Текст книги "В лучах мерцающей луны"

Автор книги: Эдит Уортон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

XXI

По дороге в гостиницу с обеда в «Нуво-люкс» события разворачивались в предвиденной Сюзи последовательности.

Она пообещала Стреффорду проконсультироваться у юриста относительно развода, и он поцеловал ее; дать обещание оказалось легче, чем она ожидала, и выдержать поцелуй – не очень трудно.

Она ехала на обед, дрожа от обиды после того, как узнала, что ее муж все еще с Хиксами. Хотя, в сущности, она и так была уверена в этом, фактическое подтверждение потрясло ее, и в первый раз ей открылась пропасть между «бояться» и «знать». Неудивительно, что он не написал ей, – современный муж не обязан этого делать: предоставь все времени и газетам – и о твоих намерениях станет известно. Сюзи могла представить, как Ник говорит себе (так он иногда говорил, когда она напоминала ему о неотвеченном письме): «Но есть много способов ответить на письмо – и, как ни странно, писать – это не мой способ».

Что ж… он ответил по-своему, и она получила ответ. Она отложила газету, и в этот миг у нее потемнело в глазах, она будто вновь погрузилась в беспредельные мучения той ужасной бессонной ночи в палаццо Вандерлинов. Но она уже устала от мучений: ее хрупкое тело и нервы отвергали их. Волна схлынула, и Сюзи чувствовала, как неудержимо борется, выплывая к свету, жизни и молодости. Он отказался от нее! Что ж, она постарается отказаться от него! Все старые испытанные средства в ее распоряжении: яркая помада для бледных губ, атропин – для мутных глаз, новое платье на кровати, мысли о Стреффорде и его гостях, ожидающих ее, и о заключениях, которые сделают обедающие в «Нуво-люкс», увидев их вместе. Слава богу, никто не скажет: «Бедняжка Сюзи – слыхали, Ник бросил ее?» Нет, они скажут: «Бедняга Ник! Думаю, ей жаль было бросать его, но Олтрингем безумно хочет жениться на ней, и что она могла поделать?»

И снова события развивались так, как она предвидела. Видя ее за столиком лорда Олтрингема с Эскотами и вдовствующей герцогиней, любопытные свидетели не могли расценить этот обед иначе, как подтверждение слуха о ее предстоящем замужестве. Как сказала Элли, нынче люди объявляют о своей «помолвке», не дожидаясь, пока закончится утомительный бракоразводный процесс. Элли собственной персоной, в жемчугах и горностае, прошествовала позже с Алджи Бокхаймером, следовавшим по пятам, и, нарочито усевшись с ним тет-а-тет, кивнула Сюзи с симпатией. У всех в глазах светилось одобрение, все будто говорили: как блестяще Сюзи Лэнсинг провернула дело! Когда по завершении обеда вся компания направилась из ресторана в зал, она чувствовала в улыбках и рукопожатиях толпы едва уловимые поздравления; и Вайолет Мелроуз, сидевшая в уголке с Фалмером, поманила ее бледной рукой в нефритовом браслете, чтобы ласково прошептать: «Ты очень умно сделала, дорогая, что не надела никаких драгоценностей».

В глазах всех женщин она видела отраженный блеск драгоценностей, которые могла бы надеть, когда захочет: будто их сверкание достигало ее из далекого банка, где они лежали за семью печатями в сейфе Олтрингема. Какой дурой она была, подумав, что Стреффорд поверит, будто она равнодушна к ним!

