Текст книги "Новоселье"
Автор книги: Эдуард Бабаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Бабаев Эдуард
Новоселье
Эдуард Григорьевич БАБАЕВ
Н О В О С Е Л Ь Е
1
Мы ехали в Байрам, в городок на краю пустыни Каракумы.
Чтобы нам с мамой было не скучно, шофёр снял стекло из окошка в передней стенке фургона.
Шофёра звали Бахрам. Он вместе с отцом уже много лет служил в армии. И они хорошо знали друг друга.
И я тоже хорошо знал Бахрама. Он в дороге всегда пел. А я слушал.
Мой отец был военным инженером, и мы часто переезжали с места на место. Жили в военных городках, в пустыне, на берегу Каспийского моря, в горах Тянь-Шаня.
Я любил большие переезды, когда все вещи укладываются в машину. Мама устраивается рядом со мной в кузове фургона, а отец садится рядом с шофёром в кабину.
И – здравствуй, дорога!
Встречный ветер полощет брезент навеса. Наш фургон, в котором всегда оставалось много свободного места, переваливается через барханы, скачет по камням, ползёт по руслам высохших рек, останавливается на переездах у шлагбаумов.
Вот мама раскрыла дорожную сумку и передала отцу и Бахраму по яблоку.
– "Прекрасное яблоко! – запел Бахрам. – Яблочко упало с дерева и покатилось по дороге. И другие деревья укрыли его своей тенью..."
Бахрам пел удивительные песни в дороге. Яблоко, простое яблоко из дорожной сумки, а у него получилась песня. И я вспоминал деревья во дворе нашего прежнего дома.
2
Мы выехали на рассвете, когда все ещё спали. Только сосед Гришка пришёл проводить нас. Он привёл с собой Пушка, который зевал и дрожал от холода.
Мы с Гришкой учились в четвёртом классе и всю зиму изобретали порох. Однажды порох взорвался в бумажном пакете и выжег мне метку над глазом, искра попала прямо в бровь. Мама так перепугалась, что высыпала весь запас самодельного пороха в кадушку с дождевой водой, а потом сказала, что очень рада, что мы переезжаем на новое место, потому что там нет Гришки и я перестану выдумывать порох.
А мне было жаль пропавшего пороха. И с Гришкой расставаться не хотелось. Мы с ним славно проводили время. Порох изобретали, весной учили Пушка плавать, смотрели кино под открытым небом – "Семеро смелых" или "Остров сокровищ". Если залезть на крышу гаража, то весь экран виден очень хорошо. И билетов покупать не надо.
Я был уверен, что Гришка станет когда-нибудь профессором, потому что он носил очки в роговой оправе и знал много такого, о чём я и понятия не имел.
Жаль только, что у Гришки отец был не военный, и поэтому они всегда жили на одном месте. Грустно всё-таки уезжать. Когда ещё найдутся новые знакомые, и какие они будут; тоже неизвестно. А Гришка славный мальчик. И Пушок тоже славный.
Ветер рванулся и затих.
Гришка и Пушок долго бежали за нашей машиной по утренней пустынной улице, и я махал им рукой и кричал:
– До свидания!
3
Машина у нас была старая, номер 17 – 28. Бахрам иногда прямо на ходу что-то в ней починял, держа руль одной левой рукой.
И машина пофыркивала, шла вперёд, как будто ничего другого ей и не надо было, только бы катить вот так через пески, без дороги, навстречу ветру.
Иногда она шла как-то боком или прыгала с бархана на бархан, громыхая крыльями. Только что сама не могла ходить следом за Бахрамом, а так она была вполне похожа на верного иноходца.
– Посмотрите на эту прекрасную машину 17 – 28, – говорил Бахрам. – Ей уже давно пора на капитальный ремонт, а она идёт по этим пескам, где нет дорог.
