Текст книги "Секретные миссии"

Автор книги: Э. Захариас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

Глава 2.
НЕЗНАКОМЕЦ В ДЗУСИ

Шел апрель 1922 года. Я стоял на длинной изгибающейся дамбе перед моим домом в Дзуси, где тогда жил. Теперь, спустя полтора года после моего прибытия в Токио, я мог проанализировать перспективы своей новой службы в военно-морском флоте и все ее многочисленные аспекты. Я временно оставил Токио с его космополитическим водоворотом и международными интригами. Я уже узнал дипломатическую жизнь с разных сторон и был вовлечен в тайную дипломатию. От меня ждали секретных сведений в связи с предстоящей Вашингтонской конференцией. Теперь у меня были другие задачи, и значительной вехой на пути выполнения их явилось мое пребывание в маленькой японской рыбацкой деревушке Дзуси [3]3
  В настоящее время Дзуси представляет собой небольшой курортный городок, расположенный на берегу залива Сагами, недалеко от Камакура. – Прим. ред.


[Закрыть]. Стоя на чистом весеннем ветерке, подгонявшем морские волны, плескавшиеся о дамбу, я мог оглянуться на прошлое и заглянуть в будущее.

Перемена, происшедшая со мной за эти несколько месяцев – с октября 1920 года и по апрель 1922 года, была поразительной. Далеко позади остался просто обставленный кабинет Лонга в. Вашингтоне, пятидесятидневное путешествие на военном транспорте «Шерман» в Токио, мой первый визит в сильно охраняемое здание министерства ВМФ Японии, танцы, званые обеды, столичные приемы и даже тайные встречи с японскими военно-морскими офицерами в фешенебельных домах гейш – все это осталось в прошлом. Дзуси стала реальной соединительной черточкой между моими воспоминаниями о прошлом и планами и надеждами на будущее.

Я стоял, глядя на серовато-зеленые воды этой маленькой бухточки залива Сагами. Десятки лодок-сампанов мягко покачивались на мелких волнах. Быстро заходящее солнце окрасило паруса в какой-то сверхъестественный не то темно-красный, не то вишневый цвет, такой цвет, который только одна природа может сотворить на своей палитре.

Время от времени ветерок доносил до меня гул артиллерийских выстрелов с японских кораблей, проводивших свои обычные учебные стрельбы. Огромная военно-морская база Иокосука находилась к северу, далеко за горизонтом. Артиллерийская стрельба постепенно прекратилась, и наступила такая тишина, которая следует за последним аккордом в музыке к восточной драме. На берегу повсюду можно было видеть небольшие кучки мелкой рыбешки, которую рыбаки выбрасывают из своих сетей, после того как выберут крупную рыбу. Широкоплечий парень небольшого роста, чьи мускулы говорили о том, что его тело привыкло к морю, наклонился над рыбешкой и уставился на нее голодными глазами. Затем одним движением рук схватил несколько извивающихся рыбешек и затолкал их в рот. Поистине странная закуска к скияки [4]4
  Тонко нарезанная жареная говядина, приправленная овощами и соевым соусом. – Прим. авт.


[Закрыть]  —кушанью, которое, пожалуй, приготовила ему жена дома в качестве лакомства.

Вскоре голодный рыбак ушел, и я остался один на берегу наблюдать заход солнца. Тишина, окружавшая меня, не соответствовала моим чувствам, когда я вспоминал свое полное событиями прошлое, приведшее меня к столь странному настоящему. Десять лет тому назад, в 1912 году, я окончил военно-морское училище в Аннаполисе. Десяткам моих товарищей по выпуску суждено было стать героями будущей войны, до которой оставалось еще около двадцати лет.

В то время как я обозревал свое прошлое на экране памяти, в Дзуси пришла запоздалая лодка, таща за собой пустую сеть. На лодке о чем-то спорили, или, может быть, ее экипаж, состоявший из шести человек, в несколько повышенном тоне обсуждал состояние погоды. Но когда ветерок донес до меня их разговор и стал отчетливо слышен каждый слог, эта болтовня неожиданно ярко напомнила мне один эпизод, случившийся совсем в другой части земного шара, когда я впервые услышал японскую речь. Между тем случаем и моим пребыванием в Дзуси существовала прямая связь. Не подслушай я разговор десять лет тому назад, моя жизнь приняла бы совершенно иной оборот.

