жарко в двух одежках. Но он объяснил, что форма важна, ибо иначе его расстреляют как шпиона, если схватят. Он сообщил, что Чарли провез его в город в телеге с товаром, но о своих передвижениях по большей части умолчал. Ему не терпелось узнать об Уэстоне и отце; он крайне изумился, узнав, что в доме поселился Грей Альбион.

– Увы! – сказал он. – Мне отчаянно хочется, чтобы ты сообщила моему дорогому отцу и крошке Уэстону, что видела меня и что я думаю о них каждый день, но, боюсь, этого нельзя делать. – Затем он перешел к собственно делу. – Чарли уже послушал, что говорят на рынке. Всем очевидно, что генерал Хау грузит корабли, но горожане не знают, куда он собрался.

– Не думаю, что это было широко объявлено, – ответила Абигейл.

– А ты как думаешь?

У нее екнуло в груди. Она потупилась. Затем посмотрела ему в лицо:

– Братец, зачем генералу делиться такими вещами с девицей вроде меня? – Это прозвучало весьма рассудительно и не было ложью.

– Действительно. – Он задумчиво нахмурился. – Как по-твоему, знает ли Альбион?

– Возможно, Джеймс, но он всего лишь младший офицер. Он ничего не говорил.

– А отец?

Она замялась. Что сказать?

– Если отец и знает, то всяко не скажет мне.

Строго говоря, это тоже была правда.

Он огорченно кивнул.

И, глядя на него, Абигейл тоже испытала сильнейшую грусть. Она знала, что брат ее любит. Знала, что он тоскует по отцу и сыну, но не может их повидать. И все-таки ей стало больно при мысли, что он явился лишь с целью расспросить ее и добыть сведения, предоставив которые она станет изменницей.

Но ей так хотелось сказать! Он рисковал жизнью, находясь здесь. И если бы эти сведения спасли ему жизнь, она рассказала бы, вопреки обещанию, которое дала генералу Хау и отцу. Но они не спасут. Они лишь помогут Вашингтону с его патриотами в их неприглядном деле. Джеймс выполняет свой долг, она – свой. Тут ничего не изменишь. Она была готова расплакаться, но понимала, что нельзя.

– Печально, что здесь находится Грей Альбион, – сказал наконец Джеймс.

Она решила, что брату не хочется сражаться с другом.

– Отец его любит.

– А ты?

– Я признаю, что он мил, – ответила она. – Но мне кажется, в нем есть изъян. По-моему, он спесив.

Брат кивнул:

– Боюсь, эта спесь – отличительная черта английского офицера. – Он помедлил. – Бог свидетель, мы были дружны, и его отец был бесконечно добр ко мне.

– Это война сделала вас врагами.

– Да, Эбби, но не только она. Изменилось мое отношение к Англии и тому, что воплощает Грей. Сказать по правде, я не уверен, что хочу его видеть. – Он испытующе взглянул на нее. – Меня огорчит, если окажется, что он тебе слишком люб.

– В таком случае я тоже скажу правду: он мне совсем не люб.

Удовлетворившись на сей счет, брат напомнил ей, что задерживаться не след. И несколько минут спустя она уже в одиночестве шла через город.

Месяц еще не закончился, когда генерал Хау покинул бухту и повел свой огромный флот вдоль побережья. С ним отправились Грей Альбион и другие молодые офицеры, жившие в доме Мастера. Абигейл почувствовала, что не сильно огорчена его отплытием, хотя и пришла провожать его вместе с отцом и Уэстоном.

Со временем от экспедиции пришли приятные новости. В недолгом странствии к Чесапикскому заливу помешала погода, немного задержавшая генерала Хау, но тем не менее его замысел удался. Неприятности, причиненные Вашингтону, заставили того отступить с севера по собственным следам. И хотя он оказал нешуточное сопротивление у Брэндивайн-Крик, «красные мундиры» заняли Филадельфию. От Грея Альбиона пришло письмо, в котором он сообщил Мастеру, что останется там на зиму с Хау.

Приходили новости и с Севера, поначалу не менее приятные для лоялистов. Как и планировалось, Джон Бергойн ударил из Канады южнее и вскоре отвоевал форт Тикондерога. С ним были и индейцы. Четыре из шести ирокезских племен согласились встать на сторону британцев.

– Патриоты скажут нам большое спасибо, – сухо заметил Джон Мастер.