Когда мы взбирались на бархан, машина становилась на дыбы, и мы откатывались со всеми нашими вещами к задней стенке фургона, а когда машина прыгала с бархана вниз, мы прижимались к шофёрской кабине. Мама не выпускала из рук походной аптечки.
Бахрам был в восторге от своего "иноходца" и мчался по такырам плоским и твёрдым участкам пустыни – с бешеной скоростью.
– Я люблю встречный ветер, – сказал отец, протирая платком защитные очки.
Встречный ветер далеко назад отгонял пыль, поднятую колёсами нашего фургона.
5
Мы уже часа два ехали через пески. И вдруг увидели человека под парусиновым зонтиком. Через плечо на ремне у него висел плоский фанерный ящик. Он поднял руку, и наш "иноходец" остановился перед ним как вкопанный. Даже слегка взбрыкнул задними колёсами.
– Добрый день, – сказал человек с зонтиком. – Подвезите меня, если нам по дороге.
– Все путешествующие – дети пустыни, – сказал нараспев Бахрам. – Мы едем в Байрам.
– Мне тоже нужно вернуться в Байрам, – сказал человек с зонтиком.
И мы взяли его с собой. Нашего нового знакомого звали Муравьёв. Он сложил зонтик и взобрался со своим фанерным ящиком в машину. Муравьёв был агроном из Байрама и собирал в песках цветы.
– Какие цветы? – удивились мы.
– Теперь весна, всё цветёт, – сказал Муравьёв. – Неужели вы не видите?
Он раскрыл свой фанерный ящик, и мы увидели под стеклом кругленькие маленькие цветы, узкие листочки, похожие на чешуйки.
– Растения пустыни, – с уважением сказал Муравьёв. – Вот это – злак селин, которым кормятся зайцы, а это – листочки песчаной акации, под которой ночуют тушканчики, а это – ветка астрагала...
– Где же вы всё это нашли?! – удивилась мама.
– В лесу, – ответил Муравьёв. – Сейчас мы его увидим. Минуточку! – И он сказал Бахраму: – Чуть-чуть левее.
Бахрам повернул налево. Отец взглянул на часы и не стал возражать. А я подумал: "Какой лес в пустыне? Всякий знает, что здесь нет никакого леса..."
Машина взобралась на бархан и остановилась. Мы выпрыгнули на песок.
6
И увидели саксауловую рощу. Из песка поднимались и переплетались друг с другом корявые сучья серого цвета. Издали они казались белыми.
Длинные витые тени падали на песок. Это был странный лес: без листьев, без настоящей тени. Я потрогал ветку саксаула. Она была твёрдой, как кость.
Зимой мы топили печку саксауловыми дровами. Но я ещё никогда не видел, как саксаул растёт в песках.
Песок в саксауловой роще был твёрдым и не осыпался под ногами.
Корни удерживали его прочно. Внизу, возле одного куста, трепетал прозрачный, как бы слюдяной, в узорах, чехол, застрявший между корнями.
– Змея проползла и сбросила старую кожу, – сказал Муравьёв.
Я думал, что мы и змею тут же увидим, но никаких змей вокруг не было.
Это меня очень огорчило.
Муравьёв и отец говорили о хлопке.
– Песок наступает на поля, – жаловался Муравьёв, – заносит хлопчатник.
Ветер усиливался, и верхушки барханов курились, песок маленькими облачками перелетал в воздухе. Но в саксауловом лесу песок был неподвижен, и ветер не мог его сдвинуть с места.
Вдали показался караван верблюдов, нагруженных тюками с хлопком.
Впереди ехал проводник на ослике, а рядом с ним красноармеец на лошади.
Они о чём-то между собой говорили.
Караван прошёл далеко от нас и скрылся за барханами. И показалось, что пустыня опустела.
7
Солнце приближалось к зениту. Серая пыль клубилась под колёсами. Фургон шёл, ныряя между барханами.