Супруга посла, бесцветная чопорная особа, вела себя несколько менее приветливо, чем хотелось бы, но ничего удивительного: их дочь леди Джоан – хорошенькая девушка, опасно хорошенькая, чтобы с ней не считаться; наверное, все в зале понимали это. И вдовствующая герцогиня очаровательна, ну вылитый Стреффорд, только в парике и фальшивых жемчугах (таких же фальшивых, как ее зубы, не сомневалась Сюзи); сердечность ее была столь демонстративна, что будущей невесте было трудней объяснить ее, чем холодность леди Эскот, пока она не услышала, когда они проходили в зал, как старая леди прошипела своему племяннику: «Стрефф, дорогой, когда найдется свободная минутка и сможешь заглянуть в мой жалкий пансион, ты, я знаю, сумеешь объяснить в двух словах, что надо сделать, чтобы успокоить моих ужасных ростовщиков… И приводи свою изысканную американку, хорошо?.. Нет, Джоан Сенешаль слишком уж куколка, на мой вкус… Скучна…»

Да, этот сладкий привкус вновь остался на ее губах. Несколько дней спустя она начала удивляться, как мысль о ласках Стреффорда могла так ее тревожить. Конечно, он не был щедр на них; но когда он прикасался к ней, даже во время поцелуя, это уже, казалось, не имеет значения. За первой чуть ли не истерикой последовала милосердная почти бесчувственность.

То же, несомненно, будет и в отношении всего остального в ее новой жизни. Если это не вызовет никакой острой реакции, страдания или наслаждения, само отсутствие чувства принесет покой. А между тем она испытывала то, что, как начала подозревать, было максимальным блаженством для большинства женщин ее круга: дни, заполненные встречами, приятное возбуждение толп модниц, удовольствие схватить драгоценность или безделушку, или новый фасон под носом у лучшей подруги, или быть приглашенной на некий закрытый просмотр или эксклюзивное представление, куда не смогла попасть лучшая подруга. Теперь не существовало ничего, что она не могла бы купить, ни одного места, куда она не могла бы пойти: оставалось только выбирать и торжествовать. И на какое-то время все эти пустяковые волнения дали ей иллюзию радости жизни.

Стреффорд, как она ожидала, отложил свое возвращение в Англию, и они уже почти три недели жили вместе, фактически открыто подтвердив свои новые отношения. В конце концов ей это понравилось, самое легкое было просто находиться со Стреффордом – обратиться к старой испытанной дружбе, чтобы сгладить ощущение необычности. Но хотя она так быстро привыкла к его ласкам, сам он оставался странно чуждым: временами она отнюдь не была уверена, что говорит с прежним Стреффордом. Дело было не в том, что его взгляды изменились, а в том, что его теперь занимали и увлекали новые вещи. Он находил почти детское удовольствие в самых незначительных сторонах своего высокого положения; и хотя по-прежнему смеялся как над своими привилегиями, так и обязанностями, это был ревнивый смех.

Например, ему было бесконечно забавно, что люди, прежде осуждавшие его, теперь заискивали перед ним, что теперь он собирал за одним столом персон, которым приходилось скрывать досаду, когда их приглашали вместе с другими персонами, боясь, что их вовсе не пригласят. Его равно веселило капризное благоволение нудных и невзрачных женщин, притом что блестящие и доступные дамы только и ждали, чтобы он обратил на них внимание. Он, например, был в восторге, когда пригласил герцогиню и Вайолет Мелроуз на обед с олтрингемским викарием, который оказался в Париже проездом по пути в Швейцарию на месячный отпуск, и наблюдал за лицом жены викария, когда герцогиня рассказывала о своих последних трудностях с букмекерами и ростовщиками, а Вайолет объявляла, что все, когда-то считавшееся принадлежащим исключительно Респектабельности и Скуке, по праву принадлежит Любви и Гению.

Сюзи вынуждена была признать, что ее собственные развлечения вряд ли были высшего порядка, но, с другой стороны, она терпела их за неимением лучшего, тогда как Стреффорд, который мог позволить себе развлекаться как хотел, был полностью удовлетворен подобными триумфами.

Несмотря на всю свою славу и возможности, Стреффорд отчего-то словно бы дал усадку. Прежний Стреффорд был, несомненно, крупной личностью, и она спрашивала себя: неужели материальное благополучие всегда является началом окостенения? Стреффорд был намного забавней в те времена, когда ему приходилось изворачиваться, чтобы раздобыть средства к существованию. Теперь же порой, когда он пытался говорить о политике или с апломбом рассуждал о каких-то вопросах, представлявших общественный интерес, ее поражала его ограниченность. Прежде, не имея твердого мнения в чем-то, он обычно выходил из положения с помощью беззаботной шутки или непринужденной иронии; теперь он был по-настоящему нуден, временами почти высокопарен. И она только сейчас заметила, что он не всегда хорошо слышит, когда одновременно говорят несколько человек или в театре; и у него появилась привычка повторять: «Не пойму, имярек говорит неразборчиво? Или я начинаю глохнуть?»; это действовало ей на нервы, наводя на мысль о соответствующей умственной немощи.