– Индейцы настолько жестоки? – спросила Абигейл.

– У них свои обычаи. Тридцать лет назад, во время войны короля Георга, британский полковник северной милиции платил ирокезам за каждый снятый с французов скальп, включая женские и детские.

– Надеюсь, сейчас мы такого не сделаем.

– Не обольщайся.

К сентябрю ожидали, что Бергойн закрепится в Олбани и двинется вдоль Гудзона к Нью-Йорку. Но поползли другие слухи. Его продвижение замедляла местная милиция патриотов с ее снайперами. Он застрял в дебрях Севера. Индейцы покидали его. На помощь ему выступил вверх по течению отряд красномундирников.

И вот в конце октября пришла депеша поразительного содержания, доставленная по великой реке. Мастер принес эту новость в дом:

– Бергойн сдался. В верховьях реки. Патриоты взяли в плен пять тысяч человек.

– Где? – спросила Абигейл.

– В Саратоге.

Известие о поражении в Саратоге прозвучало для британцев как гром среди ясного неба. Ее отец, однако, не удивился, хотя и посмурнел.

– Об этом-то я и предупреждал Хау, – сказал он мрачно. – Самоуверенный генерал, не разбирающийся в местности.

Патриоты прибегли к тактике лесорубов: валили деревья на пути, угоняли скот и забирали всякое продовольствие. Армия Бергойна, оказавшаяся в лесной глуши, пришла в деморализованное состояние. Два генерала-патриота, Горацио Гейтс и Бенедикт Арнольд, измотали ее в двух сражениях при Саратоге. И хотя британские и гессенские отряды Бергойна дрались отважно, они не получили подкрепления с Юга и были сломлены превосходящими силами противника: в милиции патриотов насчитывалось семнадцать тысяч бойцов.

– Саратога подает знак, – рассудил Джон Мастер. – Сколько бы ни было войск у британцев, у местного ополчения всегда будет больше. А главное, возможность победы американцев осознали те единственные люди, которые идут в расчет.

– Кто же это? – спросила Абигейл.

– Французы.

В декабре Джеймс отметил, что если Саратога стала поводом к ликованию патриотов, то в армии Вашингтона оно почти не ощущалось. Конгресс покинул Филадельфию, а Хау в ней утвердился, и армия патриотов, сократившаяся до двенадцати тысяч бойцов, к приходу зимы очутилась в незащищенной сельской местности. Впрочем, Вашингтон уже нашел, где стать на постой.

Вэлли-Фордж. У этого места имелись свои достоинства. Вэлли-Фордж защищали возвышенности Маунт-Джой и Маунт-Мизери, а также река Скулкилл; до Филадельфии было двадцать миль – удобная позиция для наблюдения за перемещениями британских войск.

Армия патриотов незамедлительно принялась строить лагерь. Городок вырастал на глазах, бревенчатые хижины ставились группами, и к концу работ их было уже больше тысячи. По крайней мере, все были заняты, а вскоре весьма возгордились своими трудами. Но Джеймс то и дело уводил отряды за несколько миль на поиски подходящей древесины. Вашингтон твердил, что главное при строительстве – надежная, глухая крыша.

– Нас ждет не северная зима, а филадельфийская, – напоминал он.

В скором времени янки поняли, о чем шла речь. Вместо северного снега, который закупоривает все, на что ложится, долина Вэлли-Фордж страдала от зимы иного рода. Порой бывали и снег, и ледяной дождь, но все это быстро таяло. Затем начинался просто дождь, вода просачивалась в каждую щель, где застывала вновь. Сухой мороз севера мог убить бесприютного человека, но студеные, сырые ветры и цепкий холод в Вэлли-Фордж пробирали до мозга костей.

Бревенчатые хижины или нет, а одежда представляла собой лохмотья, многие были босы, и все влачили полуголодное существование. Снабженцы старались как могли. Река поставляла рыбу. Иногда удавалось поесть мяса, в большинство же дней выдавали по фунту приличного хлеба на человека. В большинство. Но иногда обходились только лепешками, как мрачно называли безвкусную выпечку из муки на воде, – все, чем были богаты повара. Джеймс даже видел, как люди варили суп из травы и листьев. Через несколько недель треть армии полностью вышла из строя. Лошади превратились в живые скелеты и часто околевали. Во всей округе не осталось ни одной коровы, и поживиться было нечем. А если Джеймса посылали за продовольствием по окрестным селениям, то в качестве денег он мог предложить лишь бумажки конгресса, которым не доверяло большинство торговцев.