От жары все приумолкли. Муравьёв, откинув край парусинового тента, смотрел в пески.
А я всё думал о порохе, о саксауловых рощах, которые защищают хлопковые поля, о Байраме...
И вдруг мы услышали звуки флейты. Они лились откуда-то из-за бархана. Первой откликнулась мама. Она широко открыла глаза, посмотрела на нас с удивлением и сказала:
– Музыка! Вы слышите? Или мне это снится?
Бахрам выключил мотор, и машина остановилась в нерешительности. В самом деле, это была флейта. Но откуда и почему здесь музыка?
Мы вышли из машины и поднялись на гребень песчаного холма. И сразу увидели флейтиста. Он стоял внизу, под другим барханом. В белом чесучовом костюме, в круглой соломенной шляпе с чёрной лентой, с цветочком в петлице.
Флейтист играл, закрыв глаза. Чёрная флейта переливалась на солнце серебряными клавишами. Тень от бархана укрывала его полупрозрачной пеленой.
Мелодия, которую он играл, была грустная и протяжная.
Мы не сводили с него глаз. Когда он перестал играть, мама захлопала в ладоши. Флейтист открыл глаза, увидел нас, нисколько не удивился и раскланялся.
– Ария Орфея, – сказал он. – Из оперы Глюка.
Мы познакомились. Музыканта звали Герасим Утин. Он попросил, чтобы его называли просто Гера.
– Что вы тут делаете один в пустыне? – спросил отец.
Гера положил флейту в футляр. Он чувствовал себя в пустыне, как на сцене.
– Вы спрашиваете, что я тут делаю? – сказал он. – В настоящее время я репетирую свой номер, потому что имею обыкновение репетировать с десяти до одиннадцати, что бы ни случилось. Который теперь час?
– Одиннадцать, – сказал отец, взглянув на часы.
– Репетиция окончена, – сказал Гера. – Видите ли, я отстал от своей труппы и добираюсь до Байрама попутными машинами. А вы куда едете?
– Мы едем на новоселье! – ответил я.
8
Мне очень хотелось, чтобы Гера поехал с нами. Я даже забыл на время про порох, слушая его музыку.
– Это ваша машина? – спросил Гера, когда мы сошли с бархана и приблизились к нашему иноходцу 17 – 28.
Он оглядел машину, поморщился и сказал:
– Ну что ж, если нет другого транспорта, я согласен ехать с вами.
Голос у него был тонкий, но приятный.
Мне всё в нём казалось удивительным. Он сдул невидимую пылинку с отворота своего костюма.
И вдруг Муравьёв посмотрел на него пристально и сказал:
– Позвольте!
Агроном достал из кармана увеличительное стекло на длинной чёрной ручке.
Приблизился к флейтисту и навёл на него увеличительное стекло.
Гера немного смутился.
– Я привык, – сказал он, – что на меня смотрят в бинокль, но ещё никто не рассматривал меня в увеличительное стекло!
– Где вы это нашли? – спросил Муравьёв флейтиста, указывая на цветочек в его петлице.
– Ах, это? – успокоился Гера. – Это я нашёл вон там, – и он указал рукой налево. – Нет, скорее всего, я нашёл это вот там, – и он указал рукой направо. – Точно не припомню...
– Как! – воскликнул Муравьёв. – Вы даже не знаете, где нашли это сокровище! Инкарвиллея семиреченская, – сказал Муравьёв, – цветок, который уже почти не встречается в пустыне.
И он вытащил цветок из петлицы Герасима Утина.
Флейтист было запротестовал, но Муравьёв сказал строго:
– Наука требует!
Он раскрыл свой ящик и поместил редкий цветок в самом центре под стеклом.
– Какая находка! – говорил он, покачивая головой. – Можно подумать, что этот цветок выбрался из-под земли, чтобы послушать вашу музыку.
– Очень может быть, – скромно согласился Гера.
