Текст книги "ВВО"

Автор книги: Эд Данилюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Суббота, 18 июля 1915 года

1.

Село Будятичи Владимир-Волынского уезда.

Июль на Волыни. Холодный рассвет, дождливое утро, жаркий день. Вечером, конечно, опять будет моросить. Оденешься полегче, продрогнешь и промокнешь. Оденешься потеплее, и к полудню сопреешь.

Пристав Сас, собираясь в дорогу ещё затемно, отверг протянутую женой плотную рубашку с начёсом – то ли из упрямства, то ли из желания соблюсти форму. А ведь можно было поддеть под сюртук, никто бы и не заметил. Тем более что война, до мундира никому нет дела. Но вот не взял, и всё утро дрожал от холода, беспрерывно хукая на заледеневшие пальцы и растирая немеющий на ветру нос.

Страдания эти, однако, не спасли Саса от полуденной жары. Солнце пекло немилосердно, дорога вилась всё больше среди болот, подальше от деревьев, а налетавший время от времени ветерок облегчения не приносил – лишь мошкару да вонь трясины…

– Где ж я возьму подводы? – устало говорил староста Цехош, преждевременно постаревший мужчина лет пятидесяти, на которого они наткнулись, едва въехав в село. Пышные вислые усы старосты совсем поникли. – Мобилизация, этаву… – он запнулся и попытался выговорить это слово ещё раз: – Эвавува…

– Эвакуация, – буркнул приехавший с приставом прапорщик Михайлишин и отвернулся, чтобы не было видно, что его душит смех. – Сиречь организованный…

– Она! – сердито перебил его староста. – В прошлом году три раза мобилизаци… мобилизациировали. Хлопов , коней, подводы, сено, хлеб. Топоры забрали… В этом году дважды. А теперь ещё и она, эта эваву… Она, значит! А вы, возы! Как на прошлой неделе циркуляр пришёл, я же их пять в Володимир отправил! У меня и расписка имеется. А вы ещё хотите! Где, где я вам ещё подвод возьму!

Пристав про себя чертыхнулся. Почему канцелярия городского головы, организация, обросшая бумагами выше всяких разумных пределов, не дала ему список сёл, уже приславших возы?

Мужчины стояли на небольшой сельской площади в тени старинной Николаевской церкви. Вокруг, куда ни глянь, виднелись хаты да сады.

У ног крутился пёс старосты Сирко. Был он покладистым и миролюбивым, лаял не слишком громко и не слишком настойчиво, да и то лишь до момента, пока Цехош не шикнул на него. После этого Сирко с видимым облегчением признал в приехавших «своих».

– Полста дворов, значит, ещё пять подвод, – сурово отчеканил Сас. Он видел, что селянин не врёт, однако жалеть село было не время… – Весь повет в том же положении, так что подай пять подвод. И выдели до завтра хотя бы две лошади, чтобы эти подводы в город доставить!

– Ещё и коней! – взвизгнул Цехош и, замахав руками, развернулся к полицейскому спиной, будто собирался уходить.

Конечно, это было лишь притворство, часть ритуала. Согласно тому же ритуалу Сас должен был остановить старосту и предложить какой-нибудь компромисс. И пристав схватил Цехоша за локоть, уже готовый разразиться длинной речью, да вот только прапорщик вдруг тоже решил поучаствовать в этом представлении. Он придвинулся вплотную и, едва сдерживая улыбку, скинул с плеча в руку винтовку. В ней что-то металлически бряцнуло, и все немедленно уставились на Михайлишина, задаваясь вопросом, зачем он взялся за оружие. Зарычал и Сирко.

– Мирон Никифирович, – быстро, чтобы сгладить впечатление от выходки прапорщика, заговорил Сас, – я ж всё понимаю. Я что, сам не знаю? И про мобилизацию, и про эвакуацию, и про неубранный урожай, и про беженцев, которые через повет прошли, что саранча. И про возы, что вы на днях прислали, я тоже знаю. Я ж не требую по повозке со двора! Дай пять подвод! Полста дворов, пять подвод. Разве не по-божески?

– Какие полста дворов! – дёрнулся староста, но потом уже более миролюбиво добавил: – Вы, вашбродь, сами на село посмотрите. Вот оно, всё перед вами. Где вы тут село видите? Где полста дворов? Где люди? Где кони? Где подводы?

Будятичи и на самом деле производили довольно унылое впечатление. Дворы, залитые солнечным светом, казались яркими, живописными, даже весёлыми, но вокруг них не было жизни – не копошился скот, не ходили люди, не взвизгивали собаки. Стоило приглядеться, и становились видны доски, которыми уходящие на восток селяне заколотили двери и ставни. Даже Николаевская церковь, одиноко возвышавшаяся над всем селом, производила печальное впечатление – некому было её побелить, подремонтировать, заменить треснувшие стёкла в окнах.