Это было очень давно, осенью 1913 года, на борту линейного корабля «Виргиния», где я, имея на погоне всего лишь одну нашивку, служил в качестве старшего помощника корабельного механика. Я сидел в кают-компании за столом, в самом конце его. Вот уже пятнадцать минут мы ожидали, когда подадут обед. Атмосфера накалялась все сильнее и сильнее, и около тридцати голодных офицеров бросали сердитые, нетерпеливые взгляды на входную дверь. Тишину внезапно нарушила брань лейтенанта Роджерса, дежурившего в тот месяц по камбузу корабля и сидевшего в самом конце стола, там, где полагалось ему по службе.

– Стюард! Пошлите стюарда ко мне! – резко крикнул Роджерс.

Через полминуты в дверях кают-компании появился маленький старый человек, он поправлял на себе плохо сшитый костюм, который, видимо, надел впопыхах. Его глубоко сидящие глаза моргали так, будто он вышел из сплошной темноты на солнечный свет. Улыбка на лице этого человека выражала одновременно вопрос и сознание своей вины. Он подошел к лейтенанту Роджерсу, сложил руки впереди себя, сделал полупоклон и сквозь зубы, расплываясь в обезоруживающей улыбке, сказал: «Сайё-де годзаймас».

Лейтенант Роджерс, словно решив неудобным показывать свое недовольство на языке народа, который считает верхом плохого воспитания раскрывать свои истинные чувства, внезапно напустил на себя восточное хладнокровие, этому он научился в течение трехлетнего тесного общения с японцами. Но внимательный наблюдатель мог бы заметить по его сверкающим глазам и отсутствию обычной мягкой улыбки, что он сильно раздражен. Стюарда я видел много раз до этого случая и привык к нему, как к неотъемлемой принадлежности нашей кают-компании, он умело руководил обслуживанием офицеров во время еды. Но сегодня этот маленький человек в голубых брюках и в белой куртке, застегнутой до самого подбородка, привлек мое внимание. Он был японцем. В те дни, сейчас это может показаться невероятным, многие японцы, подданные микадо, служили на наших военных кораблях в качестве стюардов и поваров. Хотя мы не беспокоились об их лояльности и внеслужебной деятельности, я убежден, что даже тогда в своих частых разговорах с земляками они всесторонне обсуждали различные вопросы, касающиеся военно-морского флота США.

Маленький стюард поклонился Роджерсу, который обратился к нему на очень странно звучащем языке. Я был уверен в том, что это не лингуа франка [5]5
  Лингуа франка – смешанный язык, состоящий из элементов европейских и восточных языков и применяемый для общения иностранцев с местным населением в азиатских и африканских портовых городах. – Прим. ред.


[Закрыть]или же какой-нибудь кухонный диалект сильно засоренного американского жаргона. Не было никакого сомнения в том, что Роджерс говорил со стюардом на иностранном языке.

– Хиру-сан, мо дзю-го фун осой йё. Хайяку мотте китте кой, – сказал Роджерс стюарду. Это означало, что обед запаздывает на пятнадцать минут и что нужно поторопиться.

Исияма, так звали стюарда, вероятно, такой же непреклонный, как и его фамилия, означающая в переводе «каменная гора», отвесил два неглубоких поклона. Пятясь к дверям и не меняя выражения лица, он повторял одни и те же слова: «Сайё-де годзаймас», что является самой вежливой формой нашего «да, сэр».

Во время этого короткого, но, видимо, исчерпывающего разговора я переводил свой взгляд с одного на другого. В моей голове проносились разные мысли. Откуда такое бесподобное самообладание? Я пытался представить себе Восток и Японию. Однако из того немногого, что я прочитал о них, я мог вообразить только бегущего по улице рикшу или же маленьких женщин с детьми, привязанными к спинам матерей.