Хоронили ежедневно. Время шло, и счет покойников пошел на сотни, достиг тысячи, потом двух тысяч. Порою Джеймс задавался вопросом: выжили бы они вообще без примкнувших гражданских – в основном жен и родственниц бойцов? Неусыпно заботясь о своих мужчинах, они между тем получали половину пайка и половину же жалованья. В феврале к ним присоединилась Марта Вашингтон. Сам Вашингтон всегда держался перед бойцами орлом, но Джеймс узнал его достаточно хорошо и видел, что наедине с собой он был близок к отчаянию. Хотя и он, и остальные младшие офицеры делали все, чтобы поддержать командира, однажды он сказал миссис Вашингтон: «Генерал спас армию, а вы спасли генерала».

Утешением Вашингтону служил молодой человек, которого прислал из Франции неутомимый Бен Франклин. Он прибыл несколько месяцев назад. Хотя ему было всего двадцать, он успел послужить в мушкетерах. В Америке его сразу произвели в генерал-майоры.

Мари-Жозеф Поль Ив Рош Жильбер дю Мотье, маркиз де Лафайет, был богатым молодым аристократом с отличным родовым имением. Его оставшаяся во Франции молодая жена была герцогской дочерью. Его предок был соратником Жанны д’Арк. И он покинул Францию в поисках одного и только одного. La Gloire. Он жаждал славы.

Решив, что это может укрепить добрые отношения с французами, Вашингтон взял его в штаб. И вскоре, к своему удивлению, обнаружил, что обрел второго сына.

Лафайет не питал иллюзий насчет своей неопытности. Он брался за все, о чем ни просили. Он показал себя человеком умным и знающим. У Брендивайна сражался доблестно и был ранен. Но ко всему перечисленному его аристократическое воспитание и представления о чести сообщили ему те самые качества, которые превыше всего ценил Вашингтон. Элегантный и стройный, он обладал утонченными манерами и был абсолютно бесстрашен, а также предан командиру и всем в совокупности превосходил большинство военачальников-патриотов. Когда Гейтс и другие генералы затеяли интриговать за спиной Вашингтона, прознавший об этом молодой француз немедленно его предупредил. От него попытались избавиться, послав в Канаду, но он быстро вернулся и присоединился к Вашингтону в Вэлли-Фордж, где скрасил галльским обаянием неприглядную будничную действительность.

Джеймсу нравился Лафайет. В Лондоне он немного выучился французскому, поскольку образованному джентльмену приличествовало говорить на языке дипломатии. Теперь, когда времени было хоть отбавляй, Лафайет помог Джеймсу значительно улучшить его разговорные навыки.

Однако Бен Франклин прислал не только Лафайета. В новом году прибыл второй, еще более щедрый подарок. И если Лафайет привнес в армию Вашингтона толику галльского шарма, то барон фон Штойбен собрался полностью ее изменить.

Барон фон Штойбен был прусским офицером и аристократом средних лет. Он служил под началом Фридриха Великого. Закоренелый холостяк, он объявился, имея при себе итальянскую борзую, письмо от Франклина и предложение вымуштровать измученные отряды патриотов так же, как принято в лучшей европейской армии. И слово, на свой эксцентричный манер, он сдержал.

В снегу и слякоти, потом в грязи, затем среди подснежников и, наконец, в погожие деньки, когда зазеленели почки, он натаскивал войско так, как тому и не снилось. Он заменил пестрое собрание справочных руководств для ополчения единым классическим уставом для всей континентальной армии. Затем он в полном снаряжении принялся объезжать за плацем плац, натаскивая и ободряя войско потоком немецких и французских проклятий, которые исправно переводились его ординарцами, так что к концу обучения каждый солдат-патриот обзавелся солидным запасом ругательств на трех языках.

Сперва его сочли полоумным. Вскоре зауважали. К концу весны – полюбили. Он научил бойцов дисциплине, строевой ходьбе, боевым приемам и скоростной стрельбе. Обнаружив, что никто не умеет пользоваться штыком иначе, как жарить на нем мясо, он преподал им правила штыковой атаки и заявил, что научит выигрывать битву вообще без боеприпасов.

