Текст книги " Закат и падение Римской Империи. Том 5"

Автор книги: Эдвард (Эдуард ) Гиббон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Римлянин, обвиненный в каком бы то ни было уголовном преступлении, мог избежать законного наказания добровольным изгнанием или самоубийством. Пока его виновность не была законным образом доказана, предполагалось, что он невинен, и он пользовался полной свободой; пока голоса последней центурии не были сочтены и пока результат голосования не был объявлен, он мог спокойно удалиться в один из союзных городов Италии, Греции или Азии. Такая гражданская смерть оставляла неприкосновенными – по меньшей мере для его детей,– и его честное имя, и его состояние, и он еще мог пользоваться всеми умственными и чувственными наслаждениями, если его честолюбие и привычка к шумной римской жизни могли уживаться с однообразием и спокойствием, которые он находил на Родосе или в Афинах. Чтоб спастись от тирании Цезарей, требовалось более неустрашимости; но с такой неустрашимостью успели свыкнуться благодаря принципам стоиков, примеру самых храбрых римлян и легальному поощрению самоубийств. Трупы казненных преступников выставлялись на публичный позор, и – что было более существенным злом,– их дети ввергались в нищету вследствие конфискации их собственности. Но если жертв Тиберия и Нерона предупреждали постановление смертного приговора императором или сенатом, то их мужество и торопливое прекращение собственной жизни вознаграждались общим одобрением, приличными похоронными почестями и тем, что их завещания получали законную силу. Утонченная жадность и жестокость Домициана, как кажется, отняли у несчастных это последнее утешение, и в нем отказало им даже милосердие Антонинов. Добровольная смерть, случившаяся во время уголовного процесса, в промежутке между обвинением и приговором, считалась за сознание виновности, и безжалостная государственная казна забирала все, что оставалось после умершего. Однако юристы всегда уважали природное право гражданина располагать своей жизнью, а посмертный позор, который был придуман Тарквинием с целью сдерживать отчаяние его подданных, никогда не вызывал подражания со стороны властвовавших после него тиранов. Действительно, над тем, кто решился умереть, бессильны все земные власти, и один только религиозный страх будущей жизни способен удержать его руку. Вергилий причислял самоубийц скорее к разряду несчастных, чем к разряду преступников, а поэтические вымыслы о блуждающих в аде тенях не могли иметь серьезного влияния на людские верования или обычаи. Но правила евангелия или церкви наконец наложили узду благочестия на умы христиан и заставили их безропотно ожидать смерти от болезни или от руки палача.

Уголовные постановления занимают очень небольшое место в шестидесяти двух книгах Кодекса и Пандектов, и вся судебная процедура разрешает вопросы о жизни или смерти гражданина с меньшей осмотрительностью и с меньшими проволочками, чем самые обыденные вопросы о договорах или о наследовании. Хотя это странное различие и может быть иногда оправдываемо необходимостью как можно скорее предохранить общество от нарушения внутреннего спокойствия, но оно, в сущности, истекает из самого характера уголовного и гражданского законодательства. Наши обязанности по отношению к государству просты и однообразны; закон, осуждающий преступника, написан не только на меди или на мраморе, но также в его собственной совести, и его виновность обыкновенно доказывается удостоверением только одного факта. Но наши отношения одних к другим разнообразны до бесконечности: наши обязанности создаются, отменяются и видоизменяются оскорблениями, благодеяниями и обещаниями, а истолкование добровольно подписанных договоров и завещаний, нередко продиктованных обманом или невежеством, требует от прозорливости судьи продолжительного и тяжелого напряжения. Житейские заботы становятся более сложными от расширения торговли и владычества, а пребывание тяжущихся в отдаленных провинциях империи влечет за собой недоразумения, отсрочки и обращение к верховному судье с жалобами на местного судью. Царствовавший в Константинополе и на Востоке греческий император Юстиниан был законным преемником того родившегося в Лациуме пастуха, который поселил колонию на берегах Тибра. В течение тринадцати столетий законы как бы поневоле приспособлялись к переменам в управлении и в нравах, а похвальное желание согласовать старинные названия с новейшими учреждениями уничтожило гармонию и увеличило сложность неясной и