И затем, когда Роджерс стал объяснять японский образ мышления, я вспомнил, что он жил в Японии и изучал там японский язык. Я задал ему много вопросов относительно обычаев, привычек и языка японцев и удивлялся, как можно освоить такие звуки и научиться говорить сквозь зубы.

С этого времени я старался узнать от Роджерса как можно больше о его пребывании в Японии. Он рассказывал мне со всеми устрашающими подробностями о своей борьбе с этим ужасным языком: как он недосыпал, занимаясь с двумя преподавателями; как запоминал иероглифы, заимствованные Японией у Китая в VI веке нашей эры, чтобы иметь свою письменность (каждый иероглиф, подобно картинке, обозначает различные звуки и слова); как наблюдал за людьми и пытался понять их привычки. Он рассказал мне о различных интимных историях и приключениях, начав с императорского дворца, в котором все еще властвовал старый Мейдзи, и кончив домами гейш в районе Симбаси, где, как он поведал мне, сам много узнал, особенно о характере японцев.

Я начал читать о Японии и иногда пытался запомнить какое-нибудь разговорное словечко, которое Роджерс употреблял в разговоре. Я подобрал несколько слов широкого употребления, такие, например, как «мати» – улица, «денва» – телефон и, конечно, «беппин» – красавица. Они проникли в мой мозг так же глубоко, как неотступно сопровождало меня желание поехать в Японию, когда я переходил с корабля на корабль и с одной службы на другую. Я вспоминаю, как радовался, если мне удавалось запомнить фразу, употребляемую в том случае, когда вас кому-нибудь представляют: «Хадзимэтэ оме-ни какаримасита», что дословно означает – «в первый раз я прикован к вашим благородным глазам». Затем я обнаружил, что моя забава возбудила во мне страстное желание знать японский язык. Это стало целью.

Но как и где я смогу приступить к изучению языка? Мне казалось, что японский язык – это беспорядочная смесь звуков, наполовину глухих и наполовину звонких, и в то же время я чувствовал тонкое очарование, какую-то прелесть и обаяние в этих звуках, они манили, как приз, который ты жаждешь завоевать, и были подобны яркому сновидению, держащему тебя в плену своих чар в момент твоего пробуждения. Затем я обратился к дням своего детства, когда, бывало, окруженный восхищенными товарищами, тонко подражал звукам, издаваемым пароходом, поездом, пилой и т. д. Позже, в военно-морском училище, за мою способность подражать разным звукам меня прозвали «человеком смешных звуков».

Внезапно меня осенила мысль, что в данном случае имеется возможность применять «смешные звуки». В мире всему найдется место, так почему бы мое маленькое дарование к подражанию не использовать для изучения японского языка, где, как мне казалось, так велика роль интонации? С каждым днем мой энтузиазм повышался, и даже позднее, когда он, по-видимому, улегся, мне кажется, он жил во мне подсознательно.

Я, безусловно, понимал, что Япония – вне моей досягаемости. Можно было посетить один из ее портов, находясь в составе экипажей наших кораблей, наносивших визиты вежливости в ответ на частые посещения американских баз японскими кораблями. Но дни такого пребывания в Японии, как правило, заполнялись различного рода церемониями согласно международному военно-морскому этикету, и почти все время уходило на встречи с американскими дипломатами, а не на общение с истинными хозяевами страны. Словом, пришлось бы вести тот же американский образ жизни, но только под японским небом. Участвуя в визитах вежливости, я смог бы увидеть только контуры Японии. Что мне хотелось, так это выбраться из оболочки международного этикета, освободиться от обычной рутинной службы на корабле и посвятить месяцы или, если возможно, годы изучению японского языка и народа.

Я изредка пытался узнавать, имеется ли возможность послать в Японию офицеров для изучения языка и нужны ли добровольцы для такого дела. Но командование военно-морского флота, видимо, считало, что на флоте достаточно одного офицера, говорящего по-японски. Раньше таких было двое; но к этому времени один из них ушел в отставку, и, как мне казалось, никто не собирался увеличивать эту специальную боевую группу, состоящую всего лишь из одного человека. Поэтому я думал, что мои мечты навсегда останутся неосуществленными.