– Можно посмотреть книги, – отозвался рядовой Мукоша, парень молодой, едва призванный, и оттого застенчивый, тушующийся, пугающийся любого взгляда. И всё же это именно он додумался потребовать проверки «книг» у старосты села, где они были утром. Там этот аргумент подействовал магически – в Володимир были отправлены две подводы. Рассчитывали на десять, на самом деле надеялись на одну, а получили две. Победа!

– Книги? Смотрите, – равнодушно пожал плечами Цехош.

Равнодушие не было показным.

И что теперь? Одно дело, когда староста проверки бумаг пугается и становится покладистым. Совсем другое, если нет. Что, они сейчас ревизию, что ли, устраивать будут! Да и пользы от той ревизии! Уж лучше по сараям пройтись…

– Ты, Мирон Никифорович, готовь книги, – раздосадовано буркнул пристав. Вздохнул, оглянулся на церковь. – Мы иконе вашей чудотворной поклонимся и сразу за тобой.

Взгляд старосты почему-то стал напряжённым. Будто он чего-то испугался.

Было у Саса такое свойство – видеть настроение собеседника. Тадей Назарович не смог бы объяснить, откуда это берется, на что нужно смотреть, как строить умозаключения. Эта способность была для него естественной. Пристав, скорее, удивлялся, когда другие не видели того, что видел он.

Вот и сейчас Сас был уверен, что Мирон Никифорович не хочет, чтобы мобилизационная тройка входила в церковь.

Въезжая в село, Сас заметил в отдалении блеск реки, а значит, и захваченную австрийцами территорию за ней. Там никого не было, кому ж там, среди топей, быть, но ощущение, что та земля занята врагом, было крайне неприятным. Наверное, чтобы отвлечься от печальных мыслей, пристав всё больше поглядывал вниз, на дорогу. Ею уже несколько дней никто не пользовался, селян ведь не осталось, и не просыхающие разводы грязи успели несколько разгладиться и размыться. И вот поверх этой грязи просматривалась свежая колея от проехавшей подводы. В эвакуированное, опустевшее село Будятичи сегодня, уже после утреннего дождя, кто-то прибыл…

– Вашбродь, батюшка к себе направились, обедать, – заговорил Мирон Никифорович. Его взгляд метнулся в сторону от церкви, на густой сад и крышу хаты за тыном, дом будятического попа. Широкие ворота, выходящие на площадь, были закрыты, равно как и калитка в них, но Сас разглядел ещё одну хфиртку , ведущую к храму, и вот та была как раз распахнута. – На обратном пути помолитесь! Заодно и к источнику святому провожу вас! А хотите, прямо с него и начнём! Сейчас же!

– Так и на обратном пути, конечно… – кивнул полицейский.

Его не слишком занимало непонятное беспокойство старосты. Мало ли чего селянин опасается, оно, скорее всего, и яйца выеденного не стоит. Надо бы, конечно, зарычать на Мирона Никифоровича, гаркнуть, за оселедец  схватиться, тот всё и расскажет, да стоит ли? Война, эвакуация, артиллерийские обстрелы, Великое отступление – до Цехоша ли с его страхами?

– Пока на минуту заглянем в храм, – миролюбиво пробормотал полицейский. – Нехорошо на ступеньках стоять и не войти…

– Так ведь…

Это неожиданное, мелочное, такое ненужное препирательство вывело пристава из себя. Тадей Назарович Сас зыркнул на Цехоша так, что тот сразу поник. Только неуверенно предложил:

– Давайте уж я вас сопровожу!

– Выходит, вы, Тадей Назарович, под стражей теперь! – весело откликнулся Михайлишин, приглаживая свои офицерские усики. Потом широко развёл руками. – Под стражей! Да! Даже в церковь под конвоем! – И негромко рассмеялся, нимало не удручённый тем, что никто не последовал его примеру.

Пристав вздохнул. Что за ребячество! Офицер ведь! Офицер! В военное-то время!

Прапорщик до ускоренных военных курсов успел получить диплом инженера-механика. От столь образованного человека ожидали, конечно, что он будет вести себя солидно, но Михайлишин то и дело срывался в неприличную несерьёзность. Впрочем, и выглядел он легкомысленно – небольшой суетливый человечек в великоватой на него офицерской форме.

Цехош поспешно поднялся по ступеням и скрылся в темноте церкви. Мукоша, которого чаще все называли Зенко из-за его имени Зенон, не торопясь, оглядываясь, неуверенно пошёл следом.

Прапорщик дёрнулся было в одну сторону, тут же в другую, даже посмотрел на подводу, на которой вся тройка приехала в Будятичи, видно, хотел пока отсидеться там. Заметив взгляд Саса, он всё же поскакал своей подпрыгивающей, суетливой походкой к распахнутым дверям.

