Текст книги "Век невинности"

Автор книги: Эдит Уортон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава одиннадцатая

Через две недели Ньюлэнд Ачер обосновался у себя в кабинете в новом офисе «Леттерблеяр, Лэмсон и Лоу». Это была частная юридическая фирма, в которой работали адвокаты, предоставлявшие свои услуги нью-йоркской аристократии. Глава ее, прервав послеобеденную медитацию Ачера, пригласил молодого человека подняться к нему.

Старый мистер Леттерблеяр, аккредитованный советник по юридическим вопросам, служивший интересам, по крайней мере, трех поколений нью-йоркских «сливок общества», восседал за письменным столом из красного дерева. Вид у него был несколько растерянный. Пока он поглаживал коротко остриженные усы и убирал взлохмаченные седые волосы со лба, его непочтительный молодой партнер сравнивал его с лечащим врачом, выведенным из себя пациентом, чей недуг не поддавался врачебно-медицинской диагностике.

«Дорогой сэр, – он всегда так обращался к Ачеру, – я послал за вами, чтобы ознакомить вас с одним делом… Но о нем, в настоящий момент, я предпочитал бы не упоминать в присутствии мистера Скипворда или Редвуда.»

Джентльмены, которых он назвал, являлись его старыми партнерами. Так уж было заведено в старом Нью-Йорке, что все юридические фирмы, с момента их основания, сохраняли в списках имена всех своих партнеров. Мистер Леттерблеяр, таким образом, по возрасту мог вполне сойти за внука одного из своих экс-партнеров.

Мистер Леттерблеяр, нахмурив брови, откинулся на спинку кресла и продолжал:

«Речь идет о семействе Минготов, – он многозначительно улыбнулся. – Миссис Мэнсон Мингот приглашала меня вчера к себе. Ее внучка, графиня Оленская, хочет возбудить дело о разводе со своим мужем. Ко мне в руки попали кое-какие бумаги… – он выждал некоторое время, барабаня пальцами по поверхности стола, а потом продолжал: – В связи с вашим альянсом с этой семьей, я бы хотел проконсультироваться именно у вас. Пожалуй, стоит рассмотреть это дело с вами прежде, чем мы предпримем дальнейшие шаги».

Ачер почувствовал, как кровь стучит у него в висках. С тех пор, как он побывал у графини дома, они виделись всего один раз, не считая мимолетной встречи в Opera в ложе Минготов. Она как бы отошла на задний план в его мыслях и чувствах, которые теперь по праву принадлежали только Мэй Велланд. Об ее разводе он впервые услышал от Дженни, чей домысел он сразу же отверг, как необоснованную сплетню.

Внутренне он восставал против самой идеи развода; в этом отношении он был вполне солидарен со своей матерью, которая разводов терпеть не могла. Поэтому, его раздражало то, что мистер Леттерблеяр (без сомнения поддавшийся влиянию старой Кэтрин Мингот) планировал поручить это дело ему, о чем ясно дал ему понять. В конце концов, у Минготов есть свои адвокаты, готовые взяться за подобную работу. Но он-то не Мингот и, к счастью, никогда не будет носить эту фамилию, даже после женитьбы.

Ачер дождался прихода одного из старейшин. Мистер Леттерблеяр захлопнул папку и извлек из стола пакет.

«Если вы удосужитесь просмотреть эти документы…»

Ачер нахмурил брови.

«Прошу прощения, сэр, но именно в связи с тем, что я собираюсь вскоре породниться с этим семейством, я бы предпочел, чтобы по этому вопросу консультировали мистер Лоу или мистер Лэмсон».

Мистер Леттерблеяр посмотрел на него с недоумением и легкой обидой. Где это видано, чтобы стажеры отказывались от ведения такого дела?

Он покачал головой.

«Я ожидал, что у вас будут сомнения на этот счет, сэр. Но это дело такое деликатное, что, надеюсь, вы передумаете и сделаете то, что я прошу. Вообще-то поручить это дело вам мне посоветовали миссис Мэнсон и ее сын. Я побывал у Ловелла Мингота и встретился с миссис Велланд. И они все назвали ваше имя».