Потом он обиженно взглянул на Муравьёва:
– Я привык, что мне дарят целые букеты, а вы отобрали у меня единственный цветок.
Гера вздохнул и взобрался в фургон.
9
В полдень мы решили отдохнуть в чайхане у дороги.
Чайханщик, добрый человек в белой, открытой на груди рубахе, встретил нас у дверей, спросил о нашем здоровье, о здоровье наших близких, всем пожелал благополучия и приготовил зелёный чай.
Расположились мы на старом, местами вытертом ковре, на котором змейками разбегались белые, чёрные и красные узоры. Голуби влетали в открытые окна и двери чайханы, расхаживали по ковру и клевали крошки.
В чайхане, кроме нас, был ещё один посетитель – смуглый человек в клетчатой рубашке. У ног его лежал кожаный раскрытый мешок, из которого виднелся угол железной клетки. В углу стояло охотничье ружьё.
– Крестинский! Какими судьбами! – воскликнул Муравьёв.
Муравьёв и охотник обнялись.
– Ты откуда? – спросил Муравьёв.
– Из Ленинграда, – ответил Крестинский.
– Я так и знал, что ты вернёшься.
Крестинский говорил, что очень скучал без пустыни, и, едва окончив свою научную работу, снова приехал в Байрам.
Бахрам приложил правую руку к сердцу, а левой рукой подал охотнику чашечку зелёного чая.
– И отлично! – сказал Муравьёв. – Тут столько нового! Представь, я сегодня нашёл цветок инкарвиллеи семиреченской!
– Положим, это я нашёл, – сказал Гера, – но не знал, как он называется.
10
Гера достал свою флейту и заиграл арию Орфея. Опять полилась протяжная и грустная мелодия, которую мы однажды уже слышали среди барханов.
Крестинский забеспокоился, отошёл от Муравьёва, заглянул в свой кожаный мешок и сказал Утину:
– Прошу вас, перестаньте играть!
Гера обиделся.
– Вам не нравится, как я играю? – спросил он.
– Нет, почему же, – ответил Крестинский, – мне очень нравится, и всё же прошу вас, перестаньте!
– Между прочим, – сказал Гера, – Орфей был великий музыкант. Его слушали все: не только люди, но даже львы и антилопы, даже цветы слушали его. – И он взглянул на Муравьёва с укором. – Всё замирало вокруг, когда он играл. – И Гера повёл вокруг своей пухлой рукой.
Тогда Крестинский, который вовсе не хотел обидеть Геру, указал на свой кожаный мешок и сказал:
– Они спят, не будите их.
– Кто спит? – сердито сказал Гера. – Кто спит, когда я играю?
– Змеи спят, – ответил Крестинский. – Четыре кобры.
– Змеи! – закричал Гера и вскочил на ноги, подняв с ковра свою шляпу, футляр от флейты, флейту и свои башмаки, которые он снял для удобства и покоя.
Голуби улетели в открытые окна и двери.
– Мудрые змеи зашевелились, – сказал Бахрам, – а кроткие голуби улетели.
Когда Гера немного успокоился, он сказал:
– Я рад, что моя музыка может взволновать даже кобру!
11
У Крестинского в руках была палка. Обыкновенная палка, без всяких украшений, только на конце она была раздвоена, как маленькая рогатка.
– Стоит только прижать голову змеи рогаткой к земле, как она становится совершенно неопасной, – объяснил Крестинский.
– Легко сказать! – заметил Муравьёв.
Крестинский был не простой охотник, а учёный.
Он дал мне свою палку с рогаткой на конце и сказал:
– Храни!
Мама всё время присматривалась к Крестинскому. Вид у него был усталый, и сквозь загар проступала странная желтизна и бледность.
Он накинул на плечи меховую куртку и поёжился. Я удивился: жара стояла такая, что невозможно было выйти на солнце, а ему холодно.
