Текст книги "Полицейский"

Автор книги: Эдуард Хруцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Гензелли, ваше благородие, из цирка господин. Он в цирке «Модерн» на Кронверкском проспекте служил. – Служил?

– Так точно, теперь он вроде как пострадавший инвалид. С крыши упал. – Он в каком нумере проживает? – В шестнадцатом. – А зовут его как?

– Как обычно, Трушкин Егор Степанович, а Жорж Гензелли это вроде… – Понятно. – Литвин пошел к подъезду. – Вас сопроводить? – крикнул в спину дворник. Литвин не ответил и скрылся в парадном. То, что у дома другой владелец, чувствовалось сразу. Лестница была чистой, перила целые, крашеные, двери сияли медью заклепок и ручек.

Литвин был человеком молодым, регулярно посещал занятия гимнастического кружка, где истово обучался английскому боксу, к которому его приохотил Бахтин, поэтому взбежать до последнего этажа ему ничего не стоило. Ему оставался всего один пролет, и тут Литвин услышал какой-то странный скрип и услышал песенку, которую пел кто-то тихо-тихо. Литвин поднялся и увидел человека, сидящего в коляске и натирающего тряпкой дверную ручку. – Добрый день. – Литвин приподнял котелок.

– Мое почтение, – весело улыбнулся человек в коляске.

– Вы господин Гензелли? – Литвин специально назвал псевдоним, зная, что его собеседнику это будет приятно.

– Это я. Но лучше зовите меня Егор Степанович. С кем имею честь?

– Я из сыскной полиции. – Литвин показал значок.

– Вот это встреча. Впрочем, так и должно было быть. – Почему?

– Сейчас узнаете. Прошу. – Трушкин распахнул дверь.

Стены коридора были завешаны фотографиями. Виды Петербурга плотно, рамка к рамке, висели на стенах. Особенно много было крыш, шпилей, маковок церквей, солнца, поднимающегося над городом. Некоторые виды Литвин узнавал, ему попадались открытки с этими фотографиями, что-то он встречал в журналах.

– Ушел из цирка, – хозяин проехал на колясочке в комнату, – и вот увлечение свое в профессию обратил.

Вслед за Егором Степановичем Литвин вошел в небольшую комнату, которая, видимо, была гостиной. Со стен на него смотрели глаза. Десятки лиц – мужских, детских, женских – улыбались или хмурились, или печалились на фотографиях. Литвина поразило своей красотой особенно одно женское лицо, но самое удивительное, что оно было ему откуда-то знакомо. Фотографу удивительно точно удалось передать ясные глаза, нимб пушистых волос. Литвин подошел ближе. Конечно, это же фотография актрисы Поливицкой. Еще реалистом Орест Литвин бегал на ее спектакли в Киеве. И он вспомнил киевский вечер, фонари у входа в театр, желтые пятна света на пушистых сугробах, высокая, ясноглазая женщина, садящаяся в легкие санки. Господи, всего несколько лет прошло, а кажется, как давно это было…

– Узнали? – ворвался в воспоминания голос хозяина. – Поливицкая.

– Она. Великая актриса. Покорительница юга России. У нее в Киеве ангажемент был, а мы там представляли в шапито. Вот она и согласилась позировать мне для портрета.

– А я ваши пейзажи и портреты встречал, – сказал Литвин, – в журналах, на открытках.

– Весьма польщен. Так вы, видимо, ко мне по поводу человека на крыше. Я как знал, пластинки эти проявил и напечатал. Минутку.

Егор Степанович выехал из комнаты, оставив Литвина наедине с фотографиями. Он снова подошел к портрету актрисы. И снова вспомнил Киев, дом на Лукьяновке, библиотеку Идзиковского на Крещатике, старый забытый парк «Кинь грусть», принадлежащий киевскому меценату Кульженко. Он был всегда закрыт. Но Литвин знал сторожа, и тот пускал его.