Ачер почувствовал внутреннее напряжение. За последние две недели он не давал втянуть себя ни в одну историю и предоставил себе полную свободу наслаждаться обществом своей прекрасной невесты, не обращая внимания на несколько навязчивую опеку со стороны Минготов. Но этот новый приказ миссис Мингот вызвал в нем внутренний протест. Итак, клан уже готов манипулировать им, как будущим зятем миссис Велланд? Роль, которую ему навязывали, раздражала его.

«Пусть этим делом займутся ее дяди», – предложил он.

«Они уже занимаются. Все семейство поставлено на ноги. Им не по душе эта мысль о разводе, но графиня тверда, как алмаз, в своем намерении начать бракоразводный процесс и оформить все законным путем через суд».

Молодой человек молча воззрился на пакет в своей руке: он в него еще не заглядывал.

«Графиня снова собирается выйти замуж?»

«Не исключено, хотя она это и отрицает».

«Тогда…»

«Не соблаговолите ли вы, мистер Ачер, первым делом просмотреть эти бумаги? А после, когда мы приступим к обсуждению самого процесса, я выскажу свое мнение».

Ачер медленно вышел из кабинета, держа в руке навязанные ему документы. С тех пор, как они с графиней виделись последний раз, он подсознательно пытался избегать всех дополнительных нагрузок, связанных с делами мадам Оленской. В тот час, который он провел наедине с графиней в интимном полумраке у камина, между ними на какое-то время установилась связь, основанная на взаимной симпатии, но она разрушилась в момент неожиданного вторжения князя Сан-Острейского вместе с миссис Лемюэль Страферс, когда графиня, не помня себя от радости, бросилась встречать их. А за два дня до этого он, Ньюлэнд Ачер, участвовал в комедии, которую они с матерью разыграли перед Ван-дер-Лайденами, чтобы защитить «бедняжку Элен Оленскую».

Но стоит ли, в самом деле, ломать копья ради особы, которая пренебрегает нью-йоркскими порядками, но зато прекрасно знает, как отблагодарить влиятельных стариканов, посылающих ей корзины с цветами? Нуждается ли она в утешении и защите такого скромного молодого человека, как он? Если взглянуть на это дело через призму собственного восприятия, то оно и гроша ломаного не стоит. Он не мог себе представить Мэй Велланд в подобной ситуации, выставляющей напоказ свои личные проблемы и не упускающей случая поплакаться в жилетку чужому человеку. Никогда еще Мэй не казалась ему такой прекрасной и лучезарной, как в те дни. Он даже смирился с мыслью, что их свадьбу отложили на долгий срок. Пусть так, если у Велландов на то есть свои причины. На все его мольбы приблизить долгожданный день бракосочетания, она неизменно находила какой-нибудь контраргумент.

«Вы же знаете, что ваши родители не станут чинить вам препятствия, если вы захотите сделать все по-своему. Вы ведь уже взрослая!» – внушал он ей. И она, глядя ему прямо в глаза, отвечала: «Да, это так! Но именно поэтому я и не могу оказывать на них давление. В конце концов, это не так важно!»

Такой ответ был вполне типичным для старого Нью-Йорка; и Ачер в душе надеялся, что его будущая жена всегда будет отвечать именно так и не изменит себе. Тот, кто с рождения привык дышать нью-йоркским воздухом, понимает, что порой все, не имеющее чистоты кристалла, меркнет при свете дня…

Документы, которые он отложил в сторону, так и не дочитав до конца, не содержали достаточно информации; ему не удалось почерпнуть из них ничего, кроме сведений, которые шокировали его и вывели из душевного равновесия. В основном в них содержалась переписка адвокатов графини Оленской с одной французской юридической фирмой, в которую она обращалась с просьбой урегулировать ее финансовые дела. Он обнаружил также короткое письмо от графа, адресованное жене. Прочтя его, Ньюлэнд Ачер внезапно поднялся, засунул документы в конверт и решительно направился в офис мистера Леттерблеяра.