Тадей Назарович сорвал с головы фуражку и, крестясь, нырнул в черноту притвора.

– Николай-чудотворец, – бормотал полицейский, – молю, прости прегрешения мои…

Как всегда, когда Сас переходил на великорусский говор, слова получались какие-то странные, будто натужные, но молиться в храме на малороссийском наречии было бы немыслимо.

Хорошо нынешней молодёжи, михайлишиным да мукошам. Для них язык империи всё равно что родной, говорят чисто, гладко, без малейшего акцента. А Тадей Назарович каждый раз краснел, когда из Житомира  приезжало начальство. Рядом с молодыми Сас чувствовал себя неотёсанным селюком. Даже с родными детьми иной раз на великорусское наречие переходить стеснялся…

После яркого солнечного света внутри церкви было совсем темно. Пока глаза привыкали, полицейскому даже показалось, что нечто чёрное и бесформенное метнулось за иконостас.

Сас оглянулся на Цехоша. Тот стоял посередине церкви, крестясь и что-то шепча, но глаза его напряжённо следили за приставом.

Под стеной у иконы Божьей Матери, главной святыни этой церкви, почему-то лежали короткая лестница и груда тряпок. Староста ремонт, что ли, затеял? В такое время?

Пристав неуклюже встал на колени, поморщился от боли в суставах и наскоро произнёс молитву.

Ну, всё? Пора уходить?

Приятная прохлада окутывала разгорячённого жарой Саса, и это ощущение было столь сладостным, что Тадей Назарович решил повторить молитву, на этот раз не торопясь.

Приставу было сорок два. Голова без признаков лысины или седины, закрученные кольцом вверх густые усы, разжиревшая до неприличия фигура, одышка – вот и всё, чем наградила его природа. Ах, ну  да, ещё и подагра. Из-за неё в иные дни было невозможно ходить – пальцы ног жгло огнём. Доктор Локач советовал не есть мяса и не пить вина, но пристав искренне не понимал, как это на самом деле можно сделать.

– А цирроз? – настаивал лекарь. – Ведь и цирроз может развиться!

– Разовьётся, будем беспокоиться, – мрачно отвечал Тадей Назарович, в глубине души уверенный, что все эти рекомендации Локач изобретает с единственной целью досадить ему.

– И надо бы съездить на вόды, попить что-нибудь кроме водки и вина, – добавлял доктор, окончательно выдавая свои злобные намерения.

На доход по десятому классу! При шестидесяти рублях в месяц! При доме, жене и пятерых детях! На вόды!

А теперь, во время войны, все эти советы казались уж совсем не от мира сего. Вόды! Какие тут вόды! Какие тут «без вина и мяса»! Тут эвакуироваться надо! Уж все сроки вышли!

Уж определено для всей володимирской полиции новое место службы – соседний повет, Луцк. Исправник семью свою ещё месяц назад отправил, предчувствовал, чем всё кончится. Так и шастает туда-сюда, обустраивается. Неделя, как и участок уехал. Один городовой Коробко остался, да и то лишь потому, что «старый» отдел архива упаковывает, всё важное давно увезли. Косится городовой на Саса, но эвакуироваться без пристава не может!

Надо, надо уезжать! В течение дня-двух, в крайнем случае, трёх! Даже если город не сдадут русские, то австрийцы разнесут в щепки. Подступят вплотную да и сотрут Володимир с лица земли!

Это ж надо, что Сас каким-то ловким и незаметным манёвром начальства оказался единственным, кто от города ответственен за мобилизацию подвод! Он да этот Михайлишин от армии. Пользы от прапорщика!

Триста подвод! На второй год разорительной войны! Империя боеприпасов не знает где взять, а тут пристав Сас должен вынуть и положить триста подвод! Сколько-то сельские скупердяи, повинуясь циркуляру, прислали, неизвестно, кто именно и сколько именно, но совершенно ясно, что не более нескольких дюжин. И теперь это число нужно довести до трёхсот! За «несколько дней, не более»! Пока что Сас сумел найти тридцать две. Ездил по сёлам, грозил, просил, почти крал. А кто из старост уже эвакуировался, то всё, ничего с них не получишь, пропало…

Уезжать надо. Срочно. Как ни крути, если ещё на два-три дня задержаться, можно совсем опоздать. Не приведи господь оказаться на землях, занятых неприятелем! Это верный способ лишиться не только службы, но и пенсии!