Впрочем, подобные мысли не все время ее беспокоили. Жизнь текла лениво, что было естественным для нее, как и для него; никогда течение ее не было быстрым, волны бурными. И в отношениях с ней он был неизменно тактичен и предупредителен. Она видела, что он до сих пор помнит тот испуганный обмен взглядами после их первого поцелуя; и чувства, что в нем бьет струйка тайного родника воображения, иногда бывало достаточно, чтобы утолить ее жажду.

Она всегда чисто по-мужски держала слово и, пообещав Стреффорду начать бракоразводный процесс, тотчас взялась за дело. Неожиданное внутреннее сопротивление помешало ей обратиться за советом к подругам вроде Элли Вандерлин, которая, как она знала, сама была с головой погружена в переговоры по такому же поводу, и все, что она могла придумать, – это обратиться за консультацией к молодому адвокату-американцу, практиковавшему в Париже, чувствуя, что с ним ей будет легче говорить, поскольку он не из Нью-Йорка и вряд ли знает ее историю.

Она была настолько невеждой в том, как осуществляются подобные дела, что была удивлена и успокоилась, когда он задал несколько вопросов интимного характера; но было шоком узнать, что просто по причине измены или несовместимости развестись нельзя ни в Нью-Йорке, ни в Париже.

– Я думала, в наше время… если люди предпочитают жить отдельно… это всегда можно устроить, – пробормотала она, удивляясь собственному неведению после стольких разрывов супружеских отношений, происшедших при ее содействии.

Молодой адвокат улыбнулся и слегка покраснел. Очаровательная клиентка явно пугала его своей привлекательностью и еще больше – неопытностью.

– Вообще-то, можно, – признал он, – особенно если… как я думаю, случай… ваш муж в равной степени жаждет…

– О, конечно жаждет! – воскликнула она, неожиданно почувствовав унижение оттого, что приходится согласиться с этим.

– Что ж, тогда… могу я дать вам совет? Лучший способ ускорить дело – написать ему.

Она слегка поморщилась. Ей никогда не приходило в голову, что адвокаты не уладят дело без ее участия.

– Написать ему… но о чем?

– Ну, выразить ваше желание… получить свободу… Остальное, полагаю, – сказал молодой адвокат, – можно предоставить мистеру Лэнсингу.

Она не знала точно, что он имеет в виду, и была слишком смущена предложением связаться с Ником, чтобы подумать о чем-то еще. Как она напишет ему такое письмо? И все же как признаться адвокату, что у нее недостанет смелости на это? Он, конечно, скажет ей идти домой и помириться с мужем. Она была в растерянности.

– Не будет ли лучше, – предложила она, – если он получит письмо из вашей конторы?

Он вежливо возразил:

– Вообще говоря, нет. Если, как я думаю, возникнет необходимость полюбовного соглашения… чтобы иметь формальное доказательство, в предвидении собеседования, разумнее, на мой взгляд, иметь несколько слов, написанных вашей рукой.

– Собеседование? Это необходимо?

Ей было стыдно показывать свое смятение этому тактично улыбавшемуся молодому человеку, который удивлялся ее непониманию; но она не могла совладать со своим голосом.

– Пожалуйста, напишите ему вы… я не могу! И я не могу видеть его! Прошу, не могли бы вы сделать это для меня? – умоляла она.

Теперь она видела, что представляла себе развод наподобие похода – или отправки слуг – в магазин за чем-то конкретным и небольшим, за что можно заплатить деньгами Стреффорда и что доставят на дом. Какой дурой должен считать ее адвокат! Она встала с холодным видом:

– Мой муж и я не желаем больше видеть друг друга… Уверена, это было бы бесполезно… и тяжело.