«Вот бумаги, сэр, – сказал он подавленно. – Если хотите, я готов встретиться с мадам Оленской».

«Спасибо, спасибо, дорогой мистер Ачер. Если у вас нет никаких планов на этот вечер, хочу пригласить вас поужинать со мной. За ужином мы могли бы все обсудить, а завтра вы позвоните нашей клиентке».

Выйдя из офиса, Ачер направился прямо домой, никуда не заходя. Это был прозрачный зимний вечер. На небосклоне, над крышами домов, сиял молодой месяц. Ачеру захотелось наполнить свою душу этим чистым сиянием, и не вступать ни в какие разговоры до тех пор, пока он не встретится с мистером Леттерблеяром за ужином. Он окончательно решил взяться за это дело и не допустить, чтобы кто-либо чужой копался в прошлом мадам Оленской. Жгучая волна сострадания захлестнула его: от равнодушия и нетерпимости не осталось и следа. Да, эта женщина и в самом деле была униженным и оскорбленным существом. Ее нужно было вытащить из трясины безысходности, в которую она продолжала погружаться.

Ачер вспомнил, что мадам Оленская вскользь упоминала о просьбе миссис Велланд не скрывать от нее всей правды, какой бы горькой она ни была. Вероятно, именно поэтому, в Нью-Йорке в тот вечер всем дышалось легко.

«Увы, мы все – хуже фарисеев!» – подумал он, пытаясь не терзать себя мыслями о подлости человеческой натуры, но вспомнить о том, что в сущности человек – существо слабое.

Впервые он понял, что его собственные жизненные принципы всегда были слишком упрощенными. Он прослыл рисковым молодым человеком, и прекрасно знал, что его тайная любовная связь с миссис Торли Рашворт (все давным-давно в прошлом!) вскоре всплыла наружу, создав ему сомнительную славу опасного донжуана. Что касается самой миссис Рашворт, то она принадлежала к типу женщин – недалеких, тщеславных и, вместе с тем, скрытных от природы, – которых скорее прельщает дух авантюризма амурных похождений, нежели мужское обаяние партнера. У него едва не разбилось сердце, когда он понял, с кем имеет дело. Но все это осталось в прошлом, и не причиняло ему больше жестокой боли. В конце концов, большинство его ровесников проходит через это; и эти молодые люди начинают непоколебимо верить в то, что между их возлюбленными подругами, которых они уважают, и женщинами, готовыми доставить им наслаждение и, в конечном счете, ими презираемыми, лежит глубокая пропасть. В подобных случаях молодых людей всегда покрывают их матери, тетушки и другие родственницы (как правило, умудренные жизненным опытом). Подобно миссис Ачер, они полагают, что «если такие вещи случаются», то, без сомнения, как результат легкомысленного поведения со стороны молодых мужчин и преступного – со стороны женщин. Все престарелые дамы, с которыми Ачер был знаком, считали всех женщин, ищущих любовных утех, хищницами, готовыми пойти на все, лишь бы заполучить какого-нибудь неопытного юнца. Единственный способ, думали они, оградить любого молодого человека от навязчивых домогательств, – это как можно скорее женить его на хорошей девушке, предоставив ей заботиться о нем.

А в старушке-Европе, размышлял Ачер, любовные связи, вероятно, еще более запутанны и вообще с трудом поддаются классификации. В обществе богатых и праздных людей, стремящихся получить от жизни все, подобное, должно быть, происходит на каждом шагу. Стоит ли удивляться, что женщина достаточно тонкая и чувствительная, к тому же иностранка, попала в одну из скандальных историй, запятнав тем самым свое доброе имя? Одинокая и беззащитная, она окончательно запуталась в этом «клубке» интриг.