После последнего экзамена в реальном они пошли в кабачок на Владимирском спуске, нарушив тем самым строжайшую инструкцию Министерства просвещения. За посещение питейных заведений ученикам гимназий и реальных училищ полагался «волчий билет». На более доступном языке это означало исключение без права поступления в любое учебное заведение Российской империи. В кабачке их случайно увидел инспектор училища, человек чудовищно злой. Их было трое. Вместо аттестата они получили формуляр, то есть «волчий билет». С ним не принимали даже в пехотное училище. Все. Двое его друзей уехали учиться за границу, у их родителей были средства, а он пошел в полицию. Вот и вся история.

В коридоре заскрипели колеса коляски, в комнату въехал хозяин.

– Ну вот, смотрите. – Он положил на стол сырые отпечатки. – Вот, – Егор Степанович аккуратно разгладил один.

И Литвин увидел человека, эжектирующего гильзы из барабана револьвера. Снимок был сделан настолько искусно, что была видна цепочка падающих гильз.

– Вот это да, – восторженно сказал Литвин, – а крупнее?.. – А вы этот посмотрите.

С влажного отпечатка на Литвина смотрело незнакомое лицо. Литвин взял отпечаток, вгляделся внимательно. Нет. Он никогда не видел этого человека.

А тем временем в квартире убитого закончили писать протокол. Акулов диктовал его судебному канцеляристу, играя голосом, словно был не на происшествии, а на подмостках любительского театра.

– Предполагаю, – звучно произнес в заключение Акулов, – настоящее убийство совершено на почве ревности, так как преступник в квартире оставил нетронутыми все ценные вещи. Финита.

Судебный следователь устало провел рукой по лицу. И тут Бахтин заметил Кузьмина, сидящего в углу на стуле и делающего заметки в записной книжке. Так вот для кого был устроен этот спектакль! Для Кузьмина. И, словно подтверждая бахтинскую догадку, Акулов сказал:

– Вот видите, дорогой господин литератор, чем приходится заниматься интеллигентному человеку? Тяжелый хлеб. Но он необходим обществу. – Вы твердо уверены, что Фост убит ревнивцем?

– Поверьте моему опыту. – Акулов достал трубку, набил ее табаком, раскурил. – Теперь главное – найти предмет ревности! И мы его найдем. Заезжайте денька через два ко мне на Литейный, протелефонируйте по номеру 431 -22 и милости прошу.

Акулов, весьма светски поклонившись всем, исчез за дверью.

– Ну что ж, – Бахтин повернулся к Ильину, – давай начнем, Боря, труд наш неблагодарный. И начался обыск.

Литвин появился, когда все подходило к концу. На столе в гостиной лежали письма, фотографии, пачки денег, внушительная горка золотых изделий. Бахтин наугад взял браслет с бриллиантами, лежащий на самом верху, достал лупу. У самой застежки четко обозначилась латинская «с».

– Этот браслет, – повернулся он к Ильину, – убитой мадам Сомовой.

– Неужели? – Ильин взял браслет. – Действительно, очень схож по описанию.

– Нужно все здесь проверить. Думаю, Паук много здесь чего собрал.

– Господин Бахтин, – из кухни вышел околоточный надзиратель, – тайник нашли.

Ну что, кухня как кухня. Плита, рядом кусок пола, обитый жестью. Только сейчас жесть отогнута и видна металлическая крышка ящика со скважиной замка.

– А ну-ка, принеси мне ключи, – сказал Бахтин околоточному. – Какие? – На столе рядом с драгоценностями связка лежит.

Значит, здесь хранил свои тайны Фост-Паук. Неужели здесь знаменитая книга, о которой рассказывали громилы. Ее страницы – история крупнейших налетов, самых дерзких ограблений, искусных краж.

Вместо околоточного появился Литвин. Бахтин посмотрел на него и понял, что у надзирателя есть что-то интересное.

– Сначала сундучок этот откроем, – усмехнулся Бахтин.

Он выбрал на связке тяжелый ключ с затейливой головкой, вставил его в скважину, повернул. Крышка откинулась неожиданно легко. На дне ящика лежала амбарная книга и несколько футляров, в которых хранят драгоценности.

– Впишите все это в протокол. Что у вас, Литвин?

Литвин молча разложил на кухонном столе фотографии.

Директор департамента полиции Сергей Петрович Белецкий только что вернулся от министра. Разговор обеспокоил его. Макаров в несвойственном ему резком тоне спросил Белецкого:

– Сергей Петрович, доколе ворам и разбойникам будет вольготно жить в столице нашей?

– Что вы имеете в виду, ваше высокопревосходительство?

– Вчера на малом приеме государь обратился ко мне с таким же вопросом. – Чем недоволен его императорское величество?

– Серией кошмарных убийств, о которых ему доложил полковник Спиридович.

– Ваше высокопревосходительство, с каких пор начальник охраны царя вмешивается в дела уголовного сыска? В чем здесь дело?

– Не знаю. Но настаиваю, чтобы вы строжайше разобрались с этими убийствами.

– Ваше высокопревосходительство, убиты четыре скупщика краденого. Так сказать, свершился суд Божий.

– Не знаю, ничего не знаю и знать не хочу, немедленно наведите порядок!

У себя в кабинете Белецкий, раздумывая над словами министра, решил, что один из убитых, видимо, Фост, был агентом дворцовой охраны, так как Департамент полиции располагал сведениями, что он берет вещи в заклад у особ весьма значительных. Многие карточные трагедии заканчивались в квартире Фоста. Интересно, где сейчас эти драгоценности, видимо, из-за них и поднят скандал. Белецкий подошел к стене, снял трубку телефона, закрутил ручку, назвал номер 43-880. – Сыскная полиция. – Кто у телефона?

– Чиновник для поручений Комаров. Кто телефонирует? – Это Белецкий. Где Филиппов?

– Сейчас позову, ваше превосходительство. Через несколько минут в трубке послышался уверенный голос начальника сыскной полиции. – Весь внимание, ваше превосходительство.

– Скажите мне, господин статский советник, доколе будут продолжаться убийства во вверенной нам государем столице империи?

– На все воля Божья, – в голосе Филиппова звучала насмешка, – но тем не менее, ваше превосходительство, скоро мазуриков возьмем. – Откуда такая уверенность? – Так Бахтин за конец веревки уже уцепился.

– Что ж, пусть и на нас поработает. А то все парижские газеты о нем взахлеб пишут. – Так от Бога же криминалист.

– Пусть постарается, тем более что государь ему сверх срока пожаловал Владимира четвертой степени. – Белецкий повесил трубку, покрутил ручку телефона.

Ну, что ж. Он доволен. Бахтин – человек толковый. По следу идет, как хорошая гончая. Этот найдет.

– Ваше превосходительство, – на пороге появился секретарь, – к вам полковник Еремин.

Белецкий поморщился. Он не любил заведующего Особым отделом Еремина. Полковник был человеком злопамятным, завистливым и весьма карьерным. Родом из донских казаков, он сразу по окончании Атаманского училища вышел в Отдельный корпус жандармов. Особый отдел Еремин возглавил благодаря поддержке шефа Отдельного корпуса жандармов генерал-лейтенанта Курлова.

Белецкий вообще откровенно тяготился политическим сыском. Дело это было сложное, опасное и малопонятное, поэтому он тайно готовил проект о выделении из департамента жандармской службы в отдельное производство.

Полковник Еремин был сухощав, черноволос, с глубоко посаженными светлыми глазами. Белецкий с тоской посмотрел на него. – Слушаю вас, Александр Михайлович. Белецкий, что скрывать, побаивался Еремина. Весь служилый Петербург помнил, как в 1905 году молодой поручик Еремин устранил с поста киевского генерал-губернатора генерал-адъютанта Клейгольса, личного протеже вдовствующей императрицы Марии Федоровны, да о его службе в качестве начальника Тифлисского жандармского управления ходили таинственные слухи.

– Сергей Петрович, – Еремин сел, положил на стол папку, – неприятное сообщение получено из Парижа. – От Красильникова? – Так точно.

– Что же сообщает нам милейший Александр Александрович?

– В Париже находился надворный советник Бахтин… – Я это знаю.

– Там ротмистр Люстьих проводил операцию против Дмитрия Заварзина… – Кажется, Студента?

– Именно. Мы решили воспользоваться присутствием чиновника сыскной полиции и задержать их как уголовников.