Когда он закончил, бойцы были хороши по всем меркам. Очень хороши.

Одним весенним днем Вашингтон, криво усмехнувшись, заметил Джеймсу:

– Для борьбы с гессенцами нам понадобился немец…

– Пусть британцы нанимают немцев, сэр, – улыбнулся Джеймс, – но мы-то намного лучше.

– Говорят, – сказал Вашингтон, – что скоро прибудут новобранцы, записавшиеся на три года.

Однако новости, которые и впрямь завершили мучения в Вэлли-Фордж, пришли вскоре после этого разговора.

Постарался Бен Франклин. Франция объявила войну Британии. По поручению Вашингтона барон фон Штойбен устроил в Вэлли-Фордж грандиозный парад.

Первого мая Джон Мастер получил из Филадельфии письмо от Грея Альбиона, в котором содержалось приглашение для Абигейл.

– Он подтверждает слух, который до меня дошел. Генерал Хау отозван. – Мастер покачал головой. – Это позор. Когда в Лондоне узнали о сдаче Саратоги, парламент пришел в такую ярость, что правительство наняло газетных писак, велев им свалить все на Хау. Вот его и вызвали на родину. Похоже, молодые офицеры из Филадельфии намерены отдать ему последние почести. Будет бал и бог его знает, что еще. Даже турнир. Альбион будет в числе рыцарей. Он спрашивает, не хочешь ли ты приехать.

Приглашение было до того неожиданным, что Абигейл растерялась. В Филадельфии столько красавиц – выбирай любую, и странно, что он подумал о ней, но Абигейл пришлось признать, что это было любезно с его стороны. И, представив торжества, турнир и возможность побывать в изысканной Филадельфии, она решила, что от поездки, возможно, и не будет вреда.

Однако на следующий день у отца уже возникли сомнения.

– Путь дальний, Эбби, мало ли что случится в дороге! Я не могу поехать сам. С кем ты отправишься? Если натолкнешься на патриотов, то я не думаю, что тебя обидят, но кто их знает! Нет, – закончил он, – со стороны Грея очень мило подумать о тебе, но это никуда не годится.

– Пожалуй, ты прав, папа, – сказала она. А про себя подумала: «Если мистеру Грею Альбиону угодно пригласить меня на бал, то пусть позовет снова в какой-нибудь другой раз».

Если британцев повергла в уныние катастрофа при Саратоге, случившаяся в минувшем октябре, а после – весенний демарш французов, то для верноподданного Джона Мастера мир начал изменяться в долгое лето 1778 года. Это были незаметные перемены. Он даже не разглядел их. Они произошли в его сознании и сердце.

Казалось, война вошла в период стагнации. В Филадельфии, после отъезда несчастного Хау, командование принял генерал Клинтон. Теперь там возникла опасность вторжения французского флота, и британцы решили уйти от греха подальше и вернуться в Нью-Йорк. Речь шла не только о войсках. Отплыть предстояло и нескольким тысячам лоялистов.

– Вот бедолаги, – сказал Мастер дочери. – Британцы просят у лоялистов поддержки, а защитить их не могут.

Основные британские силы вернулись по суше, и Вашингтон преследовал их по пятам. Пришли известия о битве при Монмуте: войска патриотов под командованием Ли и Лафайета атаковали британский арьергард, которым командовал Корнуоллис. Они добились значительного успеха и могли бы нанести еще больший урон, если бы Ли не отступил. Но в итоге британцы вернулись в Нью-Йорк, и с ними прибыл молодой Альбион.

Конгресс вернулся в Филадельфию, а Нью-Йорк, теперь уже с генералом Клинтоном во главе, остался британской базой, однако патриоты заняли огромные территории от Уайт-Плейнс за городом до земель Нью-Джерси за Гудзоном. В июле Вашингтон двинулся через долину Гудзона на пятьдесят миль вверх по реке, к знаменитой сторожевой крепости Вест-Пойнт. От Джеймса через Сару в графстве Датчесс пришло пламенное письмо, в котором он сообщил, что жив и здоров, находится в Вест-Пойнте, и попросил отца выполнить кое-какие мелкие поручения. Но больше ни о чем не сказал.