Возвратившись домой, Ачер написал записку графине Оленской с просьбой сообщить ему, в котором часу следующего дня она готова принять его. Мальчик-посыльный вскоре вернулся с ответом. Графиня написала ему короткое письмо, из которого явствовало, что утром следующего дня она собирается отбыть вместе с Ван-дер-Лайденами в Скайтерклиф на весь уик-энд. Она сообщила ему также, что если он пожелает, она готова принять его после ужина. Записка была написана на измятом клочке бумаги и не содержала ни даты, ни обратного адреса. Но почерк графини был твердым и размашистым. Его несколько удивило решение Ван-дер-Лайденов пригласить графиню в место своего уединения в Скайтерклифе, но потом он подумал, что такой отдых, несомненно, пойдет ей на пользу. Там она сможет немного развеяться и отдохнуть от грустных мыслей в компании двух достойных людей. Прибыв к Леттерблеяру ровно в семь, он сказал, что вынужден будет скоро откланяться, поскольку у него назначена встреча. После изучения бумаг, которые ему были доверены, он сделал свои собственные выводы. Ему не особенно хотелось обсуждать подробности этого дела со своим шефом. Мистер Леттерблеяр был вдовцом. Они ужинали в одиночестве, не спеша поглощая обильную еду. В комнате царил полумрак. На стенах ее, оклеенных старыми обоями, висели пожелтевшие от времени репродукции: «Гибель Чатема» и «Коронация Наполеона».

На буфете, между коробками со столовыми приборами с эмблемой Шератона, стояли высокий графин и бутылка портвейна из коллекции Ланнингсов (подарок клиента!), которую расточительный Том Ланнингс продал за год или два до своей гибели в Сан-Франциско при невыясненных обстоятельствах. Семью не столько унизила его глупая смерть, сколько разбазаривание фамильного добра и, в том числе, распродажа винного погреба.

Покончив с ароматным устричным супом и закуской из сельди и огурцов, они приступили к жареной индейке с кукурузными оладьями под смородиновым соусом и майонезом с сельдереем. Мистер Леттерблеяр, чей ланч традиционно состоял из сэндвича с чаем, ужинал основательно, и настоял на том, чтобы его гость тоже не стеснялся. Когда с едой было покончено, они убрали салфетки, закурили сигары, и мистер Леттерблеяр, откинувшись на спинку кресла и отодвигая в сторону бутылку портвейна, сказал:

«Вся семья возражает против развода. И я думаю, что они правы».

Он пододвинулся поближе к камину и блаженствовал, ощущая приятное тепло огня.

Ачер вдруг почувствовал в себе готовность выступить в защиту самой идеи развода.

«Но почему, сэр? Если обстоятельства побуждают ее…»

«Да, но зачем ей это нужно? Она – здесь, а он – там; между ними – целый океан (Атлантический)! Она все равно не получит и доллара из своих денег, если, конечно, он не вернет ей хоть какую-нибудь часть по доброй воле. А все эти их идиотские брачные договоры! Если все и дальше так пойдет, то Оленский может преподнести ей сюрприз и оставить ее без единого пенни».

Молодой человек это знал, но в ответ не проронил ни слова.

«Хотя, насколько я понимаю, – продолжал мистер Леттерблеяр, – деньги ее волнуют меньше всего. И все же я согласен с ее семьей в этом вопросе: они разошлись, так чего ради затевать этот процесс?»

Час тому назад Ачер прибыл в этот дом, придерживаясь точно такого же мнения. Но когда оно было высказано вслух этим эгоистичным, сытым и совершенно равнодушным пожилым господином, ему вдруг вновь послышался протест фарисействующего общества, старающегося оградить себя от всего, причиняющего дискомфорт.

«Я думаю, она сама должна все решить».

«Гм… Не забывайте о том, что ей угрожает, если она пойдет на развод».

«Вы говорите об угрозе, содержащейся в письме ее мужа? Пустое! Этот отпетый негодяй просто запугивает ее».

«Допустим. Но если начать этот процесс, вы представляете себе, какая вокруг всего этого поднимется шумиха?»

«Шумиха?» – взорвался Ачер.

Мистер Леттерблеяр удивленно приподнял брови, и молодой человек, видя, что бесполезно что-либо объяснять, молча поклонился, а его старший партнер продолжал:

«Развод – это всегда вещь неприятная».

Они помолчали некоторое время, а потом мистер Леттерблеяр спросил, как бы подводя итог их беседы:

«Так вы согласны со мной?»