Да и австрийцы с русским полицейским сюсюкаться не будут. У них, говорят, есть особые лагеря для таких, как Сас. Верить всем ужасам, которые газетчики живописуют, конечно, нельзя, но даже если не будут вязать в тюрьму, рубить ног, рвать язык, сжигать или закапывать в землю живьём, в общем, если ничего не будет Тадею Назаровичу, совсем ничего, оставят его в покое и позволят жить, как жил, где он будет служить? Кто ему жалование положит? На кой он австрийцам нужен?..

Пенсии лишаться нельзя ни в коем случае. Без пенсии пойдёт на старости лет Сас по миру!

Надо, надо эвакуироваться. Бросить дом, большую часть нажитого, ехать куда-то. Начинать на новом месте на шестьдесят рублей! И сбережений всей жизни аж триста двадцать семь рублей… Ассигнациями… Кредитными билетами, то есть… Из этой суммы Тадей Назарович позавчера отдал сто рублей матери, когда сестра со своим семейством увозила родителей в Житомир… Итого двести двадцать семь…

Сасу надлежит ехать в Луцк. Ещё тот городок! Однако русская армия беспрерывно откатывается на восток. Тех, кого выселяли в Володимир из Галичины, теперь гонят дальше. Как бы так не получилось, что и Сасу с семьёй придётся через месяц бежать из Луцка в Житомир, к сестре, а ещё через месяц – всем вместе в Киев. При той скорости, с которой идёт Великое отступление, как бы не пришлось зимой обживаться уже где-нибудь на Волге!

Как такое может происходить! Ведь Российская империя огромна и неисчислима! Османов победила! Наполеона! Сколько земель присоединила только на веку Саса – Коканд, Бухару, Хиву, Закаспийский Мерв, Урянхайский край! Были, конечно, и потери – из-за проклятых японцев, с которыми мы теперь, вот ирония доли, союзники – но за те поражения виновные наказаны! А Австро-Венгрия? Дряхлеющая монархия, которую, спасай – не спасай, не спасти. Сами австрийцы говорят, что держава их подгнила и рассыпается. Какания ! Как же случилось, что славная русская армия бежит!

Сас вздохнул. За время эвакуации дом точно пограбят. А могут и, чего доброго, сжечь… Или снаряд попадёт…

Службу бы не потерять! Кому нужен мелкий полицейский в чужом городе! На новом месте! Там своих приставов довольно! А значит, Сас будет лишним, будет глаза мозолить, будет всем мешать. Отправят в отставку за ненадобностью, «за избыточностью». Положат «за долговременную беспорочную службу» мизерную пенсию, рублей пятнадцать-двадцать. А откуда больше взяться! Ведь и двадцати пяти лет ещё не отслужил! И что тогда делать?

Пристав закрестился. Убереги, матерь божья!

А могут и призвать! В окопы! Отправят в отставку, снимут отсрочку и призовут. Уже ведь мобилизовали тех, кому сорок два. И даже тех, кому сорок три. И на подагру не посмотрят. Погонят под пули, отравляющие газы, пушечные снаряды. Под беспросветные осенние дожди, защитой от которых будет лишь одна худая шинель. В траншеи, по колено заполненные жидкой грязью. Ко вшам, гангренам и чахотке…

Саса передёрнуло, и он закрестился, с мольбой глядя на рисованный лик божьей матери. Ведь чудотворная икона!

И тут же, будто в ответ, в мёртвую тишину храма ворвался отзвук далёкой канонады. За последний месяц все уже успели к нему привыкнуть, но чтобы артиллерийский обстрел начался именно в ту секунду, когда Тадей Назарович просил Деву Марию о заступничестве от призыва!

Сас неуклюже поднялся, ещё раз перекрестился и усталой походкой зашаркал к выходу из церкви.

Зенко подскочил на освободившееся место, бухнулся перед иконой на колени и что-то поспешно зашептал.

Полицейский поймал на себе взгляд Цехоша. Вся напряжённость уже куда-то с лица старосты исчезла.

Рядом крутился Михайлишин. Похоже, совсем не молился, лишь, задрав голову, любовался сводом церкви. Хорошо ещё, фуражку снял.

Как-то такое неверие по-научному называется. Старший в гимназии учил. Вроде древние греки таким грешили, да только все потом сгинули…

Щурясь от яркого солнечного света, Сас вышел на паперть. Обернулся, ещё раз перекрестился и направился к Кривому, невзрачному пятилетнему жеребцу, которого Михайлишину выделило из числа мобилизованных лошадей его начальство. К коню прилагалась селянская подвода, на которой троица весь день тряслась по колдобистым дорогам повета.

Тьфу ты, уезда. Что за «повет»! Не может пристав Российской империи говорить «повет»! Речи Посполитой уж больше ста лет нет, а люди всё «повет» да «повет»!

Кривой покосился чёрным глазом на человека, фыркнул и пригнулся к остаткам сена. Сирко равнодушно повёл головой.