Текст книги "По багровой тропе в Эльдорадо"

Автор книги: Эдуард Кондратов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 13 страниц)

– Яд! – воскликнул Агиляр, тщательно вглядевшись в наконечник стрелы. – Смотрите, смотрите же, черный сок!..

Даже гребцы не удержались от искушения посмотреть на отравленное оружие дикарей. Мы бросили весла и подошли к толпе, окружившей Гарсию. Лишь четверо индейцев гребцов продолжали скрипеть уключинами, помогая Великой реке нести бригантину к морю.

Я встал на цыпочки, оперся о плечи соседей и взглянул через их головы на раненого. То, что я увидел, заставило меня вздрогнуть. Гарсия, посиневший и страшный, трясся всем телом и молчал. Глаза его казались стеклянными, на губах выступила пена.

– Эй, Сория, что с тобой? – участливо склонился над ним широкоплечий Хуан де Элена.

Гарсия не отвечал. Но когда де Элена попытался было подхватить его под мышки и поставить на ноги, кастилец забился в конвульсиях, закатил глаза и забормотал:

– Измена… Они бежали… Сжечь еретиков, сжечь… О, проклятие!.. Не хочу, не хочу-у-у-у!.. Отомстите им, они – изменники… Я сам, только сам…

Длинное сухопарое тело Гарсии-Скелета безжизненно повисло на руках солдат.

– Готов, – хмуро сказал де Элена. – Упокой его душу, дева Мария…

Солдаты сняли шлемы, над ухом у меня кто-то зашептал молитву. Патер Карвахаль и Франсиско де Орельяна – оба с черными повязками через лицо – склонились над умершим Гарсией.

– Да, умер, – сказал Карвахаль и перекрестил труп кастильца.

– Отнесите его на корму, – мрачно сказал капитан.

– Сеньор! Перед смертью он говорил о какой-то измене… И о мести. Что бы это все значило?

Широкобородый Муньос – один из друзей Гарсии – исподлобья смотрел на капитана. Однако на его вопрос ответил не Орельяна, а патер Карвахаль.

– Наверное, Муньос, он бредил, – устало произнес святой отец. – Не о мести сейчас надо думать, а о прощении его души… Отнесите же его на корму, вы слышали, что сказал капитан?

– Нет, это не бред! – раздался звенящий голос.

Хуан де Аревало энергично пробивался сквозь толпу. Его красивое лицо было бледным, как полотно, глаза смотрели решительно и сурово.

– Хуан? – удивленно вскинул голову Франсиско де Орельяна. Тень беспокойства скользнула по его лицу.

– Не бред! – снова горячо воскликнул мой бывший друг. – Знайте, солдаты, что среди нас есть изменник и еретик. Совсем недавно он был верным христианином и честным дворянином. Но индейская колдунья, видно, опоила его дьявольским снадобьем, и теперь он совсем другой… Он клевещет на нашего короля, называет всех нас сворой бандитов…

Солдаты возмущенно зашумели, послышалась негодующая брань.

– Он готов отречься от бога и стать язычником… – продолжал Хуан, и снова в толпе раздались злобные выкрики и ругательства.

– Он даже попробовал удрать вместе со своей ведьмой к нашим врагам, но мы его поймали и…

– Кто он? Предатель! На виселицу его! – заорали во всю глотку солдаты, потрясая кулаками, и голос Хуана утонул в их зычном реве.

– Я!

Тогда я ничуть не боялся этих озверевших убийц и бездумных фанатиков. Они отпрянули от меня, как от самого дьявола, а я… Я с улыбкой сострадания смотрел в тупые, искаженные злобой рожи, и от души жалел их, ожесточившихся слепцов, в сердцах которых не осталось уже ничего человеческого. Я знал, что сейчас они бросятся на меня и, быть может, изрубят на куски или вздернут на мачте, но страха не было: была лишь ненависть, и презрение, и жалость к ним.

Первым опомнился капитан. Он мгновенно оценил обстановку и решил не допустить кровавого насилия надо мной. Обнажив меч, он крикнул:

– Ни с места! Приказываю слушать!

И затем быстро скомандовал:

– Муньос, Домингес и Сеговия! Обезоружить его и привязать к мачте! Гонсалес, Перучо и Бургос, схватите ведьму! Прикрутите ее с другой стороны! Остальным не двигаться с места!