«Разумеется», – ответил Ачер.

«Ну, тогда я могу на вас рассчитывать. И Минготы тоже. Ваше неприятие идеи развода поможет всем нам».

Ачер заколебался.

«Но я не даю вам твердой гарантии: вначале я должен переговорить с графиней Оленской», – сказал он после долгой паузы.

«Мистер Ачер, я вас не понимаю. Вы что же, хотите войти в семью, над которой повисло это скандальное дело о разводе?»

«Не думаю, что одно с другим связано».

Мистер Леттерблеяр поставил на стол стакан с портвейном и окинул своего молодого партнера изучающим взглядом.

Ачер понял, что еще немного, и его могут вообще отстранить от ведения этого дела. Но в силу какой-то скрытой причины, это его уже не устраивало. Теперь, когда он взялся за работу, у него не было ни малейшего желания выходить из игры.

Но, в пылу дискуссии, он почти разубедил этого, лишенного всякого воображения старика, что способен вести это дело. А ведь в глазах Минготов не кто иной, как мистер Леттерблеяр являлся признанным авторитетом в области юриспруденции.

«Не сомневайтесь, сэр, – сказал Ачер. – Я не начну действовать, прежде чем дам вам полный отчет о происходящем. Я имел в виду только одно: что мне не следует делать выводы, пока я не выслушаю мадам Оленскую.»

Мистер Леттерблеяр одобрительно кивнул. На всякий случай не мешало подстраховаться: осторожность в старом Нью-Йорке давно стала доброй традицией. А молодой человек, бросив взгляд на часы, сказал, что у него назначена встреча и поспешил откланяться.

Глава двенадцатая

В старом Нью-Йорке ужинали в семь часов, и, как правило, после ужина наносили визиты. И хотя в окружении Ачера эта привычка зачастую высмеивалась, многие по-прежнему продолжали ей следовать. Молодой человек шел с Вейверли-Плейс по опустевшей Пятой Авеню. Проезжая часть была свободна, и только возле дома Реджи Чиверса (в тот вечер Чиверсы устраивали званый ужин в честь князя) толпились экипажи.

Пожилой джентльмен в теплом пальто и кожаных перчатках поднялся по ступенькам, выложенным из коричневого камня, и растворился в освещенном газовым рожком холле.

Миновав площадь Вашингтона, Ачер отметил про себя, что старый мистер Дюлак заехал навестить своих родственников, Дедженитов, а когда молодой человек проходил мимо Вестент-стрит, он заметил мистера Скипворда, судя по всему, направлявшегося к старушкам Ланнингс. Пройдя чуть дальше по Пятой Авеню, Ачер увидел, как в дверях собственного дома появился Бьюфорт. Как тень он промелькнул в свете фонарей, сел в карету и укатил в неизвестном направлении (о котором, вероятно, вообще не стоило упоминать).

Спектакля в Опере не было, и Ачер не припоминал, чтобы кто-нибудь из людей их круга созывал в тот вечер гостей. Должно быть, поэтому поздний выезд мистера Бьюфорта был овеян глубокой тайной. Ачер подозревал, что Бьюфорт держал путь к маленькому домику на Лекингтон-Авеню, на окнах которого недавно появились веселенькие занавески и цветочные ящики. Перед его свежевыкрашенной дверью часто видели знакомый экипаж канареечного цвета мисс Фанни Ринг.

Помимо маленькой, скользкой пирамиды, символизировавшей самую верхнюю часть общественной иерархии Нью-Йорка (мир миссис Ачер и остальных), существовала еще тонкая прослойка общества, отказывавшаяся причислять себя к какой бы то ни было структуре вообще. То был независимый мир художников, музыкантов и писателей. Несмотря на всю неординарность путей самовыражения, люди, принадлежавшие к этой разобщенной среде, пользовались вполне заслуженным авторитетом. Но они предпочитали общение с себе подобными. В былые дни, когда дела еще шли в гору, Медора Мэнсон собирала публику на «литературные вечера». Но вскоре эта затея канула в Лету, поскольку профессиональные литераторы упорно отказывались на них приходить.