Но внезапно в моей жизни произошел такой поворот, который кардинальным образом отразился на моем будущем. В 1920 году я сопровождал в учебном плавании курсантов военно-морского училища и, конечно, не мог думать о том, что когда-нибудь поеду в Японию. Когда мы находились в Гонолулу, пришла телеграмма от Роджерса, который в то время был уже капитаном 2 ранга и состоял на службе в военно-морской разведке в Вашингтоне. В телеграмме говорилось: «Командование военно-морского флота приняло решение послать двух офицеров в Японию для изучения языка. Хотите ли вы поехать?»

Я тотчас дал совершенно ясный ответ: «Получил вашу телеграмму. Согласен».

На следующий день я получил от Роджерса другую телеграмму:

«Вы будете откомандированы в наше распоряжение и отправлены в Японию сразу же после возвращения учебной эскадры в Соединенные Штаты. Другого офицера подберут позже».

Мои товарищи по плаванию стали смотреть на меня, как на какое-то странное существо:

– Подумайте только, он едет изучать японский язык.

– Что же ты, опять будешь ходить в школу?

– Будешь ли ты носить японскую одежду?

– Какую пищу ты будешь есть?

Тысячу и один глупый вопрос задавали они мне, в то время как я пытался обдумать представившуюся мне возможность и осознать, что это как раз то, о чем я мечтал.

После, казалось, бесконечного путешествия наша учебная эскадра прибыла в Аннаполис, и я поспешил в Вашингтон, чтобы узнать подробности. Роджерс сказал мне, что со мной поедет капитан 3 ранга Гартвел Дэвис. Затем он повел меня к начальнику военно-морской разведки Лонгу, который подтвердил мое новое назначение, а также дал соответствующие указания. Таким образом, разведка – новый для меня вид деятельности, пленившая меня давно и с тех пор не теряющая для меня своего очарования, стала неотъемлемой частью моей жизни. Разведка – корень всей национальной обороны тогда (впрочем, как и теперь) недооценивалась. Весь дальневосточный отдел в управлении военно-морской разведки размещался в одной комнате и состоял из офицера и стенографистки. Само управление военно-морской разведки насчитывало всего лишь несколько офицеров и вольнонаемных, ведавших регистрацией и хранением изредка поступающих от военно-морских атташе докладов об ассигнованиях на военно-морской флот в странах, где они были аккредитованы, и регистрацией сообщений о проектируемых и строящихся кораблях. Бо́льшая часть этих сообщений заимствовалась из местных газет и детальных описаний приемов, устроенных в честь тех или иных американских важных особ, посетивших данную страну, причем описания приемов из всех так называемых разведывательных сообщений были наиболее яркими и подробными.

Не вина разведки, что она играла роль военно-морской Золушки, ожидающей, пока кто-нибудь появится с легендарной туфелькой. Весь свет, только что претерпевший разрушительную войну, стремился к длительному миру. Разоружение было лозунгом того времени. Многие из наших кораблей, стоявшие в портах на приколе, обрастали ракушками. Американские государственные деятели вели сильную кампанию против своего же военно-морского флота, который, как они считали, препятствовал нашему возвращению к нормальной мирной жизни. В других странах кампании, направленные против военно-морских флотов, были также в полном разгаре, даже в Англии, где королевский военно-морской флот считается основным видом вооруженных сил, неприкосновенным и непревзойденным.

Я чувствовал, что разведка может многое сделать для поддержания мирных устремлений наших государственных деятелей. Мы, отделенные от других стран двумя океанами, очень мало знали о жизни других народов, о наших действительных друзьях и потенциальных противниках. Наши сведения являлись случайными и были окрашены симпатией или антипатией, а также бесплодным интеллектуальным пацифизмом, который проявился после только что закончившейся мировой войны. Существует истина, которую все знают, но с которой не все согласны, что профессиональные солдаты и моряки ненавидят войну. Правда, один великий русский князь ненавидел войну, ибо она, по его мнению, как правило, портила царскую армию, а один остроумный французский генерал выступал против войны только потому, что она прерывала оживленный разговор. В сердце кадрового офицера таится глубокая ненависть к войне, он лучше, чем кто-либо другой, знает, сколько жизней и крови стоит она человечеству. В течение всей своей многолетней морской службы пацифистские настроения среди офицеров флота я встречал чаще, чем среди непросвещенных граждан, которые упорно продолжают называть кадровых офицеров поджигателями войны.