Когда дядя опутывал меня толстой веревкой, он не смотрел мне в лицо. Но по его повлажневшим глазам я заметил, что железный Мальдонадо потрясен и взволнован. Видно, бывалый конкистадор понял, что теперь дела мои совсем плохи. Я не видел, как привели Апуати, но когда ее привязывали, услышал прерывистое дыхание девушки.

Мы оба молчали и никак не реагировали на издевательские шутки и грязную брань солдат.

– Солдаты короля! – величественно произнес Орельяна, когда нас с Апуати, наконец, прикрутили к мачте спинами друг к другу. – Вы знали Бласа де Медину как отважного воина и верного друга. Но человеку трудно устоять перед соблазном дьявола. Языческая ведьма задалась целью погубить христианскую душу юного идальго, и это ей почти удалось. Слава богу, мы вовремя пришли к нему на помощь. Мы не допустим, чтобы его душа отправилась на небо, обремененная тяжестью грехов, и потому дадим Бласу возможность искупить их подвигами во имя бога и короля. Святая инквизиция впоследствии определит ему меру наказания, а пока он здесь, с нами, мы прикуем его к веслам, лишим оружия и будем обращаться с ним, как с презренным индейцем… Наши святые отцы наложат на него суровую эпитимию, чтобы душа его нашла свое спасение…

– Сжечь изменника! – со злостью выкрикнул кто-то из задних рядов.

Но с Орельяной спорить было опасно.

– Нет! – загремел он и метнул грозный взгляд в сторону, откуда раздался выкрик. – Он заблудший христианин, а мы – не сарацины. Но обещаю вам, солдаты, что сегодня вечером на нашей краткой стоянке вы разложите священный костер правосудия. Проклятая язычница угодит в костер, и я вместе с вами буду любоваться столь поучительным зрелищем!..

– Палачи! Жгите и меня! – в исступлении закричал я, но меня мало кто услышал – такой гам подняли обрадованные решением капитана солдаты. Все же на всякий случай дядя заткнул мне рот кляпом.

– Молчи, болван! – сердито прошептал он и, не в силах сдержать возмущение, отвесил мне звучную оплеуху. Солдаты радостно заржали. А Франсиско де Орельяна грустно покачал головой, ханжески вздохнул и, обратившись к де Роблесу, нарочито громко сказал:

– Несчастный юноша! Языческий дурман затуманил его голову. Ничего, скоро все пройдет… Святые отцы помолятся за него…

Тонкая улыбка тронула его губы, и он равнодушно повернулся ко мне спиной.

Солдаты разбрелись по бригантине, а мы с Апуати остались, привязанные к своему позорному столбу. Я слышал, как девушка тихо всхлипывает, называет меня по имени, по-индейски оплакивает нашу судьбу. Но я не мог утешить ее – говорить мне мешал вонючий кляп. Впрочем, не будь кляпа – все равно, чем бы мог я облегчить страдания девушки, которой оставалось жить всего несколько часов?

Внезапно я подумал о Мехии. Хуан в запальчивости забыл назвать его имя. И капитан промолчал. Конечно, Орельяне плотник еще пригодится, но отчего же Хуан до сих пор не разоблачил Диего Мехию? Невероятно, чтобы Диего оказался предателем и трусом, как Эрнандес. Почему же его щадит Хуан?

И тут я вспомнил печальные слова Хуана де Аревало, которые он мне сказал во время ночного дежурства в селении Винном: «Я помогу тебе. Я спасу тебя, мой любимый друг, от этого страшного наваждения… Я вырву твою душу из когтей сатаны!..» Так вот о каком спасении говорил тогда Хуан! Он не выдал Мехию, потому что ему, гордому и честному идальго, противна даже мысль о доносе или предательстве. И меня он не предал, нет, он считает, что вырвал мою душу из когтей сатаны! Несчастный глупец! Из любви ко мне он готов искалечить мою жизнь, лишить любимой девушки, покрыть позором имя… Насколько же прав был Диего, когда говорил о фальши и лицемерии нашей христианской морали. Даже таких кристально чистых людей религия превращает в кровавых палачей и свирепых глупцов… Как же теперь верить в божественную справедливость, если всюду, где слышится имя божье, встречаешь лишь ханжество, ложь, насилие, стяжательство и обман? Нет, не нужен мне такой бог…