неправильной системы управления. Законы, дозволяющие тому, кто им подчинен, не знать их содержания, тем самым сознают свою негодность; гражданская юриспруденция, в том виде, как она была сокращена Юстинианом, оставалась таинственной наукой и выгодным ремеслом, а трудность изучить ее удесятерялась вследствие того, что люди, занимавшиеся ее практическим применением, старались сгущать покрывавший ее мрак. Расходы на ведение процесса иногда превышали ценность иска, и обиженные отказывались от своих самых бесспорных прав по бедности или из благоразумия. Такая дорогостоящая юстиция может ослабить наклонность к сутяжничеству, но ее неравномерное давление лишь усиливает влияние людей богатых и бедственное положение бедняков. Такое затянутое и дорогостоящее ведение судебных дел доставляет богатому тяжущемуся более верные выгоды, чем те, которых он мог бы ожидать от случайного подкупа судьи. Кому приходится испытать на самом себе это зло, от которого мы не вполне ограждены в нашем веке и в нашем отечестве, тот способен, в минуту благородного негодования, высказать опрометчивое желание, чтобы наше сложное судопроизводство было заменено безыскусственными и краткими декретами турецких кади. При более спокойном размышлении мы убеждаемся, что такие формальности и такая медлительность необходимы для ограждения личности и собственности гражданина, что произвол судьи есть главное орудие тирании и что законы свободного народа должны предусматривать и разъяснять всякий вопрос, который может возникнуть при пользовании нашими способностями и при усложнении нашей предприимчивости. Но управление Юстиниана соединяло в себе все, что есть дурного и в свободе, и в рабстве, и римляне страдали в одно и то же время и от многочисленности своих законов, и от произвола своего повелителя.

ГЛАВА XLV

Царствование Юстина Младшего.– Посольство от авар.– Их поселение на Дунае.– Завоевание Италии лангобардами.– Усыновление Тиберия и его царствование.– Царствование Маврикия.– Положение Италии под властью лангобардов и равеннских экзархов.– Бедственное положение Рима.– Характер и правление папы Григория 1-го. 565-604 г.н.э.

В последние годы царствования Юстиниана его одряхлевший ум витал в небесных пространствах и пренебрегал делами этого мира. Его подданные с нетерпением ожидали конца его продолжительной жизни и продолжительного царствования; однако те из них, которые были способны здраво мыслить, опасались, что с момента его смерти в столице вспыхнет мятеж, а в империи междоусобная война. Семь племянников бездетного монарха – сыновья или внуки его брата и сестры были воспитаны в царской роскоши; провинции и армии видели их на самых высоких постах; их личные качества были всем известны; их приверженцы были деятельны, а так как недоверчивый старик медлил выбором своего преемника, то каждый из них имел одинаковое основание надеяться, что будет наследником своего дяди. Юстиниан испустил дух в своем дворце после тридцативосьмилетнего царствования, и этой решительной минутой воспользовались друзья сына Вигиланции Юстина. В полночь его прислугу разбудила шумная толпа людей, громко стучавшихся в двери; оказалось, что это были самые влиятельные члены Сената, и им позволили войти. Эти депутаты сообщили ему важную тайну о смерти императора, передали ему или, быть может, выдумали, что перед смертью его выбор пал на самого любимого и самого достойного из его племянников и умоляли Юстина предотвратить беспорядки, которые неминуемо возникнут, если на рассвете народ узнает, что он остался без повелителя. Выразив приличные в таком случае удивление, скорбь и застенчивость, Юстин, по совету своей жены Софии, подчинился воле Сената. Его поспешно и без шума отвезли во дворец; гвардейцы отдали честь своему новому государю, и затем были торопливо исполнены воинские и религиозные обряды коронования. Офицеры, на которых специально лежала эта обязанность, надели на него императорские украшения – красные полусапожки, белую тунику и пурпуровую мантию. Один счастливый солдат, которого Юстин немедленно возвел в звание трибуна, надел на его шею воинское ожерелье; четверо здоровых юношей подняли его на щит; он стоял на этом щите твердо и прямо, принимая изъявления преданности от своих подданных, а выбор этих последних был освящен благословением патриарха, возложившего диадему на голову православного монарха. Ипподром уже был наполнен бесчисленными зрителями, и лишь только император воссел на своем троне, голоса и синих, и зеленых смешались в одних и тех же верноподданнических возгласах. В речах, с которыми Юстин обратился к Сенату и к народу, он обещал прекратить злоупотребления, позорившие старость его предшественника, держаться принципов справедливого и милостивого управления и с наступлением приближавшихся январских календ воскресить в своем собственном лице и название, и щедрость римских консулов. Немедленная уплата долгов его дяди была солидным ручательством за его добросовестность и великодушие; целый ряд носильщиков с наполненными золотом мешками выступил в самую середину ипподрома, и утратившие всякую надежду Юстиниановы кредиторы приняли эту справедливую уплату за добровольный дар. По прошествии почти трех лет императрица София последовала его примеру и даже превзошла его, избавив многих бедных граждан от тяжести долгов и чрезмерных процентов,– это было такого рода благодеяние, которое дает полное право на признательность, облегчая самую тяжелую нужду, но которое доставляет расточительным и нечестным людям случай употреблять во зло добросердечие монарха. В седьмой день своего царствования Юстин давал аудиенцию послам от авар, и эта церемония была обставлена необыкновенной пышностью, рассчитанной на то, чтобы внушить варварам и удивление, и уважение, и страх. Начиная от входа во дворец на всех обширных площадках и во всех длинных портиках блестели высокие шлемы и позолоченные щиты выстроившихся рядами гвардейцев, которые салютовали своими копьями и секирами с такой самоуверенностью, какой едва ли можно было ожидать от них на поле сражения. Офицеры, занимавшие высокие должности или состоявшие при особе монарха, нарядились в самые богатые одеяния и разместились сообразно с тем, к какому рангу военной или гражданской иерархии они принадлежали. Когда занавес святилища открылся, послы узрели восточного императора, восседавшего на троне под балдахином, или куполом, который поддерживали четыре колонны и на вершине которого находилась крылатая фигура Победы. Под впечатлением возбужденного в них удивления они подчинились тому, чего требовал от них установленный при византийском дворе обряд поклонения; но лишь только они встали на ноги, начальник посольства Таргеций заговорил вольным и гордым языком варвара. Он превозносил устами состоявшего при нем переводчика величие кагана, милосердию которого южные царства обязаны своим существованием и который владычествует над непобедимыми подданными, перешедшими через замерзшие реки Скифии и в настоящее время покрывшими берега Дуная своими бесчисленными палатками. Покойный император поддерживал ежегодными и дорогими подарками дружеские сношения с их признательным монархом, и враги Рима уважали союзников авар. Такое же благоразумие должно побудить Юстинианова племянника подражать щедрости его дяди и купить благодеяния мира у непобедимого народа, который отличается необыкновенным искусством в военных упражнениях, составляющих его наслаждение. Император отвечал в таком же тоне высокомерной угрозы и объявил, что его самоуверенность основана на покровительстве Бога христиан, на древней славе Рима и на недавних триумфах Юстиниана. “В империи, – сказал он,– достаточно людей, лошадей и оружия, чтобы защитить наши границы и наказать варваров. Вы предлагаете вашу помощь и грозите войной; мы презираем и вашу вражду, и вашу помощь. Нашего союза ищут победители авар; неужели же мы будем бояться их дезертиров и изгнанников? Милости моего дяди были вызваны вашим бедственным положением и вашими смиренными мольбами. Что же касается меня, то я окажу вам более важное одолжение – я познакомлю вас с вашим собственным бессилием. Удалитесь от моих глаз; жизнь послов не подвергнется никакой опасности, если же вы возвратитесь для того, чтобы молить о прощении, то, быть может, вы испытаете на себе мое милосердие”. По донесениям своих послов каган убоялся наружной непоколебимости римского императора, с характером и ресурсами которого был вовсе не знаком. Вместо того чтобы привести в исполнение свои угрозы против Восточной империи, он направился в бедные и варварские страны Германии, находившиеся в ту пору под владычеством франков. После двух нерешительных сражений он согласился отступить, а австразийский король облегчил господствовавшую в его лагере нужду немедленной доставкой хлеба и скота. Эти неоднократные разочарования охладили заносчивость авар, и все их могущество, вероятно, расплылось бы по сарматским степям, если бы союз с королем лангобардов Альбоином не направил их оружие на новую цель и не прикрепил их истощенную фортуну к прочному поселению.

В то время как Альбоин служил под знаменем своего отца, он столкнулся в одном сражении против гепидов с сыном их короля и пронзил его своим копьем. Восхищавшиеся храбростью юноши-лангобарды стали единогласно требовать от его отца, чтобы геройский сын, разделявший с ним опасности битвы, был допущен к участию в пиршестве, устроенном по случаю победы. “Вы, конечно, не позабыли, – возразил непреклонный Аудоин,– мудрых обычаев наших предков. Каковы бы ни были заслуги сына короля, он не может сесть за стол вместе со своим отцом, пока не получит своего оружия из рук иноземного короля”. Альбоин почтительно подчинился законам своего отечества, собрал сорок товарищей и смело отправился ко двору короля гепидов Туризинда, который, исполняя долг гостеприимства, обнял убийцу своего сына и обошелся с ним любезно. За пиром, во время которого Альбоин занимал место убитого им юноши, в душе Туризинда заговорили трогательные воспоминания о прошлом. “Как мило мне это место и как ненавистен мне тот, кто теперь его занимает”– таковы были слова, вырвавшиеся вместе со вздохом из груди негодующего отца. Его скорбь расшевелила национальную ненависть гепидов, и оставшийся в живых его сын Кунимунд, разгорячившись от вина или от грусти по брату, увлекся жаждой мщения. “Лангобарды, – сказал грубый варвар,– похожи и наружностью, и запахом на кобыл с наших сарматских степей”. Это был оскорбительный намек на белые перевязки, которыми были обвернуты их ноги. “Прибавь еще одно сходство,– возразил смелый лангобард,– ведь вам известно, как они лягаются. Побывай на Асфельдской равнине и поищи костей твоего брата: они смешались с костями самых низких животных”. Гепиды, отличавшиеся свойственной воинственным народам храбростью, вскочили со своих мест, а Альбоин и его сорок товарищей схватились за свои мечи. Смятение было прекращено вмешательством почтенного Туризинда. Он сохранил и свою собственную честь, и жизнь своего гостя и, по исполнении торжественных обрядов усыновления на оружии, отпустил чужеземца в окровавленных доспехах своего сына, которые были подарком от огорченного отца. Альбоин с торжеством возвратился домой, а превозносившие его беспримерную неустрашимость лангобарды были вынуждены отдать справедливость добродетелям их врага. Во время этого необыкновенного посещения Альбоин, вероятно, имел случай видеть дочь Кунимунда, вскоре после того вступившего на престол гепидов. Она носила имя Розамунды, которым выражается понятие о женской красоте и которое нередко встречается в нашей истории и в наших романах при описании любовных приключений. Король лангобардов (отца Альбоина уже не было в живых) был помолвлен с внучкой Хлодвига; но узы чести и политики не устояли против желания достигнуть обладания прекрасной Розамундой и нанести оскорбление ее семейству и ее нации. Он безуспешно пытался действовать путем убеждений, и нетерпеливый влюбленный наконец достиг своей цели силой и хитростью. Последствием этого была война, которую он предвидел и которой желал; но лангобарды не были в состоянии долго отражать яростные нападения гепидов, которых поддерживала римская армия. А так как предложение вступить в брак с Розамундой было презрительно отвергнуто, то Альбоин нашелся вынужденным отказаться от захваченной им добычи и разделить с семейством Кунимунда нанесенное этому последнему бесчестие.

Когда национальную вражду разжигают личные оскорбления, то всякий удар, который не смертелен или не решителен, ведет лишь к непродолжительному перемирию, во время которого потерпевшая неудачу сторона точит свое оружие для новой борьбы. Силы Альбоина оказались недостаточными для удовлетворения его любовного влечения, его честолюбия и его мстительности; поэтому он низошел до того, что обратился с просьбой о помощи к кагану, а аргументы, которые он употребил в дело, знакомят нас с хитрыми приемами и с политикой варваров. Его нападение на гепидов,– говорил он,– было вызвано благоразумным желанием истребить народ, который, вступив в союз с Римской империей, сделался врагом всех народов и личным недругом кагана. Если военные силы авар и лангобардов будут действовать в этой славной борьбе сообща, то победа будет несомненна, а награда неоценима; тогда Дунай, Гебр, Италия и Константинополь ничем не будут защищены от их победоносных армий. Если же они будут колебаться и не поспешат предотвратить исполнение коварных замыслов римлян, то авар будет преследовать до самых крайних земных пределов та же самая политика, которая подвергала их до сих пор оскорблениям. Эти благовидные доводы были выслушаны каганом с равнодушием и с пренебрежением: он задержал лангобардских послов в своем лагере, стал тянуть переговоры и попеременно ссылаться то на свое нежелание пускаться на такое важное предприятие, то на недостаточность своих средств. Наконец, он объявил послам, какой ценой может быть куплен его союз: он потребовал, чтобы лангобарды немедленно уступили ему десятую часть своего рогатого скота, чтобы добыча и пленники делились поровну, но чтобы земли гепидов перешли в исключительную собственность авар. Действовавший под влиянием своих страстей, Альбоин охотно принял эти тяжелые условия, а так как римляне были оскорблены неблагодарностью и вероломством гепидов, то Юстин перестал интересоваться судьбой этого безнравственного народа и остался спокойным зрителем этой неравной борьбы. В своем отчаянном положении Кунимунд был деятельным и опасным противником. Его уведомили, что авары перешли границу его владений; но, будучи уверен, что после поражения лангобардов ему нетрудно будет справиться с этими пришельцами, он устремился навстречу непримиримому врагу его рода и его семьи. Однако неустрашимость гепидов доставила им лишь почетную смерть. Самые храбрые воины этого народа легли на поле сражения; король лангобардов с наслаждением смотрел на отрубленную голову Кунимунда, а из черепа убитого был сделан кубок, для того чтобы насытить ненависть победителя или, быть может, для того чтобы не нарушать варварского обычая его соотечественников. После этой победы ничто не препятствовало дальнейшим успехам союзников, и они в точности исполнили условия своего соглашения. Прекрасные страны Валахии, Молдавии, Трансильвании и той части Венгрии, которая лежит по ту сторону Дуная, были без всякого сопротивления заняты новой скифской колонией, и владычество каганов над Дакией с блеском продержалось в течение более двухсот тридцати лет. Народ гепидов исчез; но при дележе пленников те, которые поступили в рабство к аварам, были менее счастливы, чем те, которые достались лангобардам, так как великодушие заставляло этих последних усыновлять храбрых врагов, а их любовь к свободе была несовместима с хладнокровной и предумышленной тиранией. Половина добычи внесла в лагерь Альбоина такие богатства, которым варвары едва ли были в состоянии определить цену. Прекрасную Розамунду убедили и принудили признать права ее победоносного любовника, и дочь Кунимунда, по-видимому, простила те преступления, которые можно было приписать непреодолимому влиянию ее собственных прелестей.

Разрушение могущественного королевства упрочило славу Альбоина. Во времена Карла Великого и бавары, и саксы, и другие племена, говорившие на тевтонском языке, еще повторяли песнопения, в которых описывались геройские доблести, храбрость, щедрость и счастье короля лангобардов. Но его честолюбие еще не было насыщено, и победитель гепидов обратил свои взоры от берегов Дуная к более богатым берегам По и Тибра. Еще не прошло пятнадцати лет с тех пор, как его подданные познакомились, в качестве союзников Нарсеса, с прекрасным климатом Италии; о ее горах, реках и больших дорогах они еще сохраняли живые воспоминания, а рассказы об их военных успехах и, может быть, вид вывезенной ими оттуда добычи возбуждали в подраставшем поколении соревнование и дух предприимчивости. Своим мужеством и красноречием Альбоин разжигал эти влечения и, как рассказывают, постарался повлиять на чувственные наклонности своих подданных, познакомив их за королевской трапезой с самыми красивыми и самыми вкусными плодами, какие зреют на открытом воздухе в этом саде здешнего мира. Лишь только он объявил о походе, отважное германское и скифское юношество увеличило военные силы лангобардов.

Здоровые поселяне Норика и Паннонии снова усвоили нравы варваров, и названия гепидов, болгар, сарматов и баваров оставили в итальянских провинциях ясно распознаваемые воспоминания. Старинные союзники лангобардов саксы приняли приглашение Альбоина и прислали ему двадцать тысяч воинов вместе с их женами и детьми. Храбрость этих союзников способствовала его успехам, но его армия была так многочисленна, что их присутствие или отсутствие было бы не очень заметно. Всякому было дозволено исповедовать такую религию, какую желал. Король лангобардов был воспитан в арианской ереси; но католикам, при отправлении их богослужения, он позволял молиться о его обращении в истинную веру, а более упорные варвары могли приносить в жертву богам своих предков козу или, быть может, пленников. Лангобардов связывала с их союзниками общая привязанность к вождю, отличавшемуся всеми добродетелями и пороками варварского героя, а предусмотрительный Альбоин заготовил для экспедиции огромные запасы всякого рода оружия. Лангобарды везли с собой всю свою движимость, а свои земли охотно уступили аварам вследствие данного этими последними торжественного обещания, которое было и дано и принято без усмешки, что, если лангобардам не удастся завоевать Италию, этим добровольным изгнанникам будет возвращена их прежняя земельная собственность.

Они, вероятно, и не имели бы успеха, если бы им пришлось иметь дело с Нарсесом, а заслуженные воины, когда-то участвовавшие в победах римского полководца над готами, неохотно шли бы против врага, которого и боялись и уважали. Но слабость византийского двора была благоприятна для варваров, и лишь ко вреду Италии император в первый раз внял жалобам своих подданных. Доблести Нарсеса были запятнаны корыстолюбием, и он накопил в течение пятнадцатилетнего управления такие сокровища из золота и серебра, которые далеко превышали размер состояний, приличный для честных людей. Его управление было тягостно и непопулярно, и римские послы выразили без всяких стеснений общее неудовольствие. Они смело заявили перед троном Юстина, что их рабство под готским владычеством было более сносно, чем деспотизм греческого евнуха, и что, если их тиран не будет немедленно удален, они будут руководствоваться при выборе нового повелителя требованиями своего собственного благополучия. К опасениям восстания присоединился голос зависти и клеветы, так еще недавно восторжествовавший над заслугами Велисария. Новый экзарх по имени Лонгин был назначен преемником завоевателя Италии, а низкие мотивы этой отставки обнаружились в оскорбительном письме императрицы Софии. Она приказывала Нарсесу “предоставить мужчинам занятие военными делами и возвратиться на свое настоящее место среди дворцовых служанок, где ему снова дадут в руки прялку”. “Я впряду ей такую нитку, которую она не скоро выдернет!”– таков был, как рассказывают, ответ, вызванный из уст героя негодованием и сознанием своих заслуг. Вместо того чтобы явиться у входа в византийский дворец в качестве раба или жертвы, он удалился в Неаполь, откуда (если можно верить тому, что рассказывалось в его время) пригласил лангобардов наказать и монарха, и народ за их неблагодарность. Но народные страсти столько же изменчивы, сколько они свирепы, и римляне скоро вспомнили о заслугах своего победоносного главнокомандующего или убоялись его мщения. Они раскаялись и получили прощение через посредство папы, предпринимавшего для этой цели благочестивое странствование в Неаполь; тогда Нарсес принял более мягкий вид, стал выражаться более приличным для верноподданного языком и согласился избрать постоянным местом своего пребывания Капитолий. Хотя смерть и постигла его в последнем периоде старости, она была и несвоевременна, и преждевременна, так как только его гений был способен загладить последнюю и пагубную ошибку его жизни. Действительное или мнимое существование заговора обезоружило и разъединило италийцев. Солдаты были раздражены опалой своего главнокомандующего и оплакивали его смерть. Они не были знакомы со своим новым экзархом, а Лонгин, со своей стороны, не был знаком с положением армии и страны. В предшествовавшем году Италия была опустошена мировой язвой и голодом, и недовольный народ приписывал эти ниспосланные природой бедствия вине и безрассудству своих правителей.