– Вам лучше судить, конечно. Но во всяком случае письмо от вас, дружеское письмо, было бы разумным поступком… учитывая очевидное отсутствие доказательств…

– Очень хорошо, тогда я напишу, – согласилась она и поспешила прочь, едва слыша вдогонку наставление сделать копию письма.

Вечером она села за письмо. Она могла бы отказаться от этого в последний момент, если бы в театре к ней в ложу не зашел малыш Брекенридж. Он только что вернулся из Рима, где обедал с Хиксами («Отличное зрелище – они времени зря не теряют – ты бы их не узнала!»), и встретил там Лэнсинга, который, по его словам, намерен жениться на Корал, «как только все уладится».

– Ты была совершенно права, не так ли, Сюзи, – хихикнул он, – той ночью в Венеции прошлым летом, когда все мы думали, что ты шутишь насчет их помолвки? Жаль, ты не дала тогда нагрянуть к Хиксам и послала Стреффа вернуть нас в тот самый момент, как мы уже готовы были вломиться к ним! Помнишь?

Он весело выпалил: «Стреффа», как в старые времена, но при этом неуверенно покосившись на хозяина, и лорд Олтрингем, склонившись к Сюзи, сказал холодно:

– Брекенридж говорил обо мне? Я не уловил, что он сказал. То ли он говорит неразборчиво, то ли я глохну, не пойму?

После этого было сравнительно легко, когда Стреффорд высадил ее у гостиницы, подняться к себе и сесть за письмо. Она быстро написала число и свой адрес, затем задумалась; но тут же вспомнила хохоток Брекенриджа, и слова потоком хлынули из нее.

«Ник, дорогой, был июль, когда ты покинул Венецию, и я не получала от тебя никакого известия, кроме записки, где ты говорил, что уехал на несколько дней и что скоро снова напишешь мне.

Но так и не написал, и прошло уже пять месяцев, как ты покинул меня. Это означает, думаю, что ты хочешь вернуть себе свободу и возвратить мне мою. Не было бы в таком случае добрее прямо сказать об этом? Хуже нет, чем жить в таком положении, как мы сейчас. Не знаю, как сказать, но, поскольку ты, видимо, не желаешь писать мне, может, предпочтешь послать ответ мистеру Фредерику Спиэрмену, здешнему американскому адвокату. Его адрес: бульвар Османа, 100. Надеюсь…»

Она прервалась на последнем слове. Надежда? На что она надеется, на него или на себя? Пожелание ему благополучия будет похоже на насмешку… и пусть уж лучше письмо будет горьким, чем бесчувственным. Главное, закончить его. Переписывать даже эти несколько строк было бы мучением. Так что она оставила «надеюсь» и просто добавила: «в недолгом времени услышать, что ты решил».

Она перечитала написанное и содрогнулась. Ни слова о прошлом – ни единого намека на волшебное единство их жизней, когда один был в другом, как цветок в оболочке листа! Но разве место подобным воспоминаниям в таком письме? Она чувствовала, что хочет спрятать того, другого Ника в своей груди, а с ним и другую Сюзи – Сюзи, какой он когда-то ее себе представлял… Как далеки они оба были от теперешней ситуации!

С письмом покончено; она смотрела на запечатанный конверт, пока его присутствие в комнате не стало невыносимым, и она поняла, что должна или порвать его, или немедленно отправить. Она спустилась в вестибюль спящей гостиницы и сунула деньги ночному портье, чтобы тот отнес конверт на ближайшую почту, хотя тот сопротивлялся, ссылаясь на то, что в столь поздний час спешить нет смысла. «Не желаю держать его у себя», – упорствовала Сюзи и упрямо стояла у конторки, как была в халате, пока портье не исполнил поручение.