Белецкий поморщился. Господи, в Париже хотят действовать как в Костроме. – Ну и что Бахтин?

– Он отказался принять участие в операции и уехал.

– Да, полковник, хочу вам напомнить, что трижды Красильников отказывал сыскной полиции в помощи, в делах весьма важных.

– Но, Сергей Петрович, ваше превосходительство, после отъезда Бахтина социалисты не явились в назначенное место, операция сорвалась.

– Так при чем здесь Бахтин? Ему вчера вне срока государь маленького Владимира пожаловал. У вас есть данные, что Бахтин не верен долгу? – Данных-то нет. Но некие странные совпадения. – Совпадения – это не данные.

– Весьма справедливо, ваше превосходительство, но именно из совпадений слагается некое целое. – Слушаю вас.

– Нам стало известно, что Бахтин и Заварзин совместно обучались в Первом московском кадетском корпусе. И были весьма дружны…

– Ну и что, со мной в гимназии тоже обучались люди, ставшие социалистами. – Это нам известно, – твердо сказал Еремин.

Белецкий никак не ожидал подобной реакции полковника. Подумать, какой сукин сын, ему известно. Директор департамента заполыхал злобой.

– Но Бахтин и Заварзин, – продолжал как ни в чем не бывало Еремин, – были ближайшими друзьями. – После корпуса они поддерживали отношения?

– Данных нет. Так как Бахтин вышел в Александровское училище, а Заварзин в университет.

– Маловато, маловато. – Белецкий встал, одернул щегольскую визитку. – Просто очень мало, полковник.

– Есть второе совпадение. Бахтин – протеже Лопухина. Бывший директор департамента был хорошо знаком с его семьей, поэтому принял участие в Бахтине. – Так, так, так!

Белецкий сел за стол. Вот тебе и на! История Лопухина наделала много шума. Шутка ли, директор Департамента полиции выдает революционерам лучшего агента, самого Азефа. Конечно, здесь было о чем задуматься. Но реплика полковника в его адрес разозлила Белецкого настолько, что доводы Еремина, его совпадения не играли сейчас никакой роли.

Кстати, Лопухин был гимназическим другом покойного Петра Аркадьевича Столыпина, – сказал вслух Белецкий, – вы меня не убедили, полковник, тем более Бахтин известен мне как прекрасный криминалист и усердный полицейский чиновник. – Я могу идти? – Еремин встал. Белецкий протянул ему руку, улыбнулся дружески: – Не надо, не надо плохо думать о коллегах. «Ничего, – подумал директор, глядя в обтянутую дорогим мундирным сукном спину Еремина, – пусть знает, как напоминать мне о Саратове».

В бытность свою саратовским вице-губернатором Сергей Петрович имел несколько прелестных связей с милыми дамами в Москве и Петербурге. Сведениями об этом и располагал Еремин, постоянно напоминая об этом Белецкому.

Еремин поднялся к себе на четвертый этаж, где располагался Особый отдел. Вход сюда был запрещен даже чиновникам и офицерам Департамента полиции. Это была святая святых политического сыска. Здесь лежали материалы не только по борьбе с революционными и националистическими группами. Здесь скрупулезно велись досье на крупнейших государственных и общественных деятелей, на аристократию и иностранных дипломатов и даже на членов императорской фамилии. Еремин некоторое время сидел у себя в кабинете, рисуя в настольном бюваре лошадиные головы. Это он делал в минуты крайнего душевного волнения. Потом он вызвал секретаря и приказал позвать заведующего наружным наблюдением надворного советника Платонова. Еремин высоко ценил этого человека, начавшего свою сыскную карьеру в московском охранном отделении под руководством великого специалиста-наружника Евгения Павловича Медникова.

– Вот что, Сергей Глебович, – сказал полковник, – нужна смена филеров, и очень опытных. – Кого поведут? – Чиновника из сыскной. – Кого именно? – Бахтина.

– Весьма опытный господин. Весьма. Я назначу Верного, Клешню и Гимназиста. Смотреть за ним круглые сутки? – Да. – Понял.

Вот и кончились погожие дни. Наступила петербургская осень. Бахтин не любил ее. Не любил мокрые дома, рябую от дождя воду каналов, мостовые, покрытые лужами, словно плесенью. Осенью его неотвратимо тянуло в Москву, с ее сбившимися в кучу деревянными слободами и заставами, в зелень дворов и скверов, на элегантную Спиридоновку и Кузнецкий, Столешников и Арбат. До чего же хорошо было получить увольнение в праздничный день. Утро. Знаменка залита солнцем, дворники сгребают листву в кучу. Низко по тротуару стелется дымок. И дымок этот, синеватый и легкий, сопровождал юнкера Бахтина весь путь по бульварам. Так он и шел через Страстную, мимо монастыря на Трубной, галдящей и кричащей Трубной, пережидал трамвай, потом лукавая Сретенка и дом номер пять по Сретенскому бульвару. Как же давно это было…

Слава Богу, что дождя нет, а то совсем настроение испортилось бы. Бахтин распахнул окно, взял гири. В комнату ворвался сырой ветер. Сразу же стало холодно и неуютно. Но он начал энергично поднимать гири, и скоро тело покрылось легкой испариной. Он поднимал гири ровно полчаса. Потом, зажав чугунные шары, начал наносить ими удары. Бахтин с силой выкидывал руки, стараясь бить невидимого противника. Он увлекся боксом двенадцать лет назад, увидев в Гимнастическом обществе встречу между Млером и англичанином Мози. Бокс, завезенный в Россию в 1887 году французом Лусталло, немедленно покорил Бахтина своеобразной пластикой и тем, что этот вид гимнастических игр просто незаменим для сыщика. Так он стал посещать уроки Гвидо Мейера, перенимать у него весьма сложные сочетания ударов. Постепенно в товарищеских встречах Бахтин приобрел хороший опыт, научился легко передвигаться, а главное, спокойно и четко ориентироваться на ринге. У него отработались акцентирующие удары с обеих рук, и Мейер начал агитировать его поехать на гастроли по России. Но бокс Бахтин воспринимал как необходимое приложение к профессии.

Несколько раз в темных проходных дворах на Лиговке, на 8-й Рождественской или в закоулках Новой Баварии ему приходилось воспользоваться английской наукой. Умение нападать и обороняться без оружия, стремительная реакция, отработанная месяцами спаррингов, придавала ему так необходимую сыщику уверенность.

Каждое утро сорок минут гимнастики. Потом душ, потом завтрак и служба. Правда, иногда служба затягивается и до утра, тогда уже не до гирь.

Сегодня день нормальный. Бахтин принял душ, позавтракал, выслушав упреки Марии Сергеевны, жалобы ее на бакалейщика и мясника, оделся и пошел на службу. На улице щемяще и нежно играла шарманка. Человек в старом матросском бушлате с Георгиевским крестом и серебряной Варяжской медалью крутил ручку инструмента. Вместо левой ноги у него был вытертый до блеска деревянный протез.

Бахтин вспомнил военный парад на Дворцовой в честь оставшихся в живых матросов и офицеров «Варяга» и «Корейца». Потом в Зимнем дворце царь дал торжественный обед. Все газеты писали тогда об этой «монаршей милости». На обеде царь пообещал обеспечить всех неимущих и увечных членов экипажей героических судов. Но судя по этому матросу, благие пожелания так и остались пожеланиями.

Что делать, в стране так уж повелось, любое доброе начинание тонет в чиновничьем болоте. А деньги, отпущенные увечным, оседают в карманах делопроизводителей и столоначальников благотворительных обществ.

Знакомую мелодию играла шарманка. Это была музыка далекой юности. Может быть, катка на Патриарших прудах в Москве: скрипящий под коньками лед, розовый павильон с колоннами, теплая рука Жени в его ладони. А может быть, он слышал ее на даче в Сокольниках. Поздним вечером, когда так оглушающе пахнут цветы, а желтые шары фонарей скрываются в листве. И у Жениных губ горький цветочный привкус. Может быть. Все могло быть.

И, отдавая инвалиду серебряный рубль, Бахтин подумал о том, что счастливым человеком может быть только тот, кто уверен, что лучшее ждет впереди. А он уже в это не верит.

Агент наружного наблюдения Верный отметил в книжечке этот случайный контакт и повел объект до входа в здание сыскной полиции.

В большой комнате уже затопили печку. Двое городовых из команды тащили охапки дров. Печка весело трещала, щедро отдавая тепло, и в этой мрачной комнате даже стало немного уютней. Весело спорящие о чем-то надзиратели сразу же смолкли, как только Бахтин вошел в комнату. – Здравствуйте, господа. Где Литвин?

Он в столе приводов, Александр Петрович. Позвать? – Самый молодой надзиратель, Леня Банкин, услужливо вскочил. – Не надо, спасибо, голубчик, я сам туда зайду. Стол приводов был памятью сыскной службы. Здесь собирались сведения о всех преступниках, попавших в поле зрения столичной полиции. Здесь проводились антропологические измерения по системе Бартильона и дактилоскопирование, выработанное Главным тюремным управлением. Здесь же работал фотограф Алфимов, ученик покойного Буримского.

Начальник сыскной полиции Филиппов в отличие от Путилина считался с наукой и хотел поставить у себя криминалистическое дело не хуже, чем в Европе.

Стол приводов размещался в трех комнатах, заставленных шкафами с картотекой, приборами для антропологических измерений, секретерами делопроизводителей. В большой комнате винтовая лестница вела на антресоли, на которых восседал хозяин всего этого губернский секретарь Николай Иванович Кунцевич. Бахтин поднялся на антресоли и увидел развешанные на стене фотографии, сделанные Гензелли. Рядом с Кунцевичем и Литвиным в кресле сидел помощник начальника сыскной полиции Сергей Ильич Иноков, крупнейший специалист по составлению словесного портрета. Сергей Ильич пил чай. Ведерный самовар, дар Василеостровской части, был гордостью Кунцевича и постоянно находился в полной готовности. Следили за ним городовые. Кунцевич ежемесячно менял их, чтоб не баловали. К столу были прикомандированы двадцать четыре городовых из пешей роты, так что приятная служба выпадала каждому всего раз в два года. Иноков вытер платком лоб, поставил подстаканник на стол.

– Больно уж у тебя, Николай Иванович, чай хороший. Какие сорта мешаешь?

– Секрет, Сергей Ильич, главный секрет моей канцелярии.

– Все равно узнаю, на то я всю жизнь в полиции пробегал. Но этого господина я никогда не видел, а портрет его словесный, извольте, напишу. Только зачем он вам, если дагерротип имеется? Твой клиент-то, Александр Петрович? – Иноков протянул руку вошедшему Бахтину.

Бахтин любил этого человека за честность, доброту, мужество и безукоризненное знание дела. Сергей Ильич начинал канцелярским служащим без чина в Василеостровской части, с тех пор он достиг предела, стал статским советником. Еще не генералом, но уже и не полковником. Промежуточный чин. Предел для человека без связей, криминалиста-практика. Ему уже можно было вполне подумать о пенсии, но что делать дома вдовцу? Два сына служили в провинциальных номерных полках, а больше близких не было. Так что все время Иноков отдавал службе.

– Смотри, Александр Петрович, – Иноков встал, взял со стола указку, подошел к фотографиям, развешанным на стене. – Вот что у нас есть. Красивый, брюнет или темный шатен, глаза, видимо, светлые. На лице ни родинок, ни шрамов. Дальше. Одет дорого, но вещи не пошитые, а купленные. Теперь вопрос – где? Ну-ка, Литвин.

Литвин подошел к фотографии, долго рассматривал ее, потом ответил: – В английском магазине, Сергей Ильич. – Как определил?

– Видите, пиджак в елочку, это английский твид, но главное – тесьмы по борту нет и карманы накладные, пуговицы роговые, видимо, материей не обтянуты, да и сидит пиджак как влитой. А это значит, что в английском магазине на Невском специальные мастера пиджаки те подгоняют…

– Это не довод, можно любому мастеру отдать, он подгонит, – хитро прищурился Иноков, – главное?

– А главное, мы видим носок туфли. Она тупоносая, подошва двойная, спиртовая, вероятно, на носке рисунок – дырочки и полоски. Туфля это английская. – Откуда взял?

– Сам был недавно на Невском в английском магазине.

– Никак, ты, Орест, там одеваешься? – засмеялся Иноков. – На наше жалованье только там и одеваться.

– Вот к чему я и веду. Магазин дорогой. Народу немного. Постоянные клиенты – господа из Английского клуба да промышленники, за модой гонящиеся. Сейчас Британия в моде. Вот и ты с Бахтиным английским боксом занимаешься. Смекнул? – Тут и дураку понятно.

– То-то. Хватай дагеротип и гони в магазин. Ты уж извини, Александр Петрович, что в твои дела лезу.

– Да я вам, Сергей Ильич, только благодарен должен быть. – Что ты скажешь, мысли-то есть какие? – Я бы все эти убийства рассматривал вместе. – Поясни.

– Убиты три крупнейших скупщика краденого: Гаврилов-Кровосос, Шостак-Старьевщик и Фост-Паук. Убиты из револьвера. Слава Богу, что пули при вскрытии трупов не выбросили, а передали нам.

– А зачем они нужны? – усмехнулся Иноков, – неужто веришь во всякие открытия по научной части? – Верю, Сергей Ильич.

– Ну смотри, тебе жить, Александр Петрович. Что твоя наука показала?

– Господин Алфимов в кабинете научно-судебной экспертизы вчера под микроскопом пули те изучил, и теперь можно сказать точно, что царапины от нарезов совпадают.

– Может быть, может быть. Теперь время такое. Микроскопы, рентген, а у нас-то раньше одна лупа была да кулак. Вот и вся криминалистика.

– Ну, кулак в нашем деле вечен. Как бы далеко не ушел прогресс, а агент да кулак – два самых надежных помощника сыщика, – засмеялся Бахтин. – А если серьезно, – продолжал он, – то мне просто интересно, кому понадобилось глушить скупщиков? Месть? Не похоже. Корысть? Так на двух убийствах вообще ничего не взяли.

– Может, ревность, – неудачно влез в разговор Кунцевич.

– По-вашему выходит, все три совершенно разных мужчины амурничали с одной дамой, у которой муж, или брат, или ами эдакий красавец. Непохоже.

– Пришел запрос из дворцовой канцелярии в отношении смерти Фоста и Гаврилова. А знаете, что это значит… Иноков многозначительно замолчал.

– Не знаете. А то, что было в 1893-м, когда убили ростовщика Мелкоянца? Тогда тоже Дворцовая канцелярия засуетилась. Оказывается, сей деятель брал в заклад у весьма больших чиновников и даже у членов императорской фамилии. Какие твои действия, Бахтин? – Пойду в Вяземскую лавру. – И то верно.

Литвин махнул стоящему у тротуара извозчику. Он специально отошел подальше от здания сыскной. Извозчики не любили возить полицейских, так как такса по времени за проезд, введенная постановлением санкт-петербургской думой с 1 января 1899 года исчислялась по времени. Днем седоки должны были платить 60 копеек за один час. Соответственно ночью тариф увеличивался. Опытные столичные извозчики знали в лицо практически всех надзирателей и агентов летучего отряда сыскной полиции.

Подойдя к извозчику, Литвин увидел, что это Ферапонтов – агент Бахтина. Бахтин очень ценил и берег этого сотрудника. Ферапонтов был человеком хитрым, умело сходящимся с людьми, кроме того, он обладал удивительным даром уговора. Но главным талантом Ферапонтова был талант предателя. Он искренне жалел людей, которых обрекал на централы и каторги, но ничего с собой поделать не мог.

Вот и сейчас, везя Литвина на Невский, Ферапонтов быстрой скороговоркой рассказывал о том, что слышал в трактирах и ночлежках.

– Какие-то люди порезали Сашку Чухонца, еле ушел, – начал новую историю Ферапонтов. – А что за люди?

– Так, залетные. Сказывали в чайной на Первой Рождественской, что из теплых краев приехали. – А кто сказывал? – Так я ж и говорю: Семен. – Какой? – Буфетчик. Какому Семену там еще быть? – Так что Семен говорил-то?

– А говорил, что пришли трое, молодые, одетые как баре. Богато одетые. По наружности никак не скажешь, что урки…

– А за что они Сашку-то били? – перебил Ферапонтова Литвин.

– Да за дело, видать, кто просто так, с трезвых глаз, все зубы выбьет? То-то и оно.

Сашка Чухонец был весьма удачливым квартирным вором, ходившим на «доброе утро», и в блатной иерархии Петербурга занимал твердое положение. Просто так с ним сводить счеты побоялись бы. Значит, в городе появились залетные, стоящие значительно выше, чем Сашка Чухонец, на блатной лестнице. Или же это были группы людей «отвязанных», то есть бандитские группы, не считающиеся с ворами.

Литвин еще раз прокрутил про себя несвязный рассказ Ферапонтова и вынес из него одно, главное, что люди те были «одеты как баре». И то, что их в чайной, где собирается практически вся петербургская хива, не знал никто. Но пока Литвин не придавал этому особого значения, так как подобных совпадений можно было набрать по городу в необыкновенном количестве.

Учителем его был Бахтин. Литвин преклонялся перед этим человеком. В Бахтине ему нравилось все: и манера держаться, дружелюбная и вместе с тем сдержанная, и умение одеваться, и другие манеры, и образ жизни. А главное, что подкупало Литвина – смелость. Не только в необыкновенных обстоятельствах, но и перед начальством. Бахтин был независим, имел собственное суждение по любому вопросу, не боялся высказывать его где угодно. – Приехали. – Ферапонтов остановил экипаж. На витрине английского магазина был нарисован задумчивый джентльмен, внимательно разглядывающий Невский проспект. Лицо его было сдержанно-грустным, видимо от того, что мужчины, идущие по славному сему проспекту, одеты не в английском магазине, а Бог знает где. Хорош был магазин, и витрина была хороша. Кроме усатого красавца, на специальном возвышении лежали вещи, так необходимые респектабельному мужчине. Необыкновенно скромные, но очень дорогие седла, стеки, несессеры, трубки, бинокли, охотничьи сумки, сапоги для верховой езды, модные туфли, флаконы с одеколоном, жестянки талька… Много чего было здесь для мужчин, посещающих клуб на Английской набережной. Литвин толкнул зеркальную дверь, вошел в вестибюль магазина.

Ах, как упоительно пахло здесь медовым табаком, кожей и одеколоном. Почти весь первый этаж занимал табачный отдел, здесь, как ружья в пирамиде, переливались на свету глянцевые бока курительных трубок, здесь в кожаные футляры был насыпан «Кептон» и «Эринмоор». В углу был оборудован курительный салон, обтянутые дорогой кожей диваны и кресла, большой круглый стол, рядом с которым вздрагивал синеватый огонь газовой горелки. В центре зала, за изящным бюро сидел помощник управляющего. Человек лет тридцати – тридцати пяти, безукоризненно одетый, с прямым пробором. Он увидел Литвина и определил сразу, что это не потенциальный покупатель, он, пожалуй, даже точно высчитал, кто этот молодой человек в штучных брюках и пиджаке из магазина братьев Кропотовых. Но была в посетителе некая презрительная уверенность, свойственная людям, облеченным властью.

Поэтому помощник управляющего, который слыл предметом подражания для всего столичного полусвета, поднялся и пошел навстречу Литвину.

– Чем могу? – Он наклонил безукоризненный пробор. Литвин достал значок.

– Я понял. – Помощник управляющего еще раз внутренне похвалил себя за прозорливость. – Чем могу? – Кто у вас в конфекции работает?

– Пал Палыч Снежков. А что такое случилось? Наш магазин… Репутация фирмы… Может, пройдемте в кабинет управляющего?

– Не нужно. Репутация вашей фирмы останется незыблемой. Это несколько иное дело. Где бы я мог поговорить с господином Снежковым? – Желаете подняться на второй этаж? – А может, где-нибудь в другом месте? – Извольте. На складе, тихо и никто не помешает. – Пожалуй.