Погруженный в глубокие раздумья, я не замечал, как летели часы и минуты. Наступал вечер, сумерки стали густеть. Бригантины все так же уверенно разрезали желтые воды Великой реки, капитан Орельяна с де Роблесом и Мальдонадо приглядывались к берегу, выбирая удобное место для стоянки, солдаты спали, играли в кости, болтали, лениво переругивались. Время от времени кто-либо из них, чтобы развеять скуку, подходил ко мне или к Апуати, отпускал пару гнусных шуточек и снова отправлялся на свое место.

Неожиданно я различил какой-то слабый шум. Он доносился откуда-то издалека, явно – с востока, куда мы плыли. Через некоторое время мне показалось, что непонятный шум усилился. Теперь его услышали и другие. Солдаты забеспокоились. Но особенно разволновался пленный индеец гребец. Он бросил весла и в страхе воздел руки к небу.

– Поророка! Поророка! Поророка! – испуганно воскликнул он. Когда его подвели к Орельяне, пленный, поглядывая в сторону все усиливающегося шума, стал что-то горячо говорить капитану по-индейски.

Орельяна серьезно выслушал его и кивнул.

– Внимание! – громко сказал он. – Индеец говорит, что приближается поророка [32]32
  Поророка – гигантская отвесная волна, достигающая высоты 5 м. Возникает в результате столкновения амазонских вод с океанским прибоем.


[Закрыть]– ужасное чудовище. Оно идет с моря и все уничтожает на пути. Конечно, дикарь несет чушь, но мне самому не нравится эта музыка. Приказываю немедленно повернуть бригантины к берегу и спрятать их вон в той речушке. Быстрее!

«Виктория», а за ней и «Сан-Педро» медленно развернулись и направились к устью неширокой речки, которая впадала в Великую реку чуть ниже по течению. Тем временем шум со стороны моря и в самом деле стал напоминать рев огромного рассерженного чудовища. И вот, когда наши бригантины уже, казалось, благополучно достигли цели – спокойной бухты в устье речонки, на горизонте показалась светлая полоса. Несмотря на сгустившиеся сумерки, было хорошо видно, что загадочная белая пелена перепоясывает Великую реку по всей ее необъятной ширине. Она приближалась к нам с большой скоростью, страшный рев сотрясал воздух. Гребцы, не щадя рук, лихорадочно бросали длинные весла на воду и из последних сил старались ускорить движение бригантины.

И вдруг мы с ужасом увидели, что светлая полоса, бегущая по реке, не что иное, как громадная, в три человеческих роста волна. Стена воды поднялась за кормой «Виктории». Если бы мы чуть замешкались и не успели войти в русло речушки, от наших бригантин остались бы мелкие щепки. Впрочем, и сейчас им пришлось не сладко: в одно мгновение все было охвачено бешено ревущим и пенящимся водоворотом. Лишь краешек поророки захватил нашу бухту, но и этого было достаточно, чтобы нам показалось, будто мы переживаем второй всемирный потоп. Чуть солоноватая вода словно молотом ударила по моему телу, ослепила и едва не задушила меня.

Бригантина закружилась на месте, бурные потоки неслись по ее палубе. Солдаты, барахтаясь в них, судорожно цеплялись за все, что попадалось под руки, чтобы не оказаться за бортом. Их стоны, крики, вопли тонули в грозном рычании поророки.

Чудовищная стена воды пронеслась дальше на запад, но сильные волны по-прежнему швыряли потерявшую управление бригантину из стороны в сторону. Я слышал, как Франсиско де Орельяна осипшим голосом подзывал к себе солдат и отдавал им распоряжения. В наступившей темноте на залитой водой бригантине царили неразбериха и хаос. Кто-то бегал, кто-то кого-то звал, солдаты скользили и падали, проклинали все. и вся. Но вот капитан приказал готовиться к высадке: справа от «Виктории» темнели силуэты высоких деревьев, которые росли на берегу спасшей нас речушки. Все солдаты, кроме гребцов, перебежали на правый борт и пристально вглядывались в темноту, пытаясь определить место, где можно было бы причалить без особого риска.