Других членов общества тоже неоднократно посещала идея создания литературных салонов. К примеру, в доме Блэнкеров (чье семейство было представлено энергичной и речистой маман и тремя дочерьми, прекрасно ее пародировавшими) можно было встретить Эдвина Буфа с Патти и Вильямом Винтером. Сюда захаживал популярный шекспировский актер Джордж Ригнольд; здесь собирались издатели, музыкальные и литературные критики.

Миссис Ачер и люди ее круга испытывали определенную неловкость при общении с богемной публикой. Люди искусства казались им странными, живущими в вымышленном, иллюзорном мире, состоящем из одних абстракций; понять до конца их было невозможно. Впрочем, в семействе Ачеров и их окружении всегда высоко ценились литература и искусство. Миссис Ачер частенько повторяла своим детям, что «сливки общества» стали бы более рафинированными, если бы к ним причислили таких людей, как Вашингтон Ирвинг, Фитцгринс Галлек и автора поэмы «Виновный эльф». Наиболее именитые авторы этого поколения были джентльменами по происхождению. Возможно, среди «поэтов толпы», не нашедших общественного призвания, и встречались люди, не менее талантливые, аристократы по духу. Но поскольку их происхождение, внешний вид, прическа, манера общения оставляли желать лучшего, старый Нью-Йорк их не принял и считал чудаками.

«В дни моей молодости, – говаривала миссис Ачер, – мы знали всю богему с Баттери и Кэнал-стрит. Надо сказать, только те из них, кому удалось сделать себе имя, владели собственными экипажами. Тогда не было проблем с поиском свободного места. Это теперь все вокруг заставлено, так что и яблоку негде упасть».

Только старая миссис Мингот, свободная от каких бы то ни было предрассудков, в том числе и сословных, толстокожая, как настоящая парвеню, умела наводить мосты и свободно общаться с любой богемой. Но она никогда не брала в руки книги, а на картины и вовсе не обращала внимания; музыка волновала ее лишь тогда, когда пробуждала воспоминания о знойных итальянских ночах и ее былом триумфе в Тюильри. Пожалуй, еще Бьюфорт, для которого, как и для старой Мингот, не существовало никаких преград, мог бы без особого труда найти общий язык с богемной публикой. Но его роскошный особняк и лакеи в шелковых чулках являлись естественным препятствием на пути к общению с лицами, не принадлежавшими к их кругу. Кроме того, как и старая Мингот, он не питал особого пристрастия к литературе; профессиональных литераторов он называл «писаками» и был убежден, что они продают свое перо и пишут только то, что доставляет удовольствие состоятельным людям. И ни один из знакомых Бьюфорта, достаточно богатых для того, чтобы их мнение имело вес в его глазах, ни разу не возразил ему.

Ньюлэнду Ачеру все эти вещи были известны чуть ли не с пеленок. Он безоговорочно принимал их, как часть своей вселенной. Он знал, что в ряде других стран общество устроено так, что известные художники, поэты, писатели, люди науки или актеры не менее почитаемы, чем князья; он не раз пытался представить себе, каким стало бы их общество, если бы в гостиных и салонах преобладали разговоры о Мериме (его «Письма к незнакомке» были настольной книгой Ачера), Теккерее, Браунинге или Уильяме Моррисе.

Но вряд ли отыскался бы человек, способный претворить подобные мечты в жизнь в таком городе, как Нью-Йорк. Поэтому, их можно было бы назвать бесплодными. Ачер знал почти всю нью-йоркскую «пишущую братию», многих музыкантов и художников: он знакомился с ними в Сенчери, музыкальных и театральных клубах, которые только начинали создаваться в городе. Он получал удовольствие от общения с ними на всевозможных вечерах, но смертельно скучал в салоне у Блэнкерсов, где знаменитостей атаковывали назойливые и экстравагантные поклонницы, считавшие их, по-видимому, чем-то вроде своих трофеев. И даже после того, как ему удавалось поговорить с Недом Винсетом, он неизменно возвращался домой с мыслями о том, что все его друзья-аристократы варятся в собственном соку, и что их круг общения слишком замкнут. Для того, чтобы его расширить, считал он, нужны радикальные решения. Так или иначе, выход был только один: в постоянном общении с творческими людьми.

