Текст книги "Бойцы терракотовой гвардии, или Роковое десятилетие отечественной фантастики"

Автор книги: Эдуард Геворкян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Эдуард Геворкян
БОЙЦЫ ТЕРРАКОТОВОЙ ГВАРДИИ,
или Роковое десятилетие отечественной фантастики
Субъективные заметки

Законы небес беспощадны – от них не уйти, не укрыться, А мир бесконечно огромен, и дел в нем свершается много. Исчезли навеки три царства, прошли они, как сновиденье, И скорбные слезы потомков – одна лишь пустая тревога.

Ло Гуаньчжун «Троецарствие»

Предуведомление

Господ читателей, взыскующих строгой хронологии, исторической правды и объективного анализа, просят не беспокоиться.

Каюсь: давным-давно ввел в соблазн душу невинную, приохотил человека к фантастике. До той поры мой приятель, квантовый физик Пантелеймон Волунов по прозвищу Валун, фантастику не любил, поскольку не читал. Но десяток-другой книжек, подсунутых ему в должной последовательности, ввергли его в мир звездолетов и машин времени, лихих телепатов и отчаянных удальцов в сияющих скафандрах. Впоследствии Валун уехал по распределению в какой-то секретный «ящик» за Уралом и выпал из обращения лет на двадцать. Когда же опять переставились исторические вехи и страна в очередной раз пошла другим путем, Валун остался без работы – «ящик» накрылся деревянной крышкой ввиду фатального безденежья и глобального потепления. В политическом, разумеется, смысле.

Увидел я его на московской улице за книжным прилавком и узнал сразу же. Был он все так же небрит, весел и шустёр. Торговал книгами и сопутствующим товаром. Выяснилось, что он несколько лет как обосновался в столице, успел купить плохонькую квартирку, вовремя продав родительский домик в Гороховце. На жизнь не жаловался, наоборот, посочувствовал мне – идет сплошняком переводная литература и кинороманы, хотя покупателю уже обрыдли все эти доны Педры, и они, покупатели, хотят российских авторов.

На это я возразил, что ситуация уже изменилась. Как-то внезапно все успокоилось, горестно воздетые руки опустились долу, скорбные вопли о гибели литературы остались лишь в удел неудачникам. Умеющий писать да обрел издателя, а графоманы преуспели вдвойне. Время от сдачи рукописи до издания сжалось до невероятного, порой мерещится, что книги выходят из типографии еще до того, как авторы их написали. Наши писатели бодро теснят закордонных беллетристов. Тиражи, конечно, несколько увяли, но зато взмыли гонорары. Эра типовых договоров и гонорарных ножниц канула, даже не булькнув.

В ответ на это Валун уличил меня в оптимизме и двумя-тремя словами обозначил литературу, пользующуюся повышенным спросом у издателей и читателей. Разговор перешел на личности, но мы вовремя остановились, дабы впоследствии расставить все точки над «е». Последующие встречи и споры заставили меня подозревать, что в глубине души Валун обижен на фантастику: то ли в силу того, что будущее оказалось несколько не таким, каким оно обещалось в лучших, так сказать, образцах, то ли наоборот. Однако причины его неадекватной реакции, как потом выяснилось, были совершенно другими.

Поначалу наши беседы шли о современных авторах и книгах. Валун хорошо знал конъюнктуру, и его неожиданные реплики приводили меня в замешательство – знали бы некоторые из моих знакомых, что о них думает читатель!

Однако о чем бы мы ни говорили, разговор неминуемо переходил на дела последнего десятилетия. И впрямь: историки литературы, обожающие делить плавное течение времени на отдельно взятые отрезки, непременно выделят промежуток между 1985 и 1995 годами как особо значимый для развития отечественной культуры. Как его назовут-классифицируют грядущие расчленители не суть важно, поскольку сие будет зависеть либо от воли заказчика, либо от политической конъюнктуры, что почти одно и то же.

Валун утверждал, что истории литературы на самом деле не существует, есть лишь биографии писателей, придуманные ими для выступлений и энциклопедий, корявые библиографии, составленные пламенными фанатами либо унылыми библиотекарями, и все это вперемешку со статьями паразитирующих критиков и практикующих идеологов. Впрочем, добавил он, это настолько тривиальная мысль, что нуждается в непрерывном напоминании, иначе, как и всякая банальность, она уйдет в сферу обыденного сознания, то есть забудется до времени, чтобы потом снова явиться в виде знаков откровения либо матрицы судьбы. Тогда-то мне и надо было насторожиться, но я не обратил внимания на эти слова, прицепившись лишь к слову «судьба».