Она вернулась в свой номер и, увидев беспорядок на письменном столе, вспомнила о совете адвоката сделать копию письма. Копия должна была храниться в папке с другими документами по делу «Лэнсинг против Лэнсинга»! Она расхохоталась. Что за люди эти законники! Неужели он не понял, просто посмотрев ей в глаза и услышав ее голос, что она никогда, пока живет на свете, не забудет ни слова этого письма, – что каждую ночь будет лежать, как лежала сегодня, часами глядя в темноту широко открытыми глазами, а в мозгу голос будет монотонно повторять: «Ник, дорогой, был июль, когда ты покинул меня…» – и так далее, слово за словом, до последнего фатального слога?

XXII

Стреффорд уезжал в Англию.

Удостоверясь, что Сюзи предприняла первые шаги к обретению свободы, он стал открыто относиться к ней как к обрученной невесте и больше не видел причины держать это в тайне. Она понимала его нетерпеливое желание определиться с их планами; это защитило бы его от опасности положения выгодного жениха и заставило людей прекратить, по его выражению, совать нос в его дела. Теперь, когда впечатление новизны для него стерлось, к нему вернулась природная леность, и ничто так не ужасало его, как необходимость остерегаться бесчисленных планов, постоянно предлагаемых ему доброжелателями. Сюзи иногда нравилось, что он женится на ней потому, что это значило идти по пути наименьшего сопротивления.

– Жениться на мне – самый легкий способ не жениться на всех остальных! – рассмеялась она однажды, когда он стоял перед ней в тихой аллее Булонского леса, настаивая на соглашении о различных предварительных условиях. – Думаю, я для тебя единственная защита.

Странный огонек вспыхнул в глубине его глаз, и она тут же предположила, что он думает: «А я для тебя не то же самое?»

Она изменилась в лице, а он ответил, тоже рассмеявшись:

– Так оно и есть, слава богу!

Она подумала и спросила:

– Но пока… как ты собираешься защищаться еще год?

– Ты должна будешь позаботиться об этом, снять маленький домик в Лондоне. Придется, знаешь ли, присматривать за мной.

У нее готово было сорваться с языка: «Если это все, что тебя заботит!..» Но именно того она и хотела – позаботиться, насколько возможно, чтобы у них не было таких разговоров, таких мыслей. Она не могла спросить, насколько много значит для него, чтобы не быть в свою очередь спрошенной о том же, а это было бы ужасно. По правде сказать, хотя Стреффорд не демонстрировал страстную влюбленность – может, из тактичности, может, темперамент был не тот, может, просто в силу давнишней привычки преуменьшать и препарировать каждое чувство и каждое убеждение, – она все же знала, что небезразлична ему, насколько вообще кто-нибудь мог быть ему небезразличен. Если в чувстве немалую роль играет элемент привычки, если она нравится ему прежде всего потому, что он привык к ней, знает ее взгляды, ее слабости, потребности, знает, что с ней ему никогда не придется скучать и почти наверняка будет интересно, – что ж, такие вещи, хотя они и не из самых воспламеняющих, способны прекрасно подогревать его чувство. Она познала тропики, и теперь ей хотелось более умеренного климата; но мысль о том, что придется целый год нежно раздувать в нем пламя, вызвала в ней невыразимую тоску. Однако все это она как раз не могла высказать. Долгий испытательный период, в течение которого, как она знала, нужно будет развлекать его, охранять, удерживать, не подпускать к нему других женщин, был необходимой частью их ситуации. Она была уверена, что, как сказал малыш Брекенридж, сможет «блестяще с этим справиться»; но ей не хотелось об этом думать. Она предпочла бы уехать – не важно куда – и не видеть Стреффорда, пока они не поженятся. Но она не осмеливалась сказать ему и это.

– Маленький домик в Лондоне? – удивленно переспросила она.

– Ну, я думаю, у тебя должна быть какая-то крыша над головой.

– Я тоже так думаю.

Он подсел к ней:

– Если я тебе нравлюсь достаточно для того, чтобы ты когда-нибудь поселилась в Олтрингеме, не позволишь ли обеспечить тебя небольшим и более подобающим жильем уже сейчас?

Она все еще колебалась, зная, что альтернатива – это жизнь у Урсулы Джиллоу, Вайолет Мелроуз или у какой-то еще из богатых подруг, любая из которых с готовностью оказала бы щедрое гостеприимство будущей леди Олтрингем. Подобное обстоятельство со временем будет не менее унизительно для ее гордости и не менее пагубно для ее чувства независимости, чем олтрингемовская «крыша над головой». Но она медлила с согласием.

– В декабре я еду в Лондон, поживу там какое-то время у разных людей – потом можем что-то поискать.

– Хорошо, как желаешь. – Он явно счел ее колебания нелепыми, но был слишком доволен, что она занялась разводом, чтобы его разочаровал ее ответ.

– А теперь послушай меня, дорогая, могу я подарить тебе кольцо?

– Кольцо? – Она вспыхнула. – Какой смысл, Стрефф, дорогой? При всех этих драгоценностях, хранящихся в сейфе в Лондоне…

– О, боюсь, ты сочтешь их старомодными. И черт побери, почему мне не подарить тебе что-нибудь новое? Я встретил вчера Элли и Бокхаймера на Рю де ла Пэ – они выбирали сапфиры. Ты что больше любишь, сапфиры или изумруды? Или просто бриллиант? Я видел один – колоссальный… И хотел бы, чтобы он был твой.

Элли и Бокхаймер! Как она ненавидела, когда эти имена звучали вместе! Их случай всегда казался ей карикатурой на ее собственный, и она чувствовала безрассудную обиду на Элли за то, что та выбрала тот же сезон для своих матримониальных маневров.

– Не желаю, чтобы ты говорил о них, Стрефф… так, будто они как мы! Я с трудом могу находиться в одном помещении с Элли Вандерлин.

– Почему? Что стряслось? Хочешь сказать, оттого, что она бросила Клариссу?

– Не только… Ты не знаешь… я не могу рассказать тебе… – Она содрогнулась, вспомнив, и беспокойно поднялась со скамьи, на которой они сидели.

Стреффорд беззаботно пожал плечами:

– Ну, моя дорогая, ты вряд ли можешь ожидать этого от меня, ведь, в конце концов, Элли я обязан счастью быть так долго наедине с тобой в Венеции. Если бы она и Алджи не продлили свой медовый месяц на вилле…

Он внезапно замолчал и посмотрел на Сюзи. Она сознавала, что кровь отхлынула от ее лица. Чувствовала, как кровь покидает ее сердце, вытекает из нее, словно все артерии лопнули, и вот уж будто в ней не осталось жизни, а только невыносимая боль.

– Элли… на твоей вилле? Что ты имеешь в виду… Элли и Бокхаймер, они…

Стреффорд по-прежнему пристально смотрел на нее:

– Ты хочешь сказать, что не знала об этом?

– Это они приехали после нас с Ником?.. – не отступала она.

– Ты же не думаешь, что, будь иначе, я выгнал бы вас? Эта скотина Бокхаймер просто осыпал меня золотом. Ах да, что еще хорошо: мне больше никогда не придется сдавать виллу! Я очень люблю сам это местечко, и, полагаю, мы иногда можем ездить туда на день или два… Сюзи, да что с тобой?

Она тоже пристально посмотрела на него, но – ничего не видя. Все плыло и плясало перед ее глазами.

– Значит, она была там, когда я отсылала за нее все те письма?..

– Письма… какие письма? Отчего у тебя такой расстроенный взгляд?

Она о чем-то напряженно думала, словно не слыша его.

– Она и Алджи Бокхаймер прибыли туда в тот самый день, когда Ник и я уехали?

– Полагаю, да. Я думал, она рассказала тебе. Элли вечно всем все рассказывает.

– Она бы рассказала, полагаю… да я не позволила.

– Ну, моя дорогая, вряд ли это моя вина, не так ли? Хотя, право, не понимаю…

Но Сюзи, по-прежнему ничего не видя, кроме бешеной пляски искр перед глазами, и словно не слыша его, продолжала спрашивать:

– Так это было их авто, на котором мы отправились в Милан! Алджи Бокхаймера авто!