Ачер думал обо всем этом, пытаясь представить себе общество, которое покинула графиня Оленская. Она столько выстрадала, и, возможно, на ее долю выпадали и некоторые запретные радости. Он вспомнил, как она удивилась, когда выяснилось, что ее бабушка, Кэтрин Мингот, и Велланды решительно возражают против того, чтобы она жила в «богемном» квартале, заселенном одними «писаками». Члены ее семейства боялись вовсе не опасностей, которые могли подстерегать ее там: им не нравилось, что ее будет окружать беднота. А еще они боялись, как предполагала графиня, что ее напичкают какими-нибудь бредовыми идеями, почерпнутыми из литературы. Сама она этого не боялась, и вся ее гостиная была буквально завалена книгами, лежавшими в «живописном беспорядке». В основном, это были романы, и Ачера привлекли новые имена и названия. «Поль Бурже, Гюисманс, братья Конкорт», – читал он… Ачер размышлял над всем этим, пока ехал к графине. Оказавшись у дверей ее дома, он снова напомнил себе о том, что у нее несколько иные ценности, чем у него самого и его близких, и поэтому ему придется сделать над собой невероятное усилие и подстроиться под нее. Иначе он не сможет быть ей полезен в сложной ситуации, в которую она попала.

Настасья отворила двери, таинственно улыбаясь. В холле, на тахте, лежали соболий полушубок, театральный цилиндр, на шелковой подкладке которого был вышит золотом вензель Ю.Б., и пара кожаных перчаток. Сомнений не было: все эти дорогостоящие вещи принадлежали Юлиусу Бьюфорту.

Ачер разозлился, причем до такой степени, что уже хотел было нацарапать пару слов на обратной стороне визитной карточки, развернуться и выйти. Но тут он вспомнил, что когда писал мадам Оленской записку с просьбой принять его, то совсем забыл предупредить, что хочет переговорить с ней с глазу на глаз. Поэтому в том, что она также пригласила и других гостей, была и его доля вины. Он вошел в гостиную с твердым намерением игнорировать Бьюфорта и пересидеть его.

Банкир стоял, прислонившись к камину, покрытому сверху старой гобеленовой дорожкой, на которой поблескивал канделябр с церковными свечами из желтого воска. Облокотившись о каминную полку, Бьюфорт выпятил грудь и выставил вперед левую ногу в лакированном ботинке. Он улыбался хозяйке дома, уютно устроившейся на софе, поставленной под прямым углом к камину. Позади нее стоял стол, весь уставленный цветами. Мадам Оленская полулежала на софе, вдыхая аромат орхидей и азалий (судя по всему, из оранжереи Бьюфорта). Свою руку в широком рукаве, обнаженную до локтя, она подложила под голову.

Обыкновенно, леди, принимавшие по вечерам, носили так называемые «домашние вечерние туалеты». Это были длинные шелковые платья с неглубоким декольте и оборками из кружев. Предпочтение отдавалось лифам со вставками из китового уса и длинным рукавам с кружевными манжетами, закрывавшими всю руку, за исключением запястья: на нем обычно красовались итальянские золотые браслеты или бархотки. Но мадам Оленская, пренебрегавшая традициями, была облачена в длинный халат из красного бархата, отороченный у горловины блестящим черным мехом. Ачер вспомнил, что во время своего последнего визита в Париж он видел портрет работы одного новомодного художника, Карлюса Дюрана, чьи картины произвели настоящий фурор на выставке. На нем была изображена дама, одетая в такой же широкий халат. Ее подбородок утопал в отороченном мехом воротнике.

В одеянии графини, несомненно, было что-то вызывающее. Высокий воротник, наполовину закрывавший шею, вечером, в жарко натопленной гостиной? И руки, обнаженные до локтя… Но в целом вид у нее был довольно эффектный.