Я стоял на берегу бескрайнего моря и глядел вдаль, а перед моими глазами, словно живые видения, проносились яркие отрывки моего прошлого. Я едва заметил, как кончился день и быстро наступила темнота, как невидимый гигант, охватившая меня. Вдруг берег озарился маленькими огоньками; они тянулись желтоватой полосой к северу, где находилось местечко Хаяма с летним дворцом императора. Это в районе Иокосука вели беспрерывный огонь батареи, и я теперь мог видеть вспышки выстрелов, пробивающиеся сквозь темноту. Было холодно и тихо, я чувствовал себя одиноко наедине со своими мыслями и обязанностями, захватившими меня с момента приезда в Японию.

Я повернулся и пошел к своему дому, который находился недалеко, от берега. Две мои служанки – О-Хару-сан (девушка Весна) и О-Нацу-сан (девушка Лето) ожидали меня, сидя на пороге, как обычно делают японские женщины, когда ждут возвращения своего хозяина

Они встали и поклонились мне. Девушка Весна сказала:

– Дзакурай-сан! В гостиной вас ожидает Сато-сан.

Глава 3.
САТО-САН НАНОСИТ ВИЗИТ

Если бы я стал писать отчет о своей разведывательной работе, я назвал бы Кисиро Сато своим «агентом № 1». В течение этого и следующего года он являлся для меня самым лучшим источником информации, моим гидом в паутине японской политики и японских устремлений, он был как раз тем человеком, кому я мог верить безоговорочно. В Дзуси это был мой сосед и первый посетитель. Но за его первым посещением в эту весеннюю ночь 1922 года, мотивированным ненасытным любопытством, толкающим японцев на бесчисленные небольшие приключения, последовали многочисленные визиты. Когда спустя восемнадцать месяцев я покинул Дзуси, Сато последним из моих новых друзей крепко пожал мне руку при прощании.

Он сильно рисковал, поддерживая со мной дружеские отношения, так как находился под пристальным наблюдением полиции. Его подозревали в передаче мне некоторых сведений, которые «Кокурюдан» [6]6
  Кокурюдан («Общество черного дракона») – японская реакционная шпионско-террористическая организация, созданная в 1901 году. Своей главной задачей ставила расширение внешней агрессии Японии. Создала разветвленную сеть своих организаций в ряде стран Азии, являвшихся объектом японской агрессии. Эти организации использовались японской военщиной и дипломатией для разведывательных и диверсионных целей. Была распущена в 1946 году. – Прим. ред.


[Закрыть]считал необходимым держать в секрете от иностранцев вообще и от офицера американской военно-морской разведки в особенности. Но Сато-сан имел свою собственную точку зрения, и в его голове созревал какой-то план. Мне же он в этом плане отвел весьма важное место.

Теперь, когда он осторожно искал моей дружбы и доверия, проявляя при этом своеобразное сплетение застенчивой сдержанности и грубого, прямого откровения, что характеризует человеческие отношения в Японии даже между самыми близкими друзьями.

Войдя в комнату, я увидел, что он стоит перед картиной, которая украшала нишу в стене. Вопреки японскому обычаю, предписывающему замену висящих свитков с наступлением нового времени года, я повесил свиток с изображением весеннего пейзажа острова Кюсю, причем на первом плане виднелась цветущая ветка вишневого дерева, нарисованная густой пастелью. На заднем плане окаймленное ярко-розовым цветом дерева раскинулось голубоватое озеро, на его волнах покачивался плот с красивой девушкой. Девушка смотрела на сероватые контуры вершины, которая придавала картине величие, несмотря на мягкие штрихи рисунка. Картина была нарисована на шелковом полотне; широкая шелковая лента представляла собой прекрасную рамку. Перед свитком, немного правее, стояла ваза с веткой вишневого дерева. Все это я сделал с помощью девушки Весны – моей маленькой сирены в мире японского искусства.