Она не знала почему, но это обстоятельство казалось ей самым унизительным во всей этой отвратительной истории. Она помнила нежелание Ника воспользоваться авто… помнила его взгляд, когда она похвасталась, что «устроила» это. К горлу поднялась тошнота.

Стреффорд расхохотался:

– Ты что… воспользовалась их авто? И не знала, чье оно?

– Откуда я могла знать? Я уговорила шофера… за небольшую мзду… Чтобы сэкономить на плате за поезд до Милана… за лишний багаж в Италии безбожно дерут…

– Ах, Сюзи, Сюзи! Молодец! Могу себе представить…

– Какой ужас… какой ужас! – стонала она.

– Ужас? В чем ужас?

– Ты не понимаешь… не чувствуешь… – порывисто начала она, но потом замолчала.

Ну как объяснить ему, что возмутило ее не столько то, что, едва она и Ник съехали, он отдал виллу тойпаре, – хотя представить их в прелестном тайном домике и под соснами на веранде было все равно, что замарать мерзкой липкой грязью их счастливое время? Нет, не это больше всего вызывало в ней отвращение, а то, что Стреффорд, живя в роскоши дома Нельсона Вандерлина, тайно потворствовал любовным похождениям Элли Вандерлин и дал той с Алджи – за хорошую плату – приют на собственной вилле. Упрек готов был сорваться с ее губ – но она вспомнила о собственной роли в отвратительной истории, о невозможности признаться в этом Стреффорду и рассказать ему, что Ник оставил ее по той же самой причине. Она не боялась, если это откроется, уронить себя в глазах Стреффорда: моральные проблемы его не волновали, он лишь рассмеется над ее признанием и с презрением выскажется о Нике в роли нового моралиста. Но вот этого она как раз и не вынесет: что всякий усомнится в искренности принципов Ника или узнает, насколько она недотягивает до них.

Она продолжала молчать, и Стреффорд, выждав минуту, мягко усадил ее рядом:

– Сюзи, клянусь, не понимаю, куда ты клонишь. Ты на меня злишься – или на себя? О чем речь? Тебе противно, что я сдал виллу паре, которая не в браке! Но, черт подери, такие больше всего и платят, а я должен был как-то зарабатывать на жизнь! Новобрачные попадаются не каждый день…

Она подняла глаза на его крайне озадаченное лицо. Бедный Стрефф! Нет, не на него она злится. Да и за что? Даже это его опрометчивое саморазоблачение не сказало ей о нем чего-то, что она бы не знала. Просто ей лишний раз открылся настоящий образ мысли людей, среди которых жили он и она, и стало ясно, что, несмотря на всю кажущуюся разницу, он чувствовал как они, судил, как судят они, и, как они, слеп, – и то же ожидает ее, если она снова станет одной из них. Что пользы в том, что благодаря судьбе ты будешь выше подобной изворотливости и компромиссов, если в сердце ты оправдываешь их? А ей придется оправдывать – придется принять общий тон, стать нечувствительной, как все эти люди, и изумляться собственному бунту, как сейчас откровенно изумился Стреффорд. Она чувствовала себя так, словно того гляди потеряет новообретенное сокровище – сокровище, драгоценное только для нее, но рядом с которым все, что он предлагал ей, – ничто, триумф оскорбленной гордости – ничто, безопасное будущее – ничто.

– Что стряслось, Сюзи? – спросил он с той же озадаченной нежностью.

Ах, это одиночество, неизбежное, поскольку ей никогда не добиться от него понимания! Она чувствовала себя очень одинокой, когда огненный меч негодования Ника изгнал ее из их рая; но в страдании было хотя бы жестокое блаженство. Ник не открыл ей глаза на новые истины, но вновь пробудил в ней то, что оставалось в подсознании все эти годы копящегося безразличия. И вновь разбуженное чувство с тех пор уже не покидало ее и как-то ограждало от полного одиночества, потому что это была тайна, которая связывала ее с Ником, подарок ей от него, который он не мог забрать, уходя. Это было, неожиданно почувствовала она, как если бы он оставил ей ребенка.