Черная фигура в долгополой сутане, неожиданно выросшая рядом с мачтой, заставила меня вздрогнуть.

«Монах де Вера, – промелькнуло у меня в мозгу. – Что ему нужно от меня?»

Человек в сутане склонился над моими руками. Блеснул нож, и я почувствовал, что веревки, опутывающие меня, ослабли и соскользнули с тела.

– Бежим! Прыгай с левого борта. Речка узкая, переплывем… Смелее, Блас!

Мехия! Это он, мой верный друг!

Я выхватил изо рта кляп.

– Апуати, – с трудом проговорил я. – Освободи ее скорей…

Но Диего и без того уже трудился над веревками, впившимися в тело индианки. Готово!

– Теперь в воду, – шепнул Диего и быстрым движением сбросил с себя сутану отца де Веры. Крадучись, мы сделали несколько шагов по направлений к левому борту. Сзади нас по-прежнему слышались пререкания солдат, спорящих о том, где лучше всего причалить. Слава богу, нас никто не заметил. Вот и борт.

– Стой! Кто здесь? – раздался вдруг негромкий окрик, и знакомый силуэт Хуана де Аревало шагнул к нам из темноты.

Мы пригнулись и затаили дыхание.

– Это я, Мехия, – спокойно произнес Диего. Как ни в чем не бывало он приблизился к Хуану, заслонив нас с Апуати своей кряжистой фигурой.

– А кто там еще с тобой? – неприветливо спросил Хуан. Он явно подозревал неладное.

– Никого, – удивленно ответил Диего. – Никого нет…

– Ну-ка, я посмотрю…

– Прыгайте! – сдавленным голосом крикнул Диего, и тотчас я различил, как Хуан тяжело рухнул на палубу, подкошенный коротким ударом ноги Мехии.

Я подтолкнул Апуати, и она бесшумно скользнула в воду. Еще секунда – и холодная вода сомкнулась над моей головой. Я вынырнул на поверхность и быстро поплыл в темноту.

– Сюда! На помощь! Убежа…

Видимо, Мехия ладонью зажимал рот Хуану. Но почему он медлит, почему не прыгает за нами вслед?

Я оглянулся на бригантину и с трудом различил две смутные тени, мечущиеся вдоль борта. Моего слуха коснулось звяканье скрестившихся мечей.

Диего! Неужели он не сможет бежать?!

Я чуть было не повернул назад. Но это было бы слишком бессмысленно, теперь я ничем не мог помочь своему другу.

Яростные вопли разъяренных солдат доносились с «Виктории». Какое счастье, что у них нет каноэ, тогда бы они легко догнали нас.

– Апуати! – позвал я негромко и чуть не захлебнулся волной, ударившей в лицо.

– Я здесь, – послышался тоненький голосок индианки. Она значительно опередила меня и, видимо, уже приближалась к берегу.

Я приналег и скоро почувствовал, что ноги мои касаются дна. Да, вот он, берег!.. Увязая в иле, я выбрался из воды и плюхнулся на мягкую землю, поросшую густой травой.

– Апуати! – снова позвал я.

Послышались легкие шаги. Девушка опустилась на траву возле моих ног и нежно обняла меня за плечи.

– Надо идти, Блас, – шепнула она. – Надо прятаться… Нельзя ждать.

Она тихонько засмеялась, вскочила на ноги и потянула меня за рукав.

– Диего… – печально произнес я. – Что с ним?.. Подождем его, Апуати…

Она снова опустилась на землю и обхватила колени руками. Может, час, а может, два мы сидели в полном молчании и ждали. Напрасно.

Потом я решительно встал и подал руку девушке.