Услышав мои шаги, Сато повернулся и, еще не представившись мне, сделал комплимент выбору рисунка и оформлению ниши.

– Я чувствую, – сказал он, – вы понимаете Японию.

Я уже достаточно прожил в Японии, чтобы оценить этот своеобразный комплимент, но Сато являлся необычным японцем, не ослепленным узким национализмом, что было характерно для большинства его соотечественников. Он поклонился и, когда я ответил на его церемониальное приветствие, сказал:

– Ватакуси ва, о-тонари-де годзаймас.

Затем он продолжал:

– Я ваш сосед, моя фамилия Сато. Из окна своего дома я наблюдал за вами сегодня вечером, когда вы стояли один на берегу моря, погрузившись в свои думы. Мне вас жаль, я чувствую, что пустынность здешних мест угнетает вас. Моя жена посоветовала мне нанести вам визит, чтобы вы могли поделиться со мной своими мыслями.

В данном случае Сато проявил черту, не свойственную японскому характеру. Его обычный соотечественник не принял бы во внимание совета своей жены. Он даже не упомянул бы о ней в разговоре.

Мы сели на татами [7]7
  Татами – циновка из рисовой соломы.


[Закрыть] ,сложенные в форме квадрата вокруг небольшой печурки, отапливаемой древесным углем, на которой кипел чайник. Словно исчерпав запас английских слов, Сато замолчал, устремив на меня пытливые глаза и, видимо, ожидая, пока я начну разговор, или же пытаясь проникнуть в мои сокровенные мысли. Затем без надлежащего перехода, тоном резким и почти враждебным он прямо спросил:

– Зачем вы приехали в Дзуси?

Итак, Сато в конце концов мало чем отличается от своих соотечественников, подумал я. Может быть, за его кажущимся безразличием скрывается полицейский? Или, может быть, его подозрение – продукт зависти, которая определяет японскую ненависть к иностранцам? Его вопрос, словно эхо, звучал в моих ушах. В самом деле, зачем я приехал в Дзуси? Деревушка Дзуси приткнулась на берегу обширного Токийского залива. Отсюда удобно вести наблюдение за военно-морской базой в Иокосука и прилегающими к ней аэродромами, поэтому Дзуси для разведчика – прекрасное место. Мог ли я обвинять Сато за подозрительность? Но я не имел дурных намерений в Дзуси и поэтому ответил на вопрос гостя с его прямотой:

– Я приехал в Японию для изучения японского языка, Сато-сан. Токийская толкотня и суматоха лишили меня возможности добиться в этом отношении прогресса. Здесь, в Дзуси, я надеюсь сосредоточить все свое внимание на изучении языка, а также ознакомиться с действительно японским образом жизни.

Собственно, именно это и являлось причиной моего приезда в эту приятную рыбацкую деревню, насчитывающую немногим более четырехсот семейств. Мне порекомендовали Дзуси как место, где я мог бы наблюдать японскую деревенскую жизнь без всяких прикрас. Большинство ее жителей – простые рыбаки. Целыми семьями занимались они ловлей рыбы на своих рыболовецких лодках-сампанах. Отцы и сыновья, матери и дочери шили паруса, наблюдали за работой примитивных маленьких моторчиков, забрасывали сети и вытаскивали улов, затем готовили рыбу для продажи на ближних рынках. Контраст с городом был весьма разителен, здесь не увидишь европейской одежды, а манеры людей были свободны от космополитической смеси голливудского модернизма и местного национального этикета, заметного в поведении токийцев. Как я затем почувствовал, Сато был единственным связующим звеном между миром Дзуси и суматохой, оставленной мною в Токио. Оказалось, что и он нашел для себя приют в Дзуси, но совершенно по другим причинам. Здоровье его пошатнулось, и он надеялся восстановить его здесь, на соленом деревенском воздухе. Как я почувствовал, он заметил мою подозрительность и поспешил развеять мои сомнения.

– Пожалуй, вы можете подумать, что я излишне любопытен. В некотором отношении – да, но только потому, что я занимаюсь своеобразным исследованием. О, пожалуйста, не поймите меня неправильно, – поспешил добавить он, заметив, что я смотрю на него с некоторