Текст книги "Заяц с янтарными глазами: скрытое наследие"

Автор книги: Эдмунд де Вааль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Коробка с детскими сластями

Лучший способ купить себе кусочек Японии – съездить туда самому. Именно так поступили сосед Шарля Анри Чернуски, стремившийся быть впереди остальных, и промышленник Эмиль Гиме, устроитель выставки в Трокадеро.

Если вы не могли путешествовать, оставалось посещать парижские галереи, торговавшие японскими безделушками. Такие магазины были излюбленными местами свиданий великосветских любовников – rendez-vous des couples adultères– вроде Шарля с Луизой. В былые времена такие пары можно было увидеть в Jonque Chinoise [16]16
  «Китайская джонка» (фр.).


[Закрыть], магазине на рю де Риволи, или в схожем магазинчике Porte Chinoise [17]17
  «Китайские ворота» (фр.).


[Закрыть]на рю Вивьенн, где владелица мадам Дезуа – та самая, что продавала предметы японского искусства первой волне коллекционеров, – «восседала на троне, вся в драгоценностях., являя в наши дни почти историческую фигуру, наподобие жирного японского идола». Теперь флагманом торговли была лавка Сишеля.

Сишель был великим торговцем, но сколько-нибудь наблюдательным антропологом его никак не назовешь. В брошюре «Заметки скупщика безделушек в Японии» (Notes d’un bibeloteur au Japon),напечатанной в 1883 году, он писал: «Эта страна явилась для меня чем-то абсолютно новым. По правде говоря, меня совершенно не интересовала повседневная жизнь: единственное, чего мне хотелось, – покупать на базаре лаковые вещицы».

И это все, чем Сишель там занимался. Вскоре после прибытия в Японию в 1874 году он обнаружил на рынке в Нагасаки скрытую под толстым слоем пыли целую партию лаковых шкатулок для письменных принадлежностей. Он «заплатил по доллару за штуку, а сегодня многие из этих предметов оцениваются дороже, чем в тысячу франков». Это и были те шкатулки для письменных принадлежностей, которые он продавал (о чем он умалчивает) своим парижским клиентам вроде Шарля, Луизы или Гонса, гораздо дороже тысячи франков.

В те дни Япония была настоящей сокровищницей предметов искусства, которые легко было купить по сходной цене. Улицы ее городов были утыканы лавками, где торговали антиквариатом, тканями или отданными в заклад вещами. На заре у твоей двери толпилось множество торгашей: это были продавцы фукуса[свитков] или купцы, перевозившие бронзу на повозках. Случалось даже, что обычные прохожие охотно соглашались продать вам нэцкесо своих оби[поясов]. Предложения купить что-нибудь сыпались здесь непрерывно, так что за этим следовало сильное утомление и даже отвращение ко всяким покупкам. Впрочем, эти торговцы экзотическими вещами были весьма любезны. Они вызывались быть вашими проводниками, торговались в вашу пользу в обмен на какую-нибудь коробку с детскими сластями и отмечали сделку, устраивая в вашу честь пышные пиры, которые заканчивались очаровательными представлениями с участием танцовщиц и певиц.

Япония сама по себе была такой коробкой со сластями. Коллекционирование в Японии вызывало острые приступы жадности. Сишель пишет о своей потребности de dévaliser le Japon– ограбить, обобрать Японию. Рассказы о том, что обнищавшие даймёраспродают свое наследство, самураи – свои мечи, танцовщицы – свои тела, а прохожие – свои нэцке, – становились легендами о безграничных возможностях. Кто угодно продаст вам что угодно. Япония существовала как некая параллельная страна дозволенных удовольствий – художественных, торговых и сексуальных.

Японские вещи намекали на эротику, и не просто на совместное рассматривание любовниками лаковой шкатулки или безделушек из слоновой кости. Японские веера, безделушки и наряды оживали лишь во время свиданий наедине. Они становились подспорьем для ролевых игр, для чувственных экспериментов над собой. Разумеется, они не могли оставить равнодушным Шарля – с его-то герцогским ложем с парчовыми занавесями, с его любовью к бесконечному изменению обстановки в квартире на рю де Монсо.