Вскоре после этого, словно подтверждая изменение военной ситуации, к бухте приблизился могучий французский флот под командованием адмирала д’Эстена. Какое-то время он оставался там, блокируя выход в океан. Затем подтянулись британские военно-морские подкрепления, и французы временно отошли в безопасное место, бросив якорь у Ньюпорта на Род-Айленде. Но послание было ясным. Французы вступили в войну, а британцы утратили контроль над морями.

Джона Мастера угнетали еще две неприятности. В августе в городе снова вспыхнул пожар, уничтоживший пару домов, которые он сдавал внаем. Еще тревожнее была угроза его угодьям в графстве Датчесс.

В Нью-Йорке в том году сложился забавный парадокс: городом управлял британский генерал Клинтон, а на огромной примыкающей территории, которая находилась под контролем патриотов, имелся губернатор-патриот с тем же именем, хотя и ни в коей мере не родственник. И губернатор патриотов Клинтон горел желанием конфисковать земли всех известных лоялистов на своей территории. «Раз мы хозяйничаем на этой земле, то мы и владеем ею, это же очевидно», – сказала Мастеру Сьюзен. Но Мастеру казалось, что изъятие угодий губернатором-патриотом – вопрос лишь времени.

В конце августа явился нежданый гость: капитан Риверс. Но его новости были гнетущими. Он сдавался.

– Южная Каролина уже два года находится в руках патриотов, но в Северной сохранилось много лоялистов вроде меня. Однако с весны жизнь стала невыносима. Мои жена и дети уже отбыли в Англию. И мне не остается ничего другого, как передать вам плантацию и понадеяться, что вы когда-нибудь взыщете долг.

– Рабами?

– Главная ценность заключена, конечно, в них. Я перевез их в имение к другу, который живет в более безопасном месте. Но сколько времени он там пробудет, мне неизвестно. – Он вручил Мастеру подробную опись рабов. – Много умельцев, которые стоят недешево. Если найдете покупателя – продавайте, они ваши.

– А вы не можете немного задержаться? – спросил Мастер. – Спасение может быть близко.

После потери Филадельфии британцы заговорили о мощном ударе в южном направлении. Генерал Клинтон уже объявил, что посылает одну экспедицию для захвата французского острова на Карибах, а вторую – в Джорджию, где гарнизоны патриотов малочисленны, а лоялистов много. Но Риверс покачал головой:

– Ложные маневры, Мастер. Мы можем как угодно раскалывать наши войска и рыскать по дикой Америке, но приручить ее не сумеем. Не сейчас.

Тем же вечером за ужином произошел откровенный разговор. Все они были старые друзья – Джон Мастер и Абигейл, Риверс и Грей Альбион. В какой-то момент Риверс обратился к Мастеру с вопросом:

– Помнится, я спрашивал вас, не хотите ли вы уехать в Англию. Тогда, насколько я понял, вы не проявили интереса. Но что вы думаете сейчас?

– Мой отец с удовольствием послужит вам, – встрял Альбион, – если вы позаботитесь переправить в Англию средства. Ведь он уже распоряжается вашими капиталами.

– Давайте пока не будем об этом, – ответил Мастер.

Но то, что подобное предложение поступило и от Риверса, и от молодого Альбиона, заставляло задуматься. Это был плохой знак.

Однако истинные муки причинялись ему не войной и не финансовыми соображениями. Они были морального свойства.

Британское правительство, встревоженное вступлением в войну Франции, направило весной в Нью-Йорк уполномоченных, чтобы еще раз попробовать договориться с колонистами. Мастер встретился с ними до того, как они отправились попытать счастья в переговорах с конгрессом. По его мнению, лучшим из них был некий Иден. Тем не менее после долгой беседы с ним Мастер вернулся домой, качая головой.

– Похоже на то, – сообщил он Абигейл, – что король Георг поручил им подкупить членов конгресса. Мне пришлось сказать, что это, знаете ли, не британский парламент.

Спустя день-другой он с некоторой иронией понял, что с ходу, даже не вникнув в суть, приписал неприятельскому конгрессу более высокие нравственные стандарты, чем были у власти, которую он поддерживал.

Но то открытие, которое его потрясло, состоялось в конце августа.

Уже несколько недель он откладывал исполнение просьбы, изложенной Джеймсом в письме из Вест-Пойнта, лишь потому, что боялся потратить на это слишком много времени. В конце же августа, чувствуя себя немного виноватым, он решил-таки взяться за дело.

У однополчанина Джеймса был брат, попавший в британский плен. Родные больше года не получали от него вестей, но полагали, что его держат в Нью-Йорке. Джеймс попросил отца разузнать, что стало с этим парнем. Его звали Сэм Флауэр.

У Мастера ушел целый день на выяснение того, что подразделение, в котором состоял Флауэр, сперва содержали в здании городской церкви, но потом переправили за Ист-Ривер. Больше о нем ничего не сказали.

Следующий день выдался жарким и душным, а потому Мастер был рад убраться с неприглядных городских улиц, взойти на паром и отправиться в Бруклин. Паромы ходили в северной части города, дальше река поворачивала на восток. Со стороны Манхэттена постепенно редели береговые постройки, со стороны Бруклина за поворотом реки простерлись просторные солончаковые луга, заросли спартины, участки открытой воды и заиленные приливные зоны, голландское название которых давным-давно преобразовалось в Уоллэбаут-Бей. Именно здесь находилась тюрьма, которую искал Мастер.

Плавучие тюрьмы. Списанные корабли. В основном для перевозки скота. Огромные, почерневшие, обветшавшие, без мачт, посаженные на здоровенные цепи с якорями, утопленными в солончаках, они расположились в каких-то полутора милях от города, но были скрыты из виду благодаря изгибу реки. Там было так называемое госпитальное судно «Джерси». И «Уитби» – голый каркас, ибо в прошлом году корабль сгорел, и его обугленные, переломанные ребра горестно торчали, наставленные в небо. Но было и несколько других, набитых узниками как сельди в бочке.

Нанять лодочника, чтобы добраться до кораблей, оказалось довольно легко. Надзиратель, кряжистый тип с тяжелой челюстью, сперва не захотел пустить его на борт, но при виде золотой монеты передумал, и вскоре Мастер уже стоял рядом с ним на палубе.

Открывшийся вид мог порадовать – яркое утреннее солнце и береговая линия Манхэттена в миле от них, однако надзиратель, несмотря на монету, держался так настороженно и угрюмо, что Мастеру, едва он ступил на палубу, почудилось, будто набежала черная туча. Когда он спросил о Сэме Флауэре, надзиратель презрительно повел плечом.

– У меня там двести этих собак-бунтовщиков, – ответил он. – Больше я ничего не знаю.

Когда же Мастер осведомился, нельзя ли ему спуститься и навести справки, тот посмотрел на него как на больного. Впрочем, он распахнул для него люк.

– Хотите вниз? – спросил он. – Ступайте.

Но стоило Мастеру шагнуть вперед, как в нос ему шибануло такой вонью мочи, дерьма и гнили, что он отшатнулся.

Тут из другого люка выбрался неопрятного вида солдат с мушкетом, за ним виднелись еще две фигуры. Как только все оказались на палубе, солдат поспешил захлопнуть крышку.

– Выводим по двое, – пояснил надзиратель. – Ни в коем разе не больше.

Но Мастер едва ли слышал его. Он вперился взглядом в людей. Они не просто исхудали – они превратились в скелеты. Оба были мертвенно-бледны, но одного, с запавшими глазами, трясла лихорадка, и он мог свалиться в любую секунду.

– Эти люди голодают, – сказал Мастер.

– Еще бы им не голодать! – подхватил надзиратель, и выражение его лица впервые за всю беседу изменилось: он улыбнулся. – Это потому, что я их не кормлю.

– А этот, по-моему, болен.

– Болен? Я-то надеюсь, что он сдохнет.

– Вы желаете ему смерти?

– Освободится место для нового.

– Но разве вам не выделяют средства на их питание? – требовательно осведомился Мастер.

– Выделяют. Они живут и умирают по своему усмотрению. В основном умирают.

– Как вы можете, сэр, так обращаться с вверенными вам пленными?!

– С этими? – На лице надзирателя написалось отвращение. – Для меня они подонки. Предатели, по которым плачет петля. – Он кивнул в сторону города. – По-вашему, там лучше?

– Любопытно будет послушать, сэр, что скажет ваше начальство, – угрожающе произнес Мастер.

– Мое начальство? – Надзиратель придвинулся вплотную, так что купец ощутил его зловонное дыхание. – Мое начальство, сэр, скажет вот что: «Молодец, старый и верный служака!» Если вам так интересно, сэр, то пойдите и спросите!

И после этого он велел Мастеру убираться с его судна.