У нас, ответил я, как водится, что ни год, то судьбоносный. О последнем десятилетии и говорить не приходится. Но колеса рока без должной смазки не проворачиваются. А их смазывали обильно и любовно задолго до 17 мая 1985 года…

1

Давно это было. В конце 70-х годов стечением личных обстоятельств занесло меня в Москву. Казалось, ненадолго, но расклад вышел иной. К тому времени я под завязку обчитался фантастикой и пробовал свои литературные силы с сферах сатиры и гротеска. Время от времени проскакивали некрупные текстики в газетах и журналах. Разумеется, судьба неминуемо привела меня на московский семинар молодых писателей-фантастов при Союзе писателей. Приблизительно так звучало полное именование московского семинара, коий был учрежден в конце 70-х же при отделении прозы того же союза. Приключенцы были локализованы в другом отсеке, казалось, непотопляемого ковчега советских писателей, и наши с ними пути пересекались в иных местах.

Всем известно, что Литература делается не столько и в первую очередь не только на столичных тусовках, но судьбы отечественной фантастики будут неясны, если не вспомнить полюса притяжения тех лет. Именно тогда взрастали на семинарских харчах многие нынешние московские и питерские литераторы, именно к двум столицам тяготели в меру молодые таланты из Киева и Таллина, Новосибирска и Красноярска, Симферополя и Волгограда. Потом начались приснопамятные Малеевские семинары, но о них чуть позже.

Теперь уже трудно поименно вспомнить всех московских «семинаристов». Был некий костяк, куда поначалу входили В. Покровский, Б. Руденко, А. Силецкий, В. Бабенко, потом подтянулась и следующая генерация – А. Саломатов, В. Каплун, Н. Лазарева… Возникал и исчезал странный болгарин Г. Георгиев. Из критиков регулярно наличествовали Вл. Гаков и В. Гопман. Переводчики были редкими гостями, но В. И. Баканов прошел с семинаром весь его путь. Список сей далеко не полон, приходили многие, оставались не все, ряды плотнели и разжижались, но теперь это все в прошлом.

К моменту моих попыток вторжения в самую большую литературу, коей я, естественно, почитал фантастику, полярности уже определились, четко обозначились вехи противостояния. Обо всем этом уже не раз упоминалось в публикациях и воспоминаниях и в детали входить не имеет смысла: знающему скучно, а незнающему неинтересно. Четко выделилась издательская оппозиция «Знание» – «Молодая гвардия». Если второе пыталось монополизировать все издание фантастики, то первое в силах было лишь время от времени в тоненьких книжках издавать мало-мальски приличные произведения хороших писателей. Был, разумеется, раздрай и идеологический, но в те унитарно-тоталитарные времена об этом старались вслух не говорить, уличая друг друга в нарушении основ в виде закрытых рецензий и перманентного стука. Впрочем, во времена любого абсолютизма личная дуэль запрещалась. Но и тогда борьба велась хоть и под ковром, но нешуточная. Хотя при том бардаке, который царил в идеологической работе, фантастика интересовала власти предержащие лишь на предмет держать и не пущать. Откровенную диссидентщину в НФ душили, а верноподданнические романы о светлом коммунистическом будущем партийной элитой, по всей видимости, рассматривались как издевка. Они-то доподлинно знали, какое будущее нас ожидает!

В итоге одно из самых мощных по эмоциональному воздействию литературных течений было подвергнуто остракизму. Книги фантастические издавались от силы несколько десятков в год, да и то в основном переиздания классиков. А поскольку железный занавес к этому времени изрядно проржавел, то воспользоваться так называемыми самопальными переводами не мог только ленивый. Ну и клубы любителей фантастики немало постарались для распространения «самопала». Идеология – такой же товар, как телевизоры или презервативы, а утомленные нарзаном старички из Кремля перестали ловить мышей и в итоге товар протух. Образ коммунистического будущего тускнел, рассыпался в бездарных поделках халтурщиков, а честные писатели как-то о нем уже и не упоминали. Тогда как облик грядущего по лекалам западной НФ крепчал, обрастал плотью. В конце концов молодежь выбрала пепси, а не квас, и в этом большая заслуга нынешних ностальгирующих старперов.

Здесь ход моих воспоминаний Валун прервал и объявил, что борьбы никакой не было, а имела место склока за худые корма. Кормушек же было маловато. Но тут я грубо перебил его и даже обматерил, вызвав неодобрительный взгляд его супруги, в это время наливавшей нам чай. Как же не было, вскричал я, когда боролись все. Одни с серостью, в которой справедливо видели питательную среду фашизма, другие с литературными чиновниками и тупоголовыми редакторами, третьи за то, чтобы фантастика заняла подобающее место в литературе, четвертые – за чистоту рядов и помыслов… Хорошо, согласился Валун, пусть будет борьба, но только она имела характер метафизический. Во-первых, о ней никто, кроме самих борцов и ближайшего окружения, практически ничего не знал. И тем более противник. Обижаться не надо, битва с воображаемыми чудовищами в силу своей безнадежности вызывает большее уважение, потому что в реальной схватке худшее, что может произойти, – это славная гибель героя-борца. Тогда как ирреальная битва в лучшем случае сулит кармическую вендетту, а мы из нее и так не вылезаем. Я не понял, что он имеет в виду, и продолжал уличать его в короткой памяти. Все мы тогда хоть и помалу, но публиковались. Прорвавшиеся в журналы или сборники рассказы и повести делали автору имя. «Бомба» Покровского, «Третий день ветер» Силецкого… Нет, «Бомба», кажется, ухнула в «Химию и жизнь» позже, когда исторический материализм угрожающе заскрипел и перекосился. Надо сказать, что издатели опубликованные вещи с удовольствием переиздавали, так, например, мою повесть «Правила игры без правил» перепечатывали до тошноты. Изданное впервые произведение считалось как бы прошедшим тест на благонадежность, какие бы там мелкие кукиши в карманах ни прятались и хитрые намеки ни таились. Здесь Валун почему-то стал рассказывать мне об экзаменационной системе Китая эпохи Тан, но я не прислушивался к его словам. Вот какие мысли пришли ко мне: действительно, одним из самых любимых наших занятий было ритуальное сидение на кухнях и провозглашение вполне достойных лозунгов, вынашивание роскошных творческих планов и так далее… Словом, блюлась славная традиция отечественной интеллигенции, которая последние полтора века искренне считала, будто чтение книжек доказывает, что она не тварь дрожащая, а право имеет. И ведь на тебе! – это сидение на кухнях в конечном итоге погубило Великую Державу. Вороги не одолели, а книгочеи изгрызли… Наверное, последнюю фразу я произнес вслух, потому что Валун прервал себя и призвал к скромности – никто Систему не побеждал, она сама себя отравила продуктами выделения. Тут же выяснилось, что мы говорим о разных вещах и совершенно иных временах.

Потом речь зашла о так называемых творческих группах и объединениях, и меня опять унесло в воспоминания…

Вторую оппозицию, но не антагонистическую, составляли семинары – московский и питерский. В первые годы работы московского семинара традиционны были обмены с питерцами папками с трудами семинаристов на предмет перекрестного обсуждения, но после взаимных мордобитий, литературных, разумеется, практика эта себя исчерпала. Впрочем, споры и свары носили характер скорее личностный, нежели концептуальный, борьбы как таковой не было, и слава Богу! Тогда-то мы и услышали имена А. Столярова, В. Рыбакова, А. Измайлова, С. Логинова и иных наших коллег.

Надо сказать, что московский семинар вели светлой памяти Аркадий Стругацкий, Дмитрий Биленкин, Георгий Гуревич, а также ныне здравствующий Евгений Войскунский. Обилие наставников радовало семинаристов, но и несколько ослабляло творческую дисциплину. Тогда как питерский семинар с первых дней своих и посейчас находится в крепких руках Бориса Стругацкого, сумевшего вколотить в головы послушников основы литературного труда. Это помогло питерцам быстрее оправиться в годину разброда и шатаний, легче адаптироваться к катастрофически изменившейся обстановке. Возможно, именно поэтому питерская когорта фантастов, весьма неоднородная, надо сказать, пока «держит масть» в отечественной фантастике. Тогда как москвичи, расслабленные либерализмом мэтров, предавались лени, тешились непубликабельностью произведений и т. п. В итоге московский семинар приказал долго писать, а питерский работал, как часы с кукушкой, пока недавний почти булгаковский пожар в тамошнем Доме писателей не приостановил его деятельность. Другое дело, что последняя точка в извечном споре двух столиц не будет поставлена никогда, разве что появится третья и низведет первые две до уровня райцентров.

Тут Валуна кинуло в густопсовый фрейдизм. Он начал втолковывать мне, что москвичам повезло. Исконно московская легкость в отношении к авторитетам, порой граничащая с хамством, привела к тому, что означенные отношения между наставниками и учителями остались ровными и нормальными. У питерцев же, задавленных пиететом, набухшие комплексы лопнули естественным бунтом против Отца-Соперника. На мой вопль – а ты-то, мизерабль, с чего это взял – он торжествующе помахал стопкой журналов-тетрадок, издающихся штучным тиражом для узкого круга. Вот так номер – окололитературный скандальчик, имевший место пару лет назад и выплеснутый на страницы фэнзина, стал достоянием любопытствующей общественности!

2

Через неделю мы снова встретились. Он занес новую книгу одного из собратьев по перу. Собрат, поросенок такой, не удосужился подарить с автографом.

Разговор опять пошел о фантастике, и меня потянуло снова в воспоминания.

Начало 80-х. Чем были семинары для нас: отстойником, гетто, тусовкой, убежищем, клубом?.. Самый обтекаемый ответ – всем помаленьку, – наверное, самый верный.

С одной стороны, идея была вполне в духе совка – собрать до кучи молодых паршивцев, дабы не оставались без призора. Но с другой – общение с себе подобными давало восхитительное ощущение значимости собственного бытия. Раз в месяц собирались инженеры, журналисты, преподаватели, милиционеры и примкнувший к ним бородатый патологоанатом. Погружение в мир фантастических идей и высокого слога заряжало бодростью и…

Эскапизм чистой воды, перебил меня Валун. Субституция бытия. Вы бы лучше писали побольше или тратили время на пробивание своих опусов. Или шли бы дружными рядами в диссиденты. Страдать полагается за идею, нежели от похмелья. Тут я не стерпел и в лоб спросил Валуна: а какие изделия клепал он во славу нашего оружия в те незабвенные годы? Он задумался, но я тоже замолчал. Насчет похмелья это он в точку попал.

Жизнь между заседаниями семинара была насыщенна, отношения между нами были приятельскими. К тому же делить тогда было нечего, всех не печатали в равной степени, а прорвавшийся в какой-либо журнальчик тут же приводил за собой всю ораву. Поначалу мы собирались в Центральном Доме литераторов, в знаменитой комнате № 8, в каминном, так сказать, зале. Чинно обсуждали очередное произведение, принимали в свои ряды или давали отлуп. Ближе к концу занятия по одному, по двое семинаристы незаметно уходили по витой лестнице вниз, занимать места в знаменитом баре-буфете со стенами, исчерканными эпиграммами и карикатурами дозволенной остроты. Потом подтягивались остальные и быстро упивались в лоск. Впрочем, молодые организмы хорошо держали удар по ливеру. Порой возлияния продолжались на свежем воздухе, благо у каждого с собой в портфеле было, а кое у кого даже по две. Во дворике Дома литераторов, близ ворот, выходящих на улицу Герцена, стоял большой пустой контейнер невесть из-под чего. Это была наша «летняя беседка». Там и продолжали после изгнания из буфета.

Подворотен тоже хватало. Порой вышедшая подышать свежим воздухом старушка с недоумением прислушивалась к разговорам пьяной компании, где «давай с горла» перемежалось рассуждением о психологической мотивации и логике повествовательных возможностей.

Заседания семинара впоследствии проводились в старой редакции журнала «Знание – сила» – в роскошном подвале дома, что за Театром кукол Образцова. Оттуда нас не гнали, и поэтому можно себе представить, что творилось в ночь глухую…

О пирах и веселии семинаристов можно написать большую книгу воспоминаний. Но интереса она не вызовет никакого, матрица нашего поведения накладывается практически на все творческие объединения тех лет. Пили и в Питере, пили и в Киеве, а уж какие чудеса в Волгограде творились, об этом пусть Женя Лукин расскажет…

Валун сказал, что богемное сумасбродство вполне естественно для любого времени и любой страны. Но если для классической богемы modus vivendi совпадает с modus operandi, то у нас нормой жизни было двойное существование. Днем скучно отсиживались в конторах и вели благонамеренные речи, а раз в месяц сползались, как тараканы на крошки, и предавались мелкому пиршеству. Я послал Валуна подальше и полез в холодильник за бутылкой.

Заседания семинаров были праздником сердца. Какие схлесты мнений и оценок, какие искрометные оценки! А когда порой нас баловал посещением Аркадий Стругацкий, так это вообще было событием и каждый норовил блеснуть интеллектом. Но самый пир духа начинался во время знаменитых «малеевок».

Полностью это именовалось приблизительно так: Всесоюзный семинар молодых писателей, работающих в жанрах приключений и научной фантастики, при Совете по приключенческой и научно-фантастической литературе СП СССР. Вообще-то в самом Доме творчества писателей им. Серафимовича («Малеевка») прошло только первых три семинара, в 1982–1984 годах, остальные в Дубултах. Пили-гуляли уже во всесоюзном масштабе. Но тут есть одна важная деталь. «Столичные штучки» вполне могли кучковаться в самодостаточные конгломераты, тешась взаимной хвалой и хулой. Но одиночкам, разбросанным по городам и весям нашей большой страны, приходилось несладко. Писатель-фантаст в какой-нибудь Глухоперовке мог быть талантливее десяти Азимовых и Шекли вместе взятых, но в лучшем случае ему было уготовано место городского сумасшедшего. О публикациях и говорить не приходилось. И вот сей талант (юноша или девушка – ненужное вычеркнуть) чудесным образом оказывался в подмосковном пансионате либо же на Рижском взморье в Дубултах и обнаруживал, что не одинок в своих поисках, что ему рады, готовы помочь в меру хилых сил. Многих спасла «Малеевка» от безнадежья, уныния… Но многие ли помнят, что этим обязаны Нине Матвеевне Берковой, буквально за уши вытягивающей юные и не очень юные дарования из родных болот?

На «малеевках» мы познакомились «в натуре» с питерцами, да и не только с ними. М. Веллер из Таллина, С. Иванов и Д. Трускиновская из Риги, Ю. Брайдер и Н. Чадович из Минска, Б. Штерн и Л. Козинец из Киева, А. Фазылов из Ташкента, Е. Лукин и Л. Лукина из Волгограда, А. Лазарчук и М. Успенский из Красноярска… Список можно продолжить имен так на сотню с гаком. Правда, участие в «малеевках» не влияло на публикабельность, но это уже иная материя. Тем более что не за горами было создание под эгидой «Молодой гвардии» Всесоюзного творческого объединения, т. н. ВТО.

Под знамена ВТО в пику «Малеевке» решили собрать всех умеющих писать, дать нужные ориентиры и купить хорошими гонорарами. В абстракции идея была неплоха, но опоздала лет на десять – строй уже потрескивал и штукатурка осыпалась. Сейчас бывшие вэтэошники шумно отмежевываются от своего прошлого, но чего уж там…

Чем были хороши семинары, городские и союзного масштаба? Они давали творческий импульс: некоторые из нас творили специально «под «Малеевку», чтобы не оказаться там с пустыми руками. Кроме того, возникала иллюзия движения, преодоления вязко застывшего времени. Вот на этом месте Валун вдруг оживился и сказал, что относительно времени я немного заблуждаюсь. Времени на самом деле никакого нет, есть просто некая соположенность событий и предметов. Другое дело, что для писателей времени нет по-другому, нежели для людей непишущих. Тут он почему-то сравнил фантастов с Големом, только не с тем, пражским чудищем, а с его архетипом, представления о котором родились во времена контактов наших предков с реликтовыми формами древней кремнийорганической цивилизации, владеющей нашей планетой в незапамятные времена, а может, и являющейся самое планетой.

Валун стал развивать идею о «биокерамике», о разуме скальных массивов, не к месту помянул троллей и Волшебного Царя Обезьян, потом, допив остаток, стал излагать заплесневелые сюжеты о заточенных в скале хтонических и культурных героях, о горах-великанах и прочей мифологической нечисти. Но после того как он ни к селу ни к городу помянул Мерлина, я стал зевать и поглядывать на часы.