Каковы бы ни были причины его самоуверенности, Альбоин полагал, что ему не придется померяться с римской армией на поле сражения, и это ожидание оправдалось на деле. Он поднялся на Юлийские Альпы и оттуда с презрением и с жадностью окинул взором плодоносные равнины, за которыми его победа навсегда закрепила название Ломбардии. Избранный отряд под начальством надежного герцога был поставлен в Forum Julii, теперешнем Фриуле, для того чтобы охранять горные проходы. Лангобарды не попытались завладеть сильно укрепленной Павией и вняли мольбам жителей Тревизо; медленно подвигаясь вперед во главе обремененной обозом массы людей, Альбоин занял дворец Вероны и самый город и через пять месяцев после своего выступления из Паннонии осадил Милан, восстававший в ту пору из своих развалин. Его приближение повсюду наводило ужас; он повсюду или находил, или оставлял после себя печальную пустыню, а малодушные италийцы считали его непобедимым, не пытаясь проверить это предубеждение на опыте. Объятые страхом жители искали убежища среди озер, утесистых гор и болот, унося с собой самые ценные пожитки и только отсрочивая момент своего порабощения. Патриарх Аквилеи Павлин перевез все свои сокровища, и церковные и мирские, на остров Градо, и его преемников усыновила юная Венецианская республика, которую постоянно обогащали общественные бедствия. Занимавший кафедру св. Амвросия, Гонорат легкомысленно принял вероломное предложение капитуляции, и коварный Альбоин принудил архиепископа вместе с миланским духовенством и миланской знатью искать убежища за более надежными стенами Генуи. Вдоль морского побережья мужество жителей поддерживалось тем, что они легко добывали съестные припасы, не утрачивали надежды на скорую помощь и могли в крайнем случае спастись бегством; но внутренними итальянскими провинциями, от возвышенностей Триента до ворот Равенны и Рима, лангобарды завладели, не дав ни одного сражения и не предприняв ни одной осады. Покорность населения побудила варвара принять на себя роль законного государя, а беспомощный экзарх ограничился исполнением той обязанности, что известил императора Юстина о быстрой и непоправимой утрате его провинций и городов. Только один старательно укрепленный готами город оказал сопротивление завоевателю, и в то время, как летучие отряды лангобардов покоряли Италию, королевский лагерь был в течение трех с лишком лет раскинут перед западными воротами Тицина, или Павии. То же самое мужество, которое внушает уважение цивилизованному врагу, возбуждает ярость в варварах, и выведенный из терпения Альбоин связал себя страшной клятвой, что при общей резне не будет оказано пощады ни возрасту, ни полу, ни личным достоинствам. При помощи голода он наконец получил возможность исполнить свой кровожадный обет; но в то время, как он въезжал в городские ворота, его лошадь споткнулась, упала, и ее никак не могли поднять. Кто-то из его свиты, движимый состраданием или благочестием, заметил, что этот факт есть признак гнева небес; завоеватель призадумался и смягчился: он вложил в ножны свой меч, расположился для отдыха во дворце Теодориха и объявил объятому страхом населению, что оно должно жить и повиноваться. Восхищаясь положением города, который стал тем более дорог для его гордости, что достался ему нелегко, он отнесся с пренебрежением к древнему величию Милана, и Павия пользовалась при нескольких поколениях почетом столицы Итальянского королевства.

Царствование основателя этого королевства было блестяще и непродолжительно, и прежде чем Альбоин успел ввести порядок во вновь завоеванных землях, он сделался жертвой домашней измены и женского мщения. В одном дворце подле Вероны, построенном вовсе не для варваров, он угощал своих ратных товарищей; опьянение служило наградой за храбрость, и сам король, из склонности к вину или из тщеславия, вышел из обычных границ своей невоздержанности. Осушив несколько больших кубков рецийского и фалернского вина, он приказал принести череп Кунимунда, служивший самым гордым и самым ценным украшением для его столовой посуды. Сидевшие за столом вожди лангобардов выразили свирепый восторг при виде этой чаши победы. “Налейте еще раз эту чашу,– воскликнул безжалостный завоеватель,– налейте ее до краев, поднесите ее королеве и попросите ее от моего имени повеселиться вместе с ее отцом”. Задыхавшаяся от скорби и от гнева Розамунда имела достаточно присутствия духа, чтобы ответить: “Воля моего господина да будет исполнена”, и, прикоснувшись к чаше губами, дала в глубине своей души клятву, что смоет это оскорбление кровью Альбоина. В качестве оскорбленной дочери она могла бы иметь некоторое право на снисходительность, если бы она не нарушала обязанностей жены. Непримиримая в своей ненависти и непостоянная в своих любовных привязанностях, королева Италии спустилась с высоты престола в объятия подданного, и королевский оруженосец Гельмигис сделался тайным орудием и ее наслаждений, и ее мщения. На приглашение убить короля Гельмигис уже не мог возражать ссылкой на долг верности или признательность; но он трепетал при мысли как о преступности, так и об опасности предприятия, так как ему были хорошо известны необыкновенная физическая сила и неустрашимость воина, при котором он так часто находился на полях сражений. По его настоятельной просьбе ему дали в помощники одного из самых храбрых лангобардских бойцов; но от великодушного Передея не могли добиться ничего другого, кроме обещания хранить тайну, а способ, которым Розамунда вовлекла его в преступление, доказывает, до какого бесстыдства она доходила и в делах чести, и в делах любовных. Она легла в постель одной из прислужниц Передея, с которой тот находился в любовной связи, и под разными предлогами не зажигала огня и не говорила ни слова до тех пор, пока не получила права объявить своему компаньону, что он насладился королевой лангобардов и что это изменническое прелюбодеяние должно иметь последствием, или его собственную смерть, или смерть Альбоина. Он предпочел быть сообщником, а не жертвой Розамунды, которая была одарена такой неустрашимостью, что не была доступна ни для страха, ни для угрызений совести. Она стала выжидать благоприятную минуту и скоро нашла ее: король, встав из-за стола с отяжелевшей от вина головой, лег по своему обыкновению вздремнуть. Его вероломная супруга, по-видимому, заботившаяся о его здоровье и спокойствии, приказала запереть дворцовые ворота и унести оружие, распустила прислугу и, убаюкавши мужа своими нежными ласками, отворила дверь спальни и потребовала от заговорщиков, чтобы они немедленно привели в исполнение свой кровавый замысел. Услышав шум, воитель вскочил со своего ложа; он схватился за свой меч, но не мог обнажить его, потому что он был прикреплен к ножнам рукою Розамунды, а небольшой стул, который был единственным попавшимся ему под руку оружием, не мог долго защищать его от вооруженных копьями убийц. Дочь Кунимунда улыбнулась, когда он упал мертвым; его похоронили под лестницей, которая вела во дворец, и признательное потомство лангобардов долго чтило гробницу и память их победоносного вождя.