– Идем…

И мы, взявшись за руки, пошли туда, где в ночной тиши чуть слышно шелестела на ветру невидимая листва индейского леса…

ЭПИЛОГ

Итак, дописана последняя страница моего повествования о Великом походе. Двадцать лет прошло с тех пор, двадцать долгих лет. Но, как и прежде, свежи в моей памяти даже мельчайшие подробности страшных месяцев, которые я провел на багровой тропе конкисты. Не знаю, добрались ли тогда бригантины Орельяны до христианских земель, но я счастлив, что сумел навсегда распрощаться с ними. Все эти двадцать лет я втайне надеялся, что никогда уж больше не услышу испанскую речь и до конца дней своих не увижу столь ненавистной мне фигуры конкистадора. Но позавчера Диего принес мне плохую весть: индейцы из племени Старой Черепахи видели, как на горизонте показались паруса больших каноэ, а из лодки, причалившей к берегу, вылезли белые люди в сверкающих на солнце шапках. Значит, и до наших мирных земель дотянулась алчная рука конкистадора. Значит, приходит конец нашей спокойной жизни. Значит, снова начнутся насилия, убийства и грабежи.

Никто из вождей не догадывается о том, какими бедами угрожают нам белые паруса. Никто, даже самые мудрые из них. Только мы с Апуати можем представить себе подлинные масштабы надвигающегося на индейские земли бедствия. И даже мой Диего, которому я столько рассказывал о Великом походе, пренебрежительно машет, когда я завожу речь о том, чтобы скрыться в лесах.

Мой Диего… Сейчас он как раз в том возрасте, в каком был я, когда отдал свое сердце и свой меч одноглазому конкистадору. Он уверен, что его отец, самый могущественный индейский вождь на побережье, легко рассеет и опрокинет в море любые полчища врагов. Диего гордится своим отцом и считает большой для себя честью, когда я разрешаю ему пестро раскрашивать свое тело накануне больших праздников. Он по-мальчишечьи счастлив, видя, каким почетом окружено имя бывшего Бласа де Медины, а ныне Великого касика Телинуконта. Он тщеславен и пылок, ибо в жилах его течет наполовину испанская кровь. И все же мой сын – настоящий индеец, жизнерадостный и неутомимый, доверчивый и добрый. Неужели и ему придется хлебнуть из чаши страданий и горя?

И все же я твердо знаю, что даже ради него, моего единственного сына, я не смогу изменить народу, который стал для меня родным. Да, он прав: Великому касику не пристало трусливо прятаться в лесах, когда над его страной сгущаются тучи. Мы будем до последнего вздоха сражаться с проклятой саранчой, задумавшей опустошить наши земли. Мы никогда не пойдем в добровольное рабство, потому что для истинного индейца свобода всегда была дороже жизни…

Вон идет Апуати… Мне кажется, что она совсем не изменилась с тех пор, как я встретил ее в деревне омагуа. Она несет мне пышный убор из перьев – военный убор Великого вождя.

Что ж, видно пробил час! Сегодня рука моя еще сжимает вот это перо, скользящее по гладкой деревянной пластинке.

А завтра…

Якоб Нильсен прищурился я повернул потемневшую пластинку к свету.

– Не разберу, – с сожалением сказал он, наконец. – Безнадежно. Четыреста лет пролежали. Сырость проклятая… Боюсь, что остальные еще хуже.

Он наклонился и поднял с земляного пола еще несколько деревянных табличек. Присвистнул:

– Так и есть. Весь нижний ряд пострадал. Придется вам, сэр, самому строить догадки, что скрывается за этим «Л завтра…»

Генри Мойн не ответил. Полузакрыв глаза, он покачивался в гамаке. Похоже было, что Генри дремлет. Но вот англичанин шевельнулся, повернул голову. Взгляд его лениво скользнул по табличкам.

– Пикантная история, а, Якоб? – произнес он с легкой усмешкой. – Ты всему веришь, что тут нацарапано?

Тон Мойна, очевидно, пришелся ботанику не по душе. Якоб насупился, запустил пальцы в мягкую бороду.

– Верю, – суховато сказал он. – И не только верю, но и, кажется, знаю, что все было именно так, а не иначе. Дневник патера Карвахаля сохранился. Вернее, копии с него.

– В самом деле? – переспросил Мойн. – Значит, доплыл-таки Орельяна до Испании…

– Да, – кивнул Якоб, – доплыл. Его судил за измену губернатору королевский суд, но ловкий капитан сумел оправдаться. И только когда Орельяна рассказал об амазонках, его подняли на смех. Все солдаты клятвенно подтвердили, что капитан не солгал, и все равно им никто не поверил.