– Вы больны, – сказала мама. – У вас малярия. Вам нельзя здесь больше оставаться. Надо немедленно ехать в Байрам. Там есть хорошая больница.
– Пустяки, – ответил охотник. – Не обращайте внимания.
И он прилёг на ковёр, прикрыв глаза тыльной стороной ладони.
Чайханщик принёс свежезаваренного чая и сказал, что охотник уже второй день живёт здесь и по ночам разговаривает во сне.
Мама раскрыла дорожную аптечку, нашла флакон с белыми таблетками хинина и заставила Крестинского выпить лекарство.
– Поедемте с нами, – говорила она.
– Уехать? – ответил охотник. – А как же мой Волчок?
Мы ничего не могли понять.
Чайханщик сказал, что с охотником была умная, хорошая собака, которая вдруг пропала, и Крестинский её всюду разыскивает уже два дня.
– Два дня, – сказал отец и взглянул на часы. – Время не ждёт, пора в путь!
– Но оставить его тут мы тоже не можем, – сказала мама.
Гера Утин сложил флейту в футляр и задумался, глядя на охотника.
Слышно было, как Бахрам во дворе заводит мотор машины.
Муравьёв разволновался и сказал, что надо или сейчас же найти собаку, или взять с собой Крестинского без неё.
12
Я незаметно выбрался из чайханы и побежал к самому высокому бархану.
Мне казалось, что сверху я увижу всю пустыню. И где бы ни был Волчок, я сразу найду его. Бархан был очень высокий, и я взбирался на него долго, цепляясь за песок и сухие колючки. Ветер уносил пыль из-под ног.
Наконец я оказался на самом гребне и огляделся. Вокруг были такие же барханы, одни пониже, другие повыше.
Только внизу белела костяная роща, вроде той, которую мы осматривали вместе с Муравьёвым. В небе таяло маленькое серое облачко.
Я спустился к саксауловой роще.
– Волчок! Волчок! – кричал я.
Никто не откликался. В саксауловой роще было пустынно и тихо.
Но в руках у меня была палка охотника, раздвоенная на конце, и с ней я ничего не боялся.
Потом я услышал, что кто-то окликает меня. И увидел слева на бархане Геру Утина с флейтой, а справа, на другом бархане, Муравьёва с увеличительным стеклом и зонтиком под мышкой.
Они решили, что я тоже потерялся.
А я не потерялся! И не думал...
– Если ты не потерялся, почему же ты плачешь? – спросил меня Гера Утин.
– Потому что я не нашёл Волчка, – ответил я.
Смеркалось. Вдали пробежали шакалы и залаяли, заскулили, заплакали за барханами. Голоса их были дикими и злыми.
13
Бахрам и отец бережно перенесли Крестинского в фургон. Охотника уложили на расстеленные одеяла.
Наполнили горячим чаем термос, и теперь мама держала его вместе с аптечкой наготове.
Бахрам завёл мотор. Мы уже попрощались с чайханщиком, который пожелал нам счастливого пути.
И вот тут-то Гера извлёк свою флейту из футляра и заиграл арию Орфея, устроившись на ступеньках чайханы.
– Вы с ума сошли! – сказал Муравьёв. – Мы уезжаем, торопимся, а вы опять со своей музыкой!
Он играл ещё лучше, чем прежде. Музыка его была слышна далеко вокруг. Её нельзя было не слушать. Бахрам выключил мотор и выглянул из кабины. Отец подошёл ближе к Утину, забыв взглянуть на часы. Мама слушала музыку издали. А когда Гера Утин окончил арию, чайханщик подошёл к нему, положил ему руку на плечо и сказал:
– Меня зовут Али. Ты очень хорошо играешь. Приезжай, моим гостем будешь...
– Очень рад, – сказал Гера, – очень рад. – И снова заиграл на флейте.
И вдруг, словно из-под земли, выросла худая насторожённая собака и подошла к фургону.
– Волчок! – закричал я.