– Дорогая, – сказал Стреффорд, бросив обреченный взгляд на свои часы, – знаешь, мы сегодня обедаем в посольстве…

В посольстве? Она рассеянно посмотрела на него: потом вспомнила. Да, сегодня вечером они обедают у Эскотов, с кузеном Стреффорда, с герцогом Дюнским и его женой, импозантной и безупречной молодой герцогиней; старой азартной картежницей вдовствующей герцогиней, которую из Англии приехали навестить сын и невестка; и другими гостями, французами и англичанами, титулом и положением достойными Дюнсов. Сюзи знала, что приглашение на такой обед могло означать лишь одно: явное признание ее как будущей жены Олтрингема. Она была «той американочкой», которую требовалось теперь приглашать с ним вместе, даже в официальных случаях. Семья приняла ее; посольство могло лишь последовать примеру семьи.

– Уже поздно, дорогая; и мне еще надо кое с кем увидеться по делу, – терпеливо напомнил ей Стреффорд.

– Ох, Стрефф… я не могу, не могу! – Слова рвались из нее помимо ее воли. – Не могу пойти с тобой… не могу пойти в посольство. Так больше не может продолжаться… – Она подняла глаза на него, отчаянно моля. – Пойми меня… пожалуйста, пойми! – стенала она, зная о полной невозможности того, о чем просит.

Лицо Стреффорда постепенно бледнело и суровело. Из землистого оно стало серым, на переносице и вокруг безвольного улыбчивого рта появились морщины упрямства.

– Понять? Что ты хочешь, чтобы я понял? – Он засмеялся. – Что ты уже пытаешься дать мне отставку?

Она вся сжалась, услышав презрительное «уже», но тут же вспомнила, что это единственное, что он мог сказать, именно потому, что не способен понять: она отдаляется от него.

– Если бы я знала, как объяснить тебе!

– Не столь важно «как». Ты это пытаешься сказать?

Она уронила голову и увидела палые листья, кружащиеся над дорожкой у ее ног, поднятые внезапным порывом зимнего ветра.

– Причина… – продолжал он, прочистив горло вымученным смешком, – причина для меня не так важна, как сам факт.

Она молчала, мучась его болью. Но тем не менее, подумала она, он не забыл об обеде в посольстве. Эта мысль придала ей мужества продолжать:

– Это бесполезно, Стрефф. Я совершенно не тот человек, который сделает тебя счастливым.

– Ох, пожалуйста, предоставь мне это решать, ладно?

– Нет, не могу. Потому что тоже буду несчастна.

Он отмахнулся от мчащихся листьев.

– Тебе потребовалось довольно много времени, чтобы выяснить это.

Она видела, что недавно родившееся чувство собственной важности заставляет его страдать даже больше, чем уязвленная любовь, и это снова придало ей мужества.

– Если я долго думала, так тем более имею основание не раздумывать дольше. Если бы я совершила ошибку, то пострадал бы от этого ты.

– Спасибо за исключительную заботу, – сказал он.

Она беспомощно посмотрела на него, пронизанная чувством обоюдной их недоступности. Затем вспомнила, что и Ник во время их последнего разговора казался недоступным, и спросила себя, неизбежно ли человеческие души становятся непроницаемы, когда пытаются пробиться друг к другу. Ей хотелось это сказать Стреффу – но он и этого не поймет. Ее снова захлестнуло одиночество, и она безрезультатно искала слово, которое дойдет до Стреффа.

– Ты мне позволишь одной вернуться домой? – попросила она его.

– Одной?

Она кивнула:

– До завтра… до завтра…

Он героически попытался улыбнуться:

– К черту завтра! Что бы там ни было, это не помешает мне проводить тебя домой. – Он оглянулся на такси, ожидавшее их в конце пустынной подъездной дорожки.

– Нет, пожалуйста. Ты торопишься: поезжай. Я очень хочу пройтись одна… побродить по улицам, когда фонари начнут гаснуть…

Он положил ладонь на ее руку:

– Послушай, дорогая, ты не больна?

– Нет, не больна. Но ты можешь сказать, что я приболела, вечером в посольстве.