«Боже Всемогущий! Целых три дня в Скайтерклифе! – сказал Бьюфорт своим громким, чуть насмешливым голосом, когда Ачер вошел. – Не забудьте прихватить с собой все ваши меха и грелку».

«Но зачем? Что, дом такой холодный?» – спросила она, протягивая Ачеру левую руку для поцелуя, что было несколько неожиданно для него.

«Нет, его хозяйка», – усмехнулся Бьюфорт, приветствуя молодого человека беззаботным кивком головы.

«Да, но мне она показалась такой доброжелательной! Она ведь сама приезжала, чтобы пригласить меня туда. Бабушка сказала, что мне обязательно нужно съездить».

«Ну, то бабушка!.. А я вам говорю, что вы много потеряете, если поедете. Вы пропустите отменный устричный ужин, который я хочу заказать в Дельмонико в следующее воскресенье для вас, Кампанини и Сальчи и еще кое-кого».

Графиня перевела взгляд с банкира на Ачера. По всей вероятности, она колебалась.

«Вы искушаете меня! – произнесла она. – После того вечера у миссис Страферс я еще не встречала ни одного художника!»

«А с кем из них вы хотите познакомиться? Я знаю двух или трех маститых художников, с которыми довольно приятно общаться. Так что мог бы устроить для вас встречу с ними, если пожелаете», – смело вмешался в разговор Ачер.

«Художники? Да разве они есть в Нью-Йорке?» – спросил Бьюфорт. Своим вызывающим тоном он явно хотел подчеркнуть, что если у него в доме нет ни одной купленной в Нью-Йорке картины, то о каких художниках может идти речь?

Но мадам Оленская сказала, обращаясь к Ачеру с присущей ей серьезной улыбкой: «Было бы чудесно! Я уже давно подумывала о знакомстве с драматическими актерами, певцами, художниками и музыкантами Нью-Йорка. В дом моего мужа всегда приходили люди из богемной среды».

Слова «дом моего мужа» она произнесла даже с некоторым сожалением в голосе, как если бы с ними не были связаны одни из самых драматических воспоминаний ее жизни. Ачер взглянул на нее в растерянности, силясь понять, как могла она в столь ответственный момент, когда репутация ее была поставлена на карту, так легкомысленно говорить о прошлом, с которым собиралась порвать раз и навсегда? Или это было притворство?

«Я думаю, – продолжала она, обращаясь одновременно к ним обоим, – что человек приходящий вносит разнообразие в нашу жизнь. Это, пожалуй, ошибка – видеть одни и те же лица каждый день».

«Во всяком случае, это скука смертная, – проворчал Бьюфорт. – Но когда я стараюсь вас развлечь, вы охлаждаете мой пыл. Бросьте, соглашайтесь лучше на мой вариант! В воскресенье вам предоставляется последний шанс, ибо Кампанини уезжает в Балтимор и затем – в Филадельфию на следующей неделе. Я сниму номер и они будут петь для нас всю ночь напролет».

«Звучит заманчиво! Позвольте мне подумать… Можно я напишу вам завтра утром?»

Графиня говорила доброжелательно, и по ее голосу было трудно понять, склоняется ли она к тому, чтобы принять это предложение или нет. Бьюфорт почувствовал ее внутренние колебания и поскольку ему редко отказывали, он стоял возле нее, упрямо сдвинув брови.

«Почему вы не хотите сказать мне прямо сейчас?»

«Вопрос слишком серьезный, чтобы решать его в сей поздний час!»

«Так, по-вашему, сейчас слишком поздно?»

Графиня встретила его взгляд с невозмутимым спокойствием.

«Да, – ответила она, – к тому же нам нужно поговорить о деле с мистером Ачером».

«Ясно», – протянул Бьюфорт. – И поскольку попытки удержать его с ее стороны не последовало, он слегка пожал плечами и, с деланным равнодушием, поцеловал ей руку (у него этот жест был хорошо отработан!)

Остановившись на пороге, он бросил Ачеру: «Кстати, Ньюлэнд, если вам удастся уговорить графиню задержаться в городе, считайте, что вы включены в список приглашенных на ужин».