Волчок подошёл к машине.
Но Крестинский крепко спал и не видел этого.
– Орфей! – сказал Муравьёв, обращаясь к Герасиму Утину. – Ничего не скажешь.
– Теперь вы понимаете, – воскликнул Гера, – что такое музыка!
Я схватил Волчка и поднял его с земли. Мама помогла мне, и Волчок прыгнул в кузов, стал тормошить Крестинского, лизать ему щёки.
Крестинский обнял его за шею и тихим голосом сказал:
– Волчок!
14
Ночью мы проехали Дехканский мост.
У мамы хранились газеты и фотографии тех лет, когда строился этот мост. И я узнавал отца на фотографиях среди рабочих и военных на берегу реки или под навесом инженерного домика.
Я очень хотел увидеть Дехканский мост, но сквозь сон запомнил только огни на башнях, стальные переплёты и далеко внизу тёмную воду, по которой гналась за нами луна.
А утром, уже вблизи Верблюжьего колодца, мы вдруг увидели маленького мальчика лет шести.
На нём была высокая туркменская шапка, тёплый халат и мягкие сапоги.
– Кумли, – сказал о нём с уважением Бахрам. – Сын пустыни.
Пески здесь называют "кумы", и того, кто родился в пустыне, называют "кумли".
Мальчик остановился и поздоровался с нами.
– Он потерялся, – сказала мама. – Мы должны взять его с собой...
Бахрам засмеялся и спросил мальчика по-туркменски:
– Ты потерял дорогу? Может быть, поедешь с нами?
Мальчик поклонился и покачал головой.
– Он знает здесь все дороги, – сказал Бахрам, – и никуда не торопится.
Он посмотрел с уважением на Кумли.
– По крайней мере, – настаивала мама, – мы могли бы его подвезти до Верблюжьего колодца.
– У него свой транспорт, – ответил Бахрам. – Вон, посмотрите!
На вершине бархана стоял в ожидании бурый верблюд. На спину ему был наброшен чёрно-красный текинский ковёр.
– Байрам! – сказал Кумли и указал рукой в ту сторону, откуда слышался гул железной дороги.
И мы долго ещё видели фигурку мальчика и его верблюда на фоне синего неба и золотых песков, около последнего колодца.
15
На переезде два пограничника у шлагбаума проверяли документы. Мы въехали в военный городок. Гера Утин вместе с документами протянул и свою флейту.
Муравьёва и Крестинского пограничники знали в лицо.
– Проезжайте! – сказали они и открыли шлагбаум.
Вдали стояли большие зелёные облака. Это были деревья Байрама.
Наш дом был расположен на окраине городка в небольшом саду. Дом был старый. В пустых комнатах гуляло эхо.
До нас в этом доме жила другая военная семья, такая же, как наша. Теперь они уехали в другой, дальний гарнизон. На ступеньках крыльца мелом было написано: "С приездом!" А на веранде мы нашли записку: "Во время грозы закрывайте ставни, а то стёкла бьются. Счастливо оставаться!" И дата – апрель 1939 года.
Бахрам поставил машину на отдых под навес и молча копался в моторе. Как только мы поселялись в каком-нибудь городе, он переставал петь. Он тоже был Кумли – сын пустыни.
На веранде зажгли свет. Мама накрыла стол белой скатертью. И отец сказал:
– Всех прошу на новоселье.
Позже, когда все уже сидели за столом, пришёл начальник военного городка, комбриг Пряхин, взглянуть, как мы устроились на новом месте. Он пришёл не один, а со своим сыном Виктором. Этот Виктор мне сразу понравился. Славный такой мальчик. И Волчок вдруг подошёл к нам, как к старым знакомым, и стал слушать, о чём мы говорим.
Пока взрослые шумели за столом, Виктор отвёл меня в сторону и сказал:
– Я тут порох изобретаю. Как ты думаешь?..