На картине Джеймса Тиссо «Японка в бане» (La Japonaise аи bain)девушка, стоящая на пороге японской комнаты, изображена обнаженной, – если не считать тяжелого парчового кимоно, распахнутого и свободно ниспадающего с плеч. Моне написал соблазнительный портрет своей жены Камиллы – в золотом парике, в струящемся красном халате, украшенном вышивкой: самурай, выхватывающий меч из ножен. Позади нее, будто взрывающиеся фейерверки Уистлера, лежат на полу и висят на стене веера. Это самое настоящее представление, устроенное для художника. Оно напоминает ту сцену в Прустовском «По направлению к Свану», где demi-mondaine [18]18
  «Дама полусвета» (фр.).


[Закрыть]Одетта принимает Шарля, облачившись в кимоно, а в ее гостиной с японскими шелковыми подушками, ширмами и светильниками, стоит тяжелый аромат хризантем – дань обонятельному «японизму».

Казалось, собственность менялась местами с собственником. Все эти предметы, похоже, порождали ненасытность, сами завладевали своим владельцем, предъявляли ему свои требования. Сами коллекционеры говорят об опьянении охотой за покупками, об этом процессе, который мог доводить до безумия. «Из всех без исключения страстей страсть к безделушкам – пожалуй, самая ужасная и непобедимая. Человек, влюбленный в предметы старины, – пропащий человек. Безделушка – это не просто страсть, это безумие», – утверждал молодой Ги де Мопассан.

Навязчивое описание такой одержимости можно найти в странной книге, написанной Эдмоном де Гонкуром, бичевателем Шарля. В «Доме художника» (La Maison d’un artiste)де Гонкур подробно описывает комнату за комнатой собственного парижского дома – все boiseries [19]19
  Деревянные панели (фр.).


[Закрыть], картины, книги, декоративные предметы, – пытаясь увековечить каждый предмет, каждую картину и их расположение, чтобы воздать дань памяти покойному брату, с которым жил. В этих двух томах (а в каждом более трехсот страниц) де Гонкур выстраивает одновременно автобиографию и травелог, а также исчерпывающий инвентарь дома – полную опись его содержимого. Этот дом пропитан японским искусством. Прихожую украшает японская парча и свитки какэмоно.Даже сад представляет собой старательно подобранную коллекцию китайских и японских деревьев и кустарников.

Есть даже достойная Борхеса деталь: в коллекцию де Гонкура входит группа китайских произведений, собранная еще в XVII веке одним японцем, bibeloteur exotique [20]20
  Любителем экзотических безделушек (фр.).


[Закрыть]. Мы наблюдаем бесконечную игру в этой перекличке гонкуровских картин, ширм, свитков, открыто выставленных напоказ, с теми предметами, что хранятся за стеклом витрин.

Я мысленно вижу, как де Гонкур – темноглазый, с непослушным белым шелковым платком, завязанным в узел под подбородком, стоит в эффектной позе у дверцы своей витрины из грушевого дерева. Держа в руке одно из своих нэцке, он начинает рассказ о неотступном поиске совершенства, стоящем за каждым из этих предметов:

Целый ряд исключительно превосходных художников – как правило, специалистов – ответственны за… изготовление и посвящают себя целиком созданию какого-нибудь определенного предмета или существа. Так, нам известно о художнике, чья семья в течение трех поколений вырезала в Японии крыс – одних только крыс, и ничего больше. А помимо этих профессиональных художников, наряду с этими людьми с золотыми руками, были и скульпторы-любители, которые для забавы вырезали крошечные шедевры-нэцке. Однажды месье Филипп Сишель подошел к японцу, сидевшему на пороге своего дома, и заметил у него в руках нэцке, на вид почти уже законченное. Месье Сишель спросил этого человека, не желает ли он продать нэцке… когда оно будет завершено. Японец рассмеялся, а потом сказал, что на доработку уйдет еще около восемнадцати месяцев; а потом показал ему другое нэцке, висевшее у него на поясе, и сообщил, что на его изготовление ушло несколько лет. И, продолжая беседу, этот художник-любитель признался месье Сишелю, что дело не в том, что «он чересчур медленно работает… Ему необходим сам процесс… И что он занимается этим лишь изредка… в те дни, когда выкурит трубочку-другую, или у него веселое настроение, или он полон сил». Таким образом, японец дал ему понять, что для этой работы ему необходимы часы вдохновения.

Все эти безделушки из слоновой кости, лака или перламутра, по-видимому, говорили о том, что воображение японских мастеров целиком настроено на bijoux-joujoux lilliputiens– очаровательные лилипутские драгоценные побрякушки. В Париже всем была известна истина о том, что японцы сами маленькие и потому делают маленькие вещицы. И представление о такой миниатюрности часто становилось доводом в пользу того, что искусство Японии начисто лишено тщеславия. Японцы виртуозно, ювелирно передавали быстрые чувства и движения, но отступали, когда речь заходила о более сильных, трагических или благоговейных чувствах. Потому-то у них не было своего Парфенона и своего Рембрандта.

Что им великолепно удавалось – так это изображение повседневной жизни. И эмоций. Именно эти эмоции так заворожили Киплинга, когда тот впервые увидел нэцке, оказавшись в Японии во время своего путешествия в 1889 году. В одном из писем он упоминал о

лавке, наполненной следами крушения старой Японии… Профессор пел дифирамбы шкафчикам из старинного золота и слоновой кости, усеянным нефритом, лазуритом, агатом, перламутром и сердоликом, но мне больше всех этих чудес, утыканных драгоценными каменьями, полюбились пуговицы и нэцке, лежащие на вате, – их можно взять в руки, ими можно поиграть. К сожалению, единственным указанием на имя художника служит бегло процарапанный японский иероглиф, поэтому я не могу сказать, кто измыслил и воплотил в сливочной слоновой кости вот этого старика, перепугавшегося при виде каракатицы. Или этого жреца, который заставил воина нести его оленя, а сам смеется при мысли о том, что грудинка достанется ему, а тяжелая ноша – спутнику. Или эту сухощавую, худую змею, глумливо обвившую лишенный челюсти череп, запятнанный следами разложения. Или этого раблезианского барсука, стоящего на голове, при виде которого невольно краснеешь, хотя он не длиннее полудюйма. Или этого пухлого мальчишку, колотящего младшего братца. Или кролика, у которого такой вид, будто он только что отпустил шутку; или… но тут их целое множество, этих фигурок, запечатлевших самые разные настроения – веселье, презрение или умудренность, – какие ведает изменчивая душа человека. И, держа на ладони полдюжины этих нэцке, я мысленно подмигнул тени покойного резчика! Он давно почил в земле, но успел воплотить в слоновой кости три или четыре образа, за которыми я давно охотился.

А еще японцам удавались эротические сюжеты. Они были предметом особенно страстных поисков коллекционеров: де Гонкур, вспоминая, как покупал их у Сишеля, называл такие визиты «разгульными». Дега и Мане тоже охотились за сюнга– гравюрами, изображавшими акробатические сексуальные позы или куртизанок в обнимку с фантастическими существами. Художники особенно любили изображать осьминогов, потому что их щупальца давали простор воображению. Де Гонкур отмечает в дневнике, что только что купил «альбом японских непристойностей… Они забавляют меня, радуют глаз… Размашистость линий, неожиданные сплетения, расположение предметов, прихотливость в изображении поз и одежды, живописные гениталии». Огромной популярностью среди парижских коллекционеров пользовались и эротические нэцке. Избитыми сюжетами изображения были бесчисленные осьминоги с обнаженными девушками, обезьяны с очень большими грибами фаллической формы, лопнувшие плоды хурмы.

Эти эротические произведения дополняли другие, западные, предметы, создававшиеся для мужского удовольствия: бронзовые скульптуры, маленькие классические изваяния обнаженных тел, идеальные для осязания, какие знатоки обычно держали у себя в кабинете для ученых дискуссий о качестве лепки или особенностях образования патины. Или коллекции покрытых эмалью маленьких табакерок, откуда при раскрытии крышки выскакивали приапические фавны или застигнутые врасплох нимфы: маленькие инсценировки сокрытия и разоблачения. Подобные маленькие вещицы, которые можно было брать в руки и перемещать – легонько, игриво, умело, – хранили за стеклом.

Возможность в Париже 70-х годов XIX века обладать миниатюрным шокирующим предметом, который можно было передавать из рук в руки, была чересчур соблазнительна. Витрины стали неотъемлемой деталью салонной жизни с ее чередованием флирта и упражнений в остроумии.

Лисица с инкрустированными глазами, деревянная

И вот Шарль покупает нэцке. Двести шестьдесят четыре штуки.

Лисица с инкрустированными глазами, деревянная.

Змея, свернувшаяся на листе лотоса, из слоновой кости.

Самшитовый заяц и луна.

Стоящий воин.

Спящий слуга.

Дети, играющие масками, из слоновой кости.

Дети, играющие с щенками.

Дети, играющие с самурайским шлемом.

Десятки крыс из слоновой кости.

Обезьяны, тигры, олени, угри и скачущая лошадь.

Жрецы, лицедеи, самураи, ремесленники и женщина, купающаяся в деревянной бадье.

Вязанка хвороста, перетянутая веревкой.

Мушмула.

Шершень в гнезде, прикрепленном к сломанной ветке.

Три жабы на листке.

Обезьяна с детенышем.

Пара любовников.

Лежащий олень, чешущий ухо задней ногой.

Танцор театра нов расшитой одежде, держащий перед лицом маску.

Осьминог.

Обнаженная женщина с осьминогом.

Обнаженная женщина.

Три съедобных каштана.

Священник на лошади.

Хурма.

И еще более двухсот фигурок – огромная коллекция очень маленьких вещиц.

Шарль не покупал их отдельно, как лакированные шкатулки: он купил у Сишеля эту впечатляющую коллекцию всю сразу, целиком.

Как же все это было? Может быть, эти нэцке были свежим поступлением? Каждое нэцке сначала завернули в шелковый лоскут, а затем положили на опилки, потом привезли из Йокогамы на одном из тех кораблей, которые тратили на дорогу четыре месяца, огибая мыс Доброй Надежды? Может быть, Сишель совсем недавно разложил их в шкафу, чтобы соблазнить состоятельных клиентов? Или Шарль сам разворачивал их, одно за другим, и так обнаружил моего любимого обернувшегося тигра на бамбуковой ветке, которого вырезали из слоновой кости в Осаке в конце XVIII века, или этих крыс, застигнутых врасплох на высохшей рыбине?

Может быть, он влюбился в удивительно светлого зайца с янтарными глазами, а всех остальных купил просто за компанию?

Или он специально заказывал эти нэцке Сишелю? Может быть, эту коллекцию составлял в течение года или двух какой-нибудь прозорливый торговец в Киото, понемногу скупая вещицы у обедневшей знати, а потом перепродал ее? Я присматриваюсь. Среди этих нэцке совсем мало таких, которые были изготовлены для продажи на Запад, наспех вырезаны за предыдущие десять лет. К их числу явно относится пухлый мальчик, хныкающий за маской. Он сработан грубо, вульгарно. Но подавляющее большинство нэцке созданы еще до прибытия в Японию коммодора Перри, некоторым уже тогда было больше ста лет. Здесь есть и фигурки людей, и животных, и эротические сцены, и мифологические существа: представлено большинство сюжетов, типичных для всеобъемлющей коллекции. Некоторые нэцке подписаны знаменитыми резчиками. Эту коллекцию явно составлял человек сведущий.

Или, быть может, Шарль просто случайно оказался вместе с Луизой у Сишеля, среди вороха шелков, папок с гравюрами, ширм и фарфора, и раньше других коллекционеров обнаружил клад? Кто первым заметил нэцке – он или она?

А может быть, Луизы с ним тогда не было? И коллекция должна была стать сюрпризом, приготовленным к ее очередному визиту в комнаты Шарля?

Сколько заплатил за них этот молодой человек, этот взыскательный и обаятельный коллекционер? Его отец, Леон, которому было всего сорок пять лет, недавно умер от сердечной недостаточности. Его похоронили рядом с Бетти в семейном склепе на Монмартре. Но дела «Эфрусси и компании» шли очень хорошо. Жюль недавно купил землю в Швейцарии, на Фирвальдштетском озере, чтобы построить шале для отдыха. Его дядья покупали замки и участвовали в забегах на ипподроме Лоншан, причем их лошади красовались в родовых цветах Эфрусси – голубом и желтом. Нэцке, должно быть, стоили очень дорого, но Шарль мог позволить себе такое экстравагантное приобретение, ведь его состояние росло с каждым годом – вместе с состоянием семьи.

Конечно же я знаю не все. Но я точно знаю, что Шарль специально для нэцке купил шкаф-витрину из черного дерева, отполированного до блеска. Эта витрина была выше самого Шарля – чуть выше метра восьмидесяти. Содержимое можно было рассмотреть сквозь стеклянные дверцы и боковые прозрачные стенки. Зеркальный задник бесконечно умножал коллекцию. Нэцке лежали на зеленом бархате. Все они слегка различаются между собой легчайшими оттенками цвета, и все эти оттенки слоновой кости, рога и самшита – кремовый, восковой, ореховый, золотистый – оказались на одном темно-зеленом поле.

Теперь она передо мной, эта Шарлева коллекция внутри коллекции.

Шарль помещает нэцке на зеленый бархат, в витрину темного дерева с зеркальной задней стенкой, и она становится для них первым пристанищем в этой истории. Они пока неподалеку от лаковых шкатулок, от огромных занавесей, которые Шарль привез из Италии, по соседству с золотистым ковром.

Мне любопытно: устоял ли он перед искушением выйти на лестничную площадку и зайти в дверь налево, чтобы рассказать о своем новом приобретении брату Игнацу?

Нельзя, чтобы нэцке валялись в гостиной или кабинете просто так, никак не защищенные. Они могут потеряться, укатиться куда-нибудь, запылиться и надколоться. Им необходимо храниться в каком-то надежном месте, желательно вместе с другими безделушками. Вот тут-то и приходят на помощь витрины. И в этом своем странствии по направлению к нэцке я все больше и больше внимания стал обращать на витрины, на застекленные выставочные шкафы.

Я постоянно натыкался на них в салоне Луизы. Я видел, что они до сих пор сохранились в особняках «бель эпок», я читал о них и в обозрениях Шарля о различных выставках для «Газетт», и в описях ротшильдовских коллекций. И вот теперь, когда у Шарля появляется собственная витрина, я сознаю, что они являются неотъемлемой частью самого спектакля салонной жизни, а не просто частью обстановки. Мне встречалось описание того, как один коллекционер, друг Шарля, расставлял японские вещицы в витрине «с видом художника, наносящего мазки на холст. Гармония была полной, а удовольствие – изысканным».

Витрины придумали, чтобы вы видели выставленные в них предметы, но не трогали: они обрамляют вещи, подвешивают их словно в воздухе, манят и одновременно отстраняют.

Как раз это, сознаю я вдруг, мне и непонятно в витринах. Первые двадцать лет своей рабочей жизни я занимался тем, что всерьез пытался вытаскивать свои гончарные изделия из стеклянных шкафов, куда их обычно ставили в галереях и музеях. Они же умирают там, за стеклом, говорил я, им душно взаперти. Витрины чем-то сродни гробам: предметам необходимо выбраться оттуда, попытать счастья без этой защиты строгого выставочного стекла, ощутить свободу. «Из гостиной – в кухню!» – гласил мой «манифест». Появилось уж очень много помех. Повсюду trop de verre,«чересчур много стекла», как заметил один великий архитектор, увидев стеклянный дом своего соперника-модерниста.

Однако витрина, в отличие от музейных шкафов, существует еще и для того, чтобы ее открывали. И эта открывающаяся стеклянная дверца, и тот миг, когда вначале присматриваешься, затем выбираешь, а потом тянешься к полке и берешь вещицу, – это миг соблазнения, это пронизанная электричеством встреча руки с желанным предметом.

У Чернуски, друга Шарля, жившего неподалеку, рядом с воротами парка Монсо, имелась обширная коллекция японских произведений искусства, выставленных на фоне совершенно белых стен. От этого японские вещи имели «такой несчастный вид», как если бы они находились в Лувре, заметил один критик. Экспонировать японское искусство как Искусство – это очень, очень серьезная и сложная задача. Впрочем, салон Шарля в доме на холме, это причудливое место, где сведены воедино старинные предметы из Италии и эти новые японские вещицы, музеем не является.

Витрина Шарля – это некий порог.

И эти нэцке идеальны для жизни Шарлева салона. Золотой образ Луизы, раскрывающей свою витрину с японскими вещицами, роющейся там, перебирающей предметы, которые кто-то хочет разглядеть, пощупать, ласково потрогать, говорит о том, что японские вещи и созданы для отвлекающейся в сторону беседы, созданы для развлечения. Мне кажется, эти нэцке добавили нечто особенное в образ жизни Шарля. Это первые предметы, имеющие хоть какое-то отношение к повседневной жизни, пускай даже весьма необычной. Разумеется, они удивительны и в высшей степени чувственны, но в любом случае не столь роскошны, как его кровать, достойная Медичи, или лаковые шкатулки во вкусе Марии-Антуанетты. Они существуют для того, чтобы к ним прикасались.

И главное, эти вещицы вызывают смех – на разные лады. Они остроумны, неприличны и лукаво-комичны. И вот теперь, когда я наконец дождался того момента, когда нэцке внесли по винтовой лестнице и поместили в гостиной Шарля в этом особняке медового цвета, я с облегчением осознаю, что этот человек, который вызывал у всех такую симпатию, в достаточной мере обладал чувством юмора, чтобы наслаждаться этими нэцке. Теперь я не обязан просто восхищаться им. Теперь я тоже могу сказать, что он мне симпатичен.