– Еще бы, – сказал Генри. – Еще бы поверили. Сказки…

Нильсен пожал плечами.

– Да это как сказать. Видишь ли… – и он оборвал себя на полуслове. Видно было, что швед не склонен продолжать разговор. Но все же нехотя закончил фразу:

– Видишь ли, в Амазонии до сих пор слишком много белых пятен. Все может быть. По крайней мере, о существовании амазонок ученые спорят и сегодня…

Генри Мойн иронически хмыкнул. С минуту оба не проронили ни слова. Наконец, Генри нарушил молчание:

– А этот… Гонсало? Что с ним?

– Губернатор? – Нильсен помедлил с ответом, достал сигарету, закурил. – Гонсало тоже выжил. Выбрался-таки к своему Кито. Человек восемьдесят с собой привел – кожа да кости. В город не отважились зайти, пока им одежду не вынесли. Ну, а индейцы погибли, все до единого. Почти четыре тысячи…

– Да-а… – англичанин заворочался в гамаке, устраиваясь поудобней. – Да-а, – еще раз протянул он, – что и говорить, железные были люди… А знаешь, Якоб, мне не очень понравился этот щенок. Не хмурься, Якоб, не хмурься, именно щенок! Бросил своих, удрал к дикарям. Тьфу…

– Гм, любопытно, – саркастически пробормотал швед. – Выходит, ты, мягко говоря, не одобряешь Бласа? Так, что ли, я тебя понял?

Мойн рассмеялся.

– Ты догадлив, Якоб. Ужасно догадлив. Неужели ты думаешь, что чувствительная болтовня этого неудавшегося конкистадора способна убедить меня, что предавать своих товарищей– хорошо? Испанец должен оставаться испанцем. А он…

– Что он? – сейчас в голосе Нильсена явственно звучало раздражение. – Испанцем… Человеком надо быть, ясно? Испанец ли, индеец, негр, славянин – не это главное, Мойн. А насчет щенка вот что отвечу: в местах, где мы с тобой сейчас торчим, до сих пор живут легенды о белом вожде. О великом вожде, Генри, о национальном герое… Ты о нем – щенок, а он десятки племен поднял на войну с конкистой… Люди о нем четыреста лет помнят. И будут помнить…

– Якоб, пойми, он же был белый человек, – попробовал было вставить Мойн, но обычно невозмутимый ботаник распалился не на шутку:

– Белый!.. Уж не расист ли вы, дорогой мистер Мойн? Признаться, знав я об этом раньше, вам ив минуты…

Нильсен умолк. На его щеках выступили багровые пятна.

– Успокойся, Якоб. – По интонации Генри можно было определить, что он идет на мировую. – Никакой я, разумеется, не расист. И давай оставим за каждым право на собственное мнение.

Швед не отвечал. Сейчас он уже упрекал себя за несдержанность. Черт с ним, с этим англичанином. Через неделю он забудет, как его и звали. К несчастью, Мойв не исключение. Еще не раз, вероятно, придется столкнуться с вот такими. Побереги нервы, Якоб.

Генри вылез из гамака.

– Пройдусь, – очень спокойно произнес он, подхватил за ремень винтовку и неторопливо вышел из хижины. Вскоре его шаги затихли вдали. Через несколько минут ухнул выстрел. Потом еще два подряд: на охоте Генри Мойн патронов не жалел.

Якоб Нильсен еще долго сидел в хижине, устремив неподвижный взгляд на груду просмоленных дощечек. Разговор с англичанином оставил в его душе неприятный осадок.

Но мало-помалу раздражение, вызванное стычкой с Мойном, стало проходить, и мысли Якоба переключились на Бласа де Медину, юношу с пылким и чистым сердцем, которое умело так искренне любить и ненавидеть. Воображение нарисовало ему портрет Бласа – конкистадора и Бласа – индейского вождя. И Якоб невольно подумал о том, что этот человек был одним из тех людей, чьи жизни яркими вспышками озаряли тьму своей мрачной эпохи.

Он думал… А где-то высоко-высоко, в кронах вечнозеленых гигантов Амазонии, морской ветер тихонько насвистывал свою волнующую песню о дальних странствиях, об удивительных приключениях, о радостях и тревогах благородных и мужественных людей.