Текст книги "Т. 1. Стихотворения и поэмы Эдгара По в переводе Константина Бальмонта"

Автор книги: Эдгар Аллан По

«Нью-Йорк, марта 10-го, 1831.

Сэр: не имея более никаких уз, которые связывали бы меня с родной моей страной – ни надежд – ни друзей – я намереваюсь, при первой возможности, направиться в Париж, с целью получить, через поддержку маркиза де Ла Файетта, назначение (если возможно) в Польскую Армию.

В случае вмешательства Франции в пользу Польши, это легко может быть осуществлено – во всяком случае, это будет моим единственным выполнимым планом действий.

Цель этого письма – почтительно попросить вас оказать мне такую помощь, какая находится в вашей власти во исполнение моих намерений.

Свидетельство «о пребывании» в моем классе, есть все, чего я имею права ожидать.

Что-нибудь еще – какое-нибудь письмо к какому-нибудь другу в Париж – или к маркизу – будет добротою, которую я никогда не забуду.

С глубоким почтением, ваш покорный слуга,

Эдгар А. По».

Впредь до дальнейших изысканий тайна остается тайной.

Вернемся несколько назад. В начале 1829 года, как говорит биограф Дидье, мы находим Эдгара По в Балтиморе, с рукописью небольшого томика стихов, который через несколько месяцев был напечатан в виде тоненькой книги – in octavo, в переплете красными крапинками и желтым корешком. В книжке семьдесят одна страница. На шестой посвящение: «Кто глубже всех испьет – сюда». Заглавный листок этого сборника гласит:

АЛЬ-ААРААФ

ТАМЕРЛАН

И

МАЛЫЕ ПОЭМЫ

Эдгара А. По.

БАЛТИМОРА

Хатч и Деннинг

1829.

Малые Поэмы, за небольшим исключением, вошли в позднейшие издания Эдгара По. Одно из этих стихотворений достопримечательно тем, что в нем почти дословно встречаются четырнадцать строк, которые потом были выделены и переделаны в стихотворение, называющееся «Сон во Сне», напечатанное через год после его смерти. В связи с напечатанием этого сборника, у Эдгара По завязалась переписка с Джоном Нилем, тогда издателем «The Yankee and Boston Literary Gazette», «Янки и Бостонской Литературной Газеты», имя которого должно быть с благодарностью сохранено в памяти, ибо он первый приветствовал юношу Эдгара По и всю жизнь относился к нему с настоящим добросердечием, хотя не был с ним близок. Перед опубликованием своего второго томика стихов, Эдгар По послал Нилю несколько стихотворных отрывков и просил его чистосердечно высказаться. На столбцах своей газеты издатель отвечал: «Если Э. А. П. из Балтиморы, – строки которого о Небе – хотя он признается, что он смотрит на них как на безусловно высшее, чем что-либо в общем уровне американской поэзии, кроме двух-трех указываемых безделиц, – являются, пусть и бессмыслицей, скорей бессмыслицей изысканной, – захочет отнестись к себе справедливо, он мог бы создать красивую и, быть может, величественную поэму. Есть добрые основания, чтобы оправдать подобную надежду в таких строках, как эти:

 
Долы дымные – потоки
Теневые – и леса,
Что глядят как небеса;
Формы их неразличимы,
С древ капели – словно дымы.
. . . . . . .
…Лунный свет,
Над деревней, над полями,
Над чертогами, везде —
Над лесами и морями,
По земле и по воде —
И над духом, что крылами
В грезе веет – надо всем,
Что дремотствует меж тем —
Их заводит совершенно
В лабиринт своих лучей.
Глубока и сокровенна,
Глубока, под мглой лучей,
Страсть дремоты тех теней.
 

У нас нет больше места для других строк».

В ответ на это слабое признание его способности создать что-нибудь достойное, Эдгар По, проникнутый истинной признательностью, поспешил ответить следующим письмом:

«Я молод – мне еще нет двадцати – я поэт – если глубокое почитание всей красоты может сделать меня таковым – и хочу быть им в общепринятом смысле слова. Я отдал бы мир, чтобы воплотить хотя половину тех мыслей, которые проплывают в моем воображении. (Кстати, помните ли вы, или читали ли вы когда-нибудь восклицание Шелли о Шекспире: «Какое число мыслей должно было проплыть и быть в ходу, прежде чем мог возникнуть такой автор!»). Я взываю к вам, как к человеку, любящему ту же самую красоту, которую я обожаю, – красоту природного голубого неба и солнцем осиянной земли – не может быть связи более сильной, чем брата с братом. И не то много, что они любят один другого, а то, что они оба любят одного и того же отца – их чувства привязанности всегда бегут в одном и том же направлении – по тому же самому руслу и не могут не смешиваться. Я праздный и с детства был праздным. Поэтому про меня не может быть сказано, что —

 
«Я оставил призванье для этого праздного дела,
Долг презрел – повеленья отца не свершил» —
 

ибо у меня нет отца – нет матери.

Я собираюсь выпустить в свет том «Поэм» – большая часть которых написана до того, как мне было пятнадцать лет. Говоря о «Небе», издатель «Янки» говорит: «Он мог бы написать красивую, если даже не величественную поэму» – (самые первые слова ободрения, которые, сколько припомню, я когда-либо слышал). Я вполне уверен, что до сих пор я еще не написал ни таковой поэмы, ни иной – но что я могу, в этом я даю клятву – если мне дадут время.

Поэмы, подлежащие опубликованию, суть «Аль-Аарааф», «Тамерлан», одна около четырехсот строк, другая около трехсот, с несколькими небольшими стихотворениями. В «Аль-Аараафе» есть добрая поэзия и много экстравагантности, выбросить которую у меня не было времени.

«Аль-Аарааф» – сказка о другом мире – о звезде, открытой Тихо Браге, которая появилась и исчезла так мгновенно – или скорее, тут нет никакой сказки. Я прилагаю отрывок о дворце главенствующего божества; как вы увидите, я предположил, что многие из утраченных веяний нашего мира улетели (в духе) на звезду Аль-Аарааф – изящное место, более подходящее к их божественности:

 
Высоко, на эмалевой горе,
Средь исполинских воздымаясь пастбищ,
Громада возносилася колонн,
Не бременя собою светлый воздух,
Паросский мрамор, солнца свет прияв
Закатного, двойной светил улыбкой
На волны те, что искрились внизу.
Из звезд был пол, расплавленных, что пали
Чрез черный воздух, серебря свой путь,
Серебряный рождая в смерти саван,
Теперь же устелив дворец Небес.
Верховный купол был на тех колоннах.
На них он возвышался как венец,
Алмаз округлый был окном блестящим,
В пурпурный воздух этот круг глядел.
Но взоры Серафима зрели дымность,
Туманностью тот мир окутан был:
Там был оттенок исседа-зеленый,
Который для могилы Красоты
Природа возлюбила, он таился
Вкруг архитравов, одевал карниз,
И каждый Херувим, что был изваян,
Из мраморных своих глядя жилищ,
Земным смотрел в тени глубокой ниши.
В богатом этом мире – статуй ряд,
Ахэйских, также фризы из Тадмора,
Персеполиса, Бальбека, из бездн
Гоморры обольстительной! О, волны
Теперь над ней – так поздно! Не спасти!»
 

Кроме того, юный Эдгар приводит другой отрывок, о «Молчании»:

 
Наш мир – мир слов: мы говорим «Молчанье»,
Когда хотим означить мы покой,
Но это – только слово, лишь названье.
Природа – говорит. И даже рой
Созданий идеальных – с сновиденных
Воздушных крыл звук веет теневой, —
Но то не так, как в высях совершенных,
Но то не так, когда в выси немой
Проходит возглаголание Бога,
И красный тлеет вихрь…
 

Кроме того, он приводит два, довольно длинных, отрывка из «Тамерлана» и следующие строки из того безымянного стихотворения, которое, в несколько измененном виде, возникло как его «Сон во Сне»:

 
Радость та, что сном жила —
Днем ли – ночью ли ушла —
Как виденье ли – как свет —
Что мне, раз ее уж нет?
Я стою на берегу,
Бурю взглядом стерегу,
И держу в руках моих
Горсть песчинок золотых —
Как их мало! Все они
Соскользают вниз к волне!
Сны ли это? Нет, они
Скрылись ярко, как огни,
Словно молния-змея
В миг – и так исчезну я.
 

Джон Ниль ответно приветствовал Эдгара По и говорил, что, если другие отрывки, со всеми их недостатками, так же ценны, автор «заслужил стоять высоко, очень высоко во мнении сияющего братства». Он убеждал также юного поэта не столько опираться на свое настоящее, сколько, преследуя высокую цель, преодолевать настоящее, упорно веруя в будущее. Истинную сердечность отношения к Нилю Эдгар По сохранил навсегда.

Аль-Аарааф – название звезды, которая, будучи, вероятно, солнцем, одним из солнц, в последнем празднике своего сгорания, появилась внезапно на небе, достигла в несколько дней лучезарности, превышающей блеск Юпитера, так же внезапно исчезла и более не появлялась никогда. Аль-Аарааф – Магометанский Эдем – Чистилище, местопребывание тех, кто слишком хорош для Ада, но к Небу не подходит —

 
В стороне от Вечности Небес —
И однако ж как вдали от Ада!
 

Это сияющий мир, исполненный цветов, звуков, нежных дуновений, красного огня сердца. Этот мир качается на золотом воздухе, как водяная лилия на осиянной воде, оазис в пустыне благословенных, ему светят четыре блестящие солнца.

 
Земного ничего – один лишь луч,
(Очей красы), отброшенный цветами —
Земного ничего, лишь дрожь-напев,
Мелодия среди лесных прогалин. —
Иль голос сердца, где кипела страсть,
Звук радости, столь мирно отошедшей,
Что словно ропот в раковине он,
Как эхо должен быть и так пребудет —
О, ничего из всей земной золы —
Но вся краса – и все цветы с Любовью —
Вся красота – все пышности цветов,
Что увивают наши здесь беседки,
Украсили тот мир в дали, в дали —
Светило то бродячее зажгли.
 

Там растет драгоценный цветок, что сродни высочайшим звездам, – пчела, прикоснувшись к нему, пьянеет, такие там лилии, что вот ощущаешь тень меры любви, тень Сафо; расцветы белогрудые в бальзамическом воздухе, подобные преступной красоте, наказанной, и тем более, прекрасной; цветы, что своим благовонием дышут лишь в ночь; хризантема златого Перу – подсолнечник, что всегда обращает свой лик к солнцу и затягивает свой диск золотистою дымкой; змееподобные алоэ, что, раскрываясь, умирают, а, умирая, дышут запахом ванили; лотосы, с длинными, длинными стеблями, так что дотянутся до самой поверхности воды и качаются на влаге воскипевшего потока; пурпурный нежный гиацинт; цветы как чаши, которым поручено на куреньях своих возносить до небес звуки песни. Там собираются облаком светящимся летучие светлянки и, сцепившись, как один златистый круг, как одна золотая огромная точка, вдруг разлетаются, как несчетные, блестящей чертой повторенной, в даль уходящие летучие лучи. Там можно слышать звук, возникающий при смене светов, ибо явственно слышал не раз ясновидец и слышащий – звук тьмы, по мере того как она заполняет весь горизонт. Мир достойный – для девушки-ангела и ее серафима-любовника. Там живительный гений, дух жизни в жизни, дух живой красоты мира, тот женственный гений, который правит нескончаемой музыкой, явственно слышимой душе в безмерном ночном молчании. Имя светлой этой тени Лигейя. Через десять лет, или скорее, она возникнет в страстном уме, как образ красивейшей женщины, и самой любящей, и самой страстной, ибо она волей побеждает смерть, – теперь же, в уме провидца-юноши, брошенного в мир, и более пустынного в мире, чем один-единственный цветок, качающийся на краю срыва, над кипящим морем, что там внизу, она загорается светом теневым и вызывает в юноше такой восторженный псалом себе: —

К ЛИГЕЙЕ

(Из поэмы Аль-Аарааф)

 
Лигейя! Лигейя!
Красивый мой сон.
Ты в мыслях, – и, млея,
Рождается звон.
Твоя ль эта воля
Быть в лепетах грез?
Иль, новая доля,
Как тот Альбатрос,
Нависший на ночи
(Как ты на ветрах),
Следят твои очи
За музыкой в снах?
Лигейя! куда бы
Ни глянул твой лик,
Все магии – слабы,
Напев – твой двойник.
И ты ослепила
Столь многих во сне —
Но новая сила
Скользит по струне —
Звук капель из тучи
Цветок обольет,
И пляшет певучий,
И ливнем поет —
И, лепет рождая,
Взрастает трава,
И музыка, тая, —
Жизнь мира, – жива.
Но дальше, вольнее,
Туда, где ручей
Под сеткой, Лигейя,
Тех лунных лучей —
К затону, где мленье,
Там греза жива,
И звезд отраженья
На нем – острова —
На бреге растенья
Глядят в водоем,
И девы-виденья
Захвачены сном —
Там дальше иные,
Что спали с пчелой,
В те сны луговые
Войди к ним мечтой —
Роса где повисла,
Склонись к ним в тиши,
Певучие числа
В их сон надыши —
И ангел вздохнет ли
В дремоте ночной,
И ангел уснет ли
Под льдяной луной —
В полях многосевных,
Качая свирель,
Ты чисел напевных
Построй колыбель!
 

Летом 1830 года Эдгар По, ища какого-нибудь прочного положения, поступил в Военную Академию в Вест-Пойнте, основанную в 1802 году, дабы снабжать молодую Северо-Американскую Республику надлежаще вымуштрованными воинами. Образование и содержание там было даровым, и, кроме того, каждый кадет получал ежемесячную стипендию в двадцать восемь долларов. Четырехлетний курс и строгая дисциплина. Как гласит официальный рапорт, в конце концов из общего числа 204 лишь 26 кадетов ко времени рапорта оказались без черных отметок, сопровождающих имена. Один из товарищей Эдгара По, товарищей не только по кадетству, но и по карцеру, Джайбсон, говорит в своих воспоминаниях, что По в то время казался старше своих лет, у него был усталый, измученный, недовольный взгляд, который нелегко было забыть тем, кто с ним близко соприкасался. Между прочим, его очень сердила некая школьная шутка на его счет: кто-то, остря над его усталым видом, сказал, что он выхлопотал для своего сына прием в школу, но сын его помер, и вот отец поступил вместо умершего сына. Эта злая школьная шутка хорошо рисует нам духовную разницу между Эдгаром По тех дней и его товарищами-кадетами.

Чем, собственно, был занят Эдгар По в течение немногих месяцев своего кадетства? Он занимался, конечно, математикой, как то полагалось, жадно поглощал разнообразные книги, какие только можно было достать в школьной библиотеке, поражал своих товарищей обширными сведениями по Английской литературе и читал им на память длинные отрывки из разных авторов, в прозе и в стихах, причем редко повторял или никогда не повторял те же самые отрывки дважды перед одной и той же аудиторией; писал стихотворные «пасквили» на приставников и учителей; и вскоре, возненавидев однообразную рутину военной дисциплины, решил бросить Военную Школу, но так как этого он не мог сделать законным порядком, ибо нуждался в позволении приемного отца, Аллэна, какового тот не дал, Эдгар По, со свойственной ему систематичностью, раз за разом не явился на перекличку, не явился на парад, не явился в церковь, не явился тут-то, не явился туда-то, ослушался в том-то, отказался исполнить приказание такое-то. В результате – то, чего он и хотел: он предстал перед военным судом и был исключен из школы, или, как гласило постановление: «Кадет Эдгар А. По увольняется от службы Соединенным Штатам и не будет более считаться членом Военной Академии после 6-го марта 1831-го года».

Итак, Эдгар По снова был свободен, снова один, лицом к лицу с миром, и первое, что он сделал, – он напечатал новый сборник стихов. Товарищи-кадеты все подписались на получение экземпляров этого сборника и были совершенно разочарованы. Там были какие-то непостижимые стихи – и не было ни одной из сатир на профессоров и прислужников!

Заглавный листок книги гласил —

ПОЭМЫ

Эдгара А. По

Tout le monde a raison. – Rochefoucault.

Второе издание.

Нью-Йорк.

Опубликовано Эламом Блиссом

1831.

В сборнике 124 страницы, и посвящение гласит: «Северо-Американскому Кадетскому Корпусу этот том почтительно посвящается». В виде предисловия напечатано письмо к некоему, очевидно, мифическому, мистеру Б., излагающее литературный Символ веры Эдгара По, оставшийся в общих чертах неизменным на всю его жизнь. Там есть, между прочим, следующие любопытные строки:

«Было сказано, что критический разбор какой-нибудь хорошей поэмы может быть написан тем, кто сам не поэт. Согласно с Вашими моимпредставлением о поэзии, я чувствую, что это ложно: чем менее критик одарен поэтически, тем менее справедлива критика, и наоборот. Ввиду этого, и так как на свете мало людей, подобных Вам, я был бы столь же пристыжен одобрением всего мира, как горжусь Вашим. Кто-нибудь другой мог бы заметить: «Шекспир пользуется одобрением всего мира, и, однако, Шекспир величайший из поэтов. Таким образом, мир, по-видимому, судит справедливо. Почему же вы должны были бы стыдиться его благоприятного суждения?» Трудность заключается в истолковании слова «суждение», или «мнение». Действительно, это мнение всего мира. Но оно столь же ему принадлежит, как книга тому человеку, который ее купил; он не написал книгу, но она – его; мир не создал мнения – но оно ему принадлежит. Глупец, например, считает Шекспира великим поэтом – но глупец никогда не читал Шекспира.

Я не верю в Вордсворта. Что в юности у него были ощущения поэта – это я допускаю – в его писаниях есть проблески крайней утонченности (а утонченность есть истинное царство поэта – его El Dorado) – но они имеют вид лучших вспоминаемых дней; и проблески, в лучшем случае, весьма малое доказательство настоящего поэтического огня – мы знаем, что несколько цветков, там и сям, возникают ежедневно в расщелинах ледника. Он достоин осуждения за то, что он истратил свою юность в созерцании с целью поэтизировать в зрелом возрасте. С возрастанием его способности суждения свет, который должен был сделать ее очевидной, поблек. Его суждения, таким образом, слишком корректны. Это трудно понять – но древние Германские Готы поняли бы это, они, имевшие обыкновение обсуждать важные государственные дела дважды: один раз пьяными и один раз трезвыми – трезвыми, чтобы не погрешить в точности, пьяными, чтобы не утратить силы выражения.

О Кольридже я могу говорить лишь с чувством глубокого почтения. Что за подъем ума! Что за гигантская сила! Он лишний раз подтверждает очевидность того факта, «que la plupart des sectes ont raison dans une bonne partie de ce qu'elles annoncent, mais non pas en ce qu'elles nient» («что большинство сект право в значительной части того, что они проповедуют, но не право в том, что они отрицают»). Он заключил, как в тюрьму, свои собственные представления благодаря тому, что поставил преграду перед представлениями других. Прискорбно думать, что такой ум похоронил себя в метафизике и, как цветок Никтанта, все свое благоухание отдает лишь ночи. Читая его поэтические произведения, я трепещу, как тот, кто стоит над вулканом, и по темноте, черными взрывами исходящей из кратера, узнает об огне и свете, которые колышутся там, внизу.

Что такое поэзия? – Поэзия! Это, подобное Протею, представление, со столькими же наименованиями, как девятиименная Корцира. Я как-то обратился к одному ученому: «Дайте мне определение поэзии». – «Tres volontiers», – и, подойдя к книжному шкафу, он принес мне д-ра Джонсона и придавил меня определением. О, тень бессмертного Шекспира! Я представляю себе грозный взгляд твоих духовных очей, глянувших на богохульство этой грубой Большой Медведицы. Подумайте о поэзии, нет, только подумайте о поэзии и потом о д-ре Самьюэле Джонсоне! Подумайте обо всем, что есть воздушного и подобного феям, и потом обо всем, что есть отвратительного и тяжеловесного, подумайте об огромном грузе, о Слоне! И потом – подумайте о Буре – о Сне в Летнюю Ночь – о Просперо – об Обероне – и Титании!

Поэма, как я думаю, может быть противопоставлена научной работе в том смысле, что непосредственная ее задача – наслаждение, а не истина; она может быть противопоставлена также роману, в том смысле, что ее задача – неопределенное наслаждение вместо определенного, и она остается поэмой лишь в той мере, в какой эта цель достигнута. Роман представляет воспринимаемые образы через посредство определенных, поэзия через посредство неопределенных ощущений, для достижения чего существенное значение имеет музыка, ибо воспринимание нежного звука есть самое неопределенное из наших восприятий. Музыка в соединении с мыслью, доставляющей удовольствие, есть поэзия; музыка без мысли – есть просто музыка; мысль без музыки есть проза, в силу крайней своей определенности». Книга содержит в себе всего-навсего одиннадцать поэм: «Введение» («Романс»), «К Елене» («О, Елена, твоя красота для меня…»), «Израфель», «Осужденный Город» (позднее переделанный и переименованный в «Город на Море»), «Фейная Страна», «Ирэна» («Спящая»), «Пэан» (первоначальный набросок «Линор»), «Долина Нис» (позднее «Долина Тревоги»), «Аль-Аарааф», сонет «Знание» и «Тамерлан». Книжечка облечена в зеленый переплет. Изумрудный стебель надежды уже расцвел здесь пышным цветом. В конце концов в намеках и в ускользающих очерках здесь почти весь Эдгар По. Как хорошо говорит Гаррисон, «за три года наступило удивительное усиление точности, определенности, ясной четкости и музыкальности. Что раньше было неверным, как хор шепчущих тростников вдоль берега реки, смутным, как crescendo и diminuendo, идущих оступью, ветров в очи, – собралось в сосредоточенную форму и сделалось воплощенным в стансах «Елены» и «Израфеля». Поэт двадцати одного года еще неловок, неуклюж, спотыкается в рифме и в размере, он новичок в изяществе стиха, но уже его навождают неизреченные словесные мелодии, столь же сладостные для чувства, как Спенсер [2]2
  Эдмунд Спенсер (1553–1598), напевный создатель «Царицы Фей».


[Закрыть] в журчащем токе некоторых строк, столь же неловок, как Уитмен, в перерывах и зияниях других строк: томик 1831-го года есть зримое рождение великого поэта, коего полное появление на свет потребует еще пятнадцатилетнего промежутка времени. Возрастающая тонкость восприятия и чувства, ощущение магической красоты мира и таинства в этом, сознание гармоний, что истекают, как из ключа, из самых слов в их гласных и согласных сочетаниях и контрастах, поэзия, которая существует в Смерти, в Приговоре, в Скорби, в Грехе (доведенная до крайности его подражателем и почитателем Бодлером во «Fleurs du Mal») – все это навождает пластическое юное воображение своими нежными и ярко-живыми умягчениями и звучит ему прямо на ухо, в его тонкий слух, зовом тритонова рога, маня его к новым, и, порой, еще более счастливым, полям». Гаррисон отмечает также, что как раз за год перед этим Теннисон выпустил в свет «Поэмы, главным образом лирические», и, конечно, этот сборник не содержит ничего более тонкогранного и дремотного по чаре, чем одновременные произведения Эдгара По, между тем как поэма «Аль-Аарааф» может счастливо соперничать с изданной в том же самом году увенчанной поэмой Теннисона «Тимбукту».

Основное различие между Эдгаром По и Теннисоном, сладкогласным певцом счастливой Англии, в ее лике узорного довольства, хорошо выражено юношескими строками Эдгара По:

 
Лишь там я мог любить душою,
Где Смерть смешалась с красотою —
Иль Брак, Судьба и Пропасть дней,
Восстали между мной и ей.
 

После этого блестящего выступления в мире поэтического творчества, от 1831-го года до 1833 жизнь Эдгара По снова затянута мглой, ибо мы о ней ничего не знаем. Выше упоминалась некая Мэри, «sweetheart», влюбленность юного Эдгара По. Рассказ об этой действительной или мнимой влюбленности помещен в одном американском журнале в 1889 году, и Гаррисон воспроизводит его. Эта Мэри говорит, что первый год по оставлении Кадетского Корпуса Эдгар По провел со своей теткой, с матерью своей будущей жены, Виргинии, мистрис Клемм, в Балтиморе. Эдгар По был красивый очаровательный молодой человек, который писал стихи, каждая юная девушка в него влюбилась бы – и Мэри, конечно, влюбилась. Волосы у него были черные и тонкие, как шелк, нос длинный и прямой и четкие черты лица, бледно-оливковый цвет кожи, красивый рот, музыкальный голос, глаза большие, серые и пронзительные, печальный меланхолический взгляд, и притом такой, что как будто он мог читать сокровенные ваши мысли. Между влюбленными встали препятствием бедность Эдгара По и один стакан вина. Эдгар По напечатал в некотором Балтиморском издании насмешливое стихотворение к Мари, – тогда, кроме бедности и одного стакана вина, выступил на сцену обычный театральный дядюшка влюбленной Мэри, между дядей невесты и отвергнутым женихом произошло бурное объяснение, Эдгар По выхватил из рукава бич из воловьей шкуры, отхлестал театрального дядю и, бросив хлыст к ногам своей возлюбленной, воскликнул: «Вот, я отдаю вам это в подарок!»

Не много нужно проницательности, чтобы оценить по достоинству сию побасенку. Будем ждать, когда до сих пор не найденная Балтиморская Поэма к Мэри будет найдена, и тогда постараемся поверить словам Гаррисона, что «статья бессвязна и ошибочна в некоторых своих утверждениях, но, очевидно, внушена личным знакомством с По в его ранние годы».

Гораздо более логическими кажутся слова Ингрэма, говорящего, что все попытки, сделанные до сих пор для объяснения того, что Эдгар По делал, и где он блуждал, в означенные два года, окончательно потерпели фиаско. «Утверждение, – говорит Ингрэм, – что он жил в Балтиморе, со своей теткой мистрис Клемм, не согласуется с фактом: ее собственная корреспонденция доказывает, что она никогда не знала, где был ее племянник в это междуцарствие своей истории, а сам поэт, по-видимому, никогда не дал какого-либо надежного ключа для выяснения истины. Пауэлль, в своем благомысленном, но несколько опирающемся на воображение очерке жизни По утверждает, что рыцарски чувствующий юноша оставил Ричмонд с намерением предложить свои услуги полякам в их героической борьбе против России». Что нам об этом думать, мы в точности не знаем, но факт существования собственноручного письма Эдгара По, относящегося к этому, перед нами налицо. Как бы то ни было, будем думать – как думал низверженный король Попел, говорящий в «Балладине» Словацкого рыцарю Киркору: «Да примет Небо замысел как дело».

В достоверно историческом лике Эдгар По снова возникает перед нами осенью 1833-го года, как нищенски-голодный и божески-блистательный создатель изумительного рассказа «Манускрипт, найденный в бутылке», от которого не отказался бы ни гений Свифта, ни гений любого чтеца человеческих душ, и как создатель не менее страшного и глубинного рассказа «Нисхождение в Мальстрём». Здесь incipittragoedia, здесь исходная точка всей блестящей параболы, начало кометного пути Эдгара По, – и случилось это по следующему поводу.

Осенью 1833-го года издатели еженедельного литературного журнала «Saturday Visiter», «Субботний Гость», возникшего в Балтиморе за год перед этим и печатавшегося тогда Уильмером, предложили премию в сто долларов и в пятьдесят долларов за лучший рассказ и лучшую поэму, какие будут доставлены состязателями. Когда Эдгар По узнал об этом, он послал шесть имевшихся у него рассказов и стихотворение «Колизей». По тщательном рассмотрении присланного материала три весьма известных в свое время и в своем месте литературных джентльмена единогласно присудили обе премии неведомому тогда юноше, Эдгару По, но затем, несколько изменив решение, присудили премию за лучшую поэму другому, ввиду того, что одна премия Эдгару По была присуждена. Не удовлетворившись этим, судьи состязания напечатали 12-го октября 1833-го года следующую заметку в «Субботнем Госте»:

«Среди прозаических очерков некоторые отличались различными и отменными достоинствами, но совсем своеобразная сила и красота очерков, посланных автором «The Tales of the Folio Club», не оставляют никакой возможности для колебания в этой области. Согласно с этим, мы присудили премию за рассказ, называющийся «Ms. Found in a Bottle», «Манускрипт, найденный в бутылке». Вряд ли было бы справедливо по отношению к автору собрания этих рассказов сказать, что выбранный рассказ есть лучший из шести им предложенных. Мы не можем не сказать, что, как благодаря собственной репутации автора, так и во имя удовольствия общества, весь сборник рассказов долженствует быть опубликованным. Рассказы эти чрезвычайно выделяются необузданным сильным и поэтическим воображением, богатым слогом, изобильной изобретательностью и разнообразной и любопытной образованностью.

(Подписано) Джон П. Кеннэди,

Д. X. Б. Латроб,

ДжэмсX. Миллер».

Один из судей, Латроб, подробно рассказывает в своих воспоминаниях, как происходило присуждение премий. Он повествует, как одна рукопись за другой отправились в корзину, ибо одни произведения были обычным неприемлемым бредом, другие простым плагиатом; он рассказывает, как он, Латроб, будучи младшим из трех, читал рукописи вслух, и когда, пробежавши про себя первую страницу четкой рукописи того, кто оказался Эдгаром По, он сказал, что, кажется, есть наконец что-то похожее на достойное премии, остальные двое со смехом усомнились, и, усевшись поудобнее со своими сигарами в комфортабельных креслах, стали слушать. Не много нужно было прочесть, чтобы слушатели сделались заинтересованными. За первым рассказом последовал второй и третий, и так до конца, причем чтение прерывалось лишь такими возгласами, как «Превосходно!», «Первоклассно!», «Как странно!». «Во всем, что они слушали, – говорит Латроб, – был гений; тут не было неверной грамматики, ни слабого словосочетания, ни дурно поставленного знака препинания, ни изношенных общедоступностей, ни сильной мысли, впавшей в слабость. Логика и воображение сочетались в редкой соразмерности. Временами автор создавал в уме свой собственный мир и затем описывал его – мир, столь зачарованный, столь странный – и в то же время такой волшебно-четкий, что он казался в ту минуту имеющим всю правду действительности… Когда чтение кончилось, трудно было выбрать, что лучше. Снова были перечитаны отрывки из отдельных рассказов, и наконец, выбор остановился на «Манускрипте, найденном в бутылке». Один из рассказов назывался «Нисхождение в Мальстрём», и некоторое время он был предпочтен»…

Кеннэди, автор книги «Horse-Shoe Robinson» и других популярных книг, очень заинтересовался столь успешным, хотя неведомым состязателем и письмом пригласил его к себе в гости. Ответ Эдгара По, где лаконизм слов, исполненных полновесной значительности, занесен в его обычные, четко вписанные буквы, является одним из самых красноречивых, страстных в своей английской сдержанности, воплей человека в пустыне – и не человека в пустыне, а одинокого существа среди несчетного множества других существ, чужих, враждебных, и глядящих, и подглядывающих. Пользуясь словами Ингрэма, можно сказать, что немногие, вероятно, смогут вообразить, как сердце истекало кровью, когда перо писало эти слова:

«Ваше приглашение к обеду ранило меня остро. Я не могу прийти по причине самого унизительного свойства – мой внешний вид. Вы можете представить себе мое уничижение, когда я открываю вам это, но это необходимо».

Побуждаемый благороднейшими чувствами, Кеннэди отыскал юношу и, как он записал в своем дневнике, нашел его совсем одиноким и почти умирающим с голоду. Кеннэди навсегда остался искренним, бескорыстным и благожелательным другом Эдгара По. Он отнесся к нему в ту минуту жизни не как к чужому, хотя бы и любопытному, а как к родному, которого уважают и любят. В дневнике Кеннэди есть запись: «Я дал ему свободный доступ к моему столу и возможность пользоваться одной из моих лошадей для верховой езды, когда он пожелает; в действительности, я приподнял его с самого срыва отчаяния».