Из-за борта следующей тюрьмы высунулся молодой офицер, который достаточно вежливо уведомил Мастера, что не может его принять, так как половина пленных больна желтой лихорадкой.

Однако с третьей ему повезло больше. Сама тюрьма грозила развалиться на части, но высокий, худой человек с суровым лицом, пропустивший его на борт, был одет в офицерский мундир и точно ответил на все вопросы. Да, он ведет учет всех узников, кто побывал на судне. Сэм Флауэр был здесь.

– Он умер полгода назад, сэр.

Будучи спрошен, где Флауэр похоронен, офицер махнул в сторону солончаков. Он объяснил, что трупы сваливают в канавы не только там, но и повсюду вокруг. Их слишком много; к тому же это просто бандиты.

Мастер промолчал. По крайней мере, он получил сведения. Однако перед уходом он заметил на баке следы недавнего пожара. Огонь не успел распространиться, и он не мог представить, что этот строгий офицер не принял бы должных мер, но решил спросить:

– А куда вы денете пленных, если случится пожар?

– Никуда, сэр.

– Но в воду-то прыгнуть позволите?

– Нет, сэр. Я задраю люки, и пусть горят. Таков приказ.

Джон Мастер вернулся в город подавленным. В первую очередь его потрясло поведение соотечественников-англичан. Являются патриоты военнопленными или нет – об этом велся законный спор, но что, независимо от их статуса, говорит подобное обращение с людьми о гуманности его родного правительства? Он подумал: можно назвать человека бунтовщиком, можно призвать к его повешению, особенно если он тебе не сын. Но, имея дело с фермерами, лавочниками, честными работягами, приличными людьми, которыми, бесспорно, были патриоты, – какая слепота, какая предвзятость и, сохрани нас господь, какая жестокость могли понудить британские власти запереть их в плавучих тюрьмах и убивать таким способом?

Конечно, сказал он себе, ему об этом было неизвестно. Плавучих тюрем не было видно. Правда, Сьюзен, бывавшая у него наездами, рассказывала о патриотических газетах, в которых сетовали на обращение с пленными. Но он заверял ее, что все это крайне преувеличено и категорически отрицается тем же генералом Хау, его добрым другом.

Да только заглянул ли он хоть раз в городские тюрьмы, которые находились всего в нескольких сотнях ярдов от его двери? Нет, не заглянул. По мере того как он обдумывал это обстоятельство, в его голове зазвучала недавно услышанная и крайне неприятная фраза: «По-вашему, там лучше?» Ее обронил тот самый отталкивающий тип с первого тюремного судна.

На следующей неделе Джон Мастер начал тайное расследование. Он ничего не сказал Альбиону – это поставило бы того в трудное положение, – но в городе было много людей, у которых он мог навести справки. Дружески поболтать с часовым, украдкой перекинуться парой слов с офицером. Спокойно и терпеливо, применяя умение разговорить людей, которое он так давно приобрел в городских тавернах, Джон Мастер постепенно узнал все, что хотел.

Надзиратель плавучей тюрьмы был прав: городские были такими же. За стенами бывших церквей и сахарных заводов узники мерли как мухи; их трупы грузили на подводы и время от времени вывозили под покровом темноты. Лоринг, жена которого была спутницей старого генерала Хау, похитил их имущество и деньги, выделенные на прокорм. А добродушный генерал Хау, у которого столь часто обедал Мастер, не мог об этом не знать, как бы ни отнекивался.

Джон Мастер ощутил стыд, отвращение, скорбь. Но что он мог сделать? Другие могли поднять эту тему, но если это сделает он, то что скажут люди? Сын Мастера был патриотом, в его лояльности возникнут сомнения. Он ничего не мог сделать. Ему придется молчать ради Абигейл и малыша Уэстона.

Поэтому он испытал немалые муки, когда в начале сентября внук обратился за советом. Уэстона, чтобы он не сидел один, отдали в маленькую школу, которая находилась поблизости и где учились дети других лоялистов. Предвидя, что рано или поздно всплывет тема отца, Мастер велел мальчонке не болтать лишнего. И вот началось.

– Что же ты сказал? – спросил дед.

– Что патриоты убедили папу в их верности королю, а мы надеемся, что он скоро вернется.

– Хорошо. – Это был слабый аргумент, но больше Мастер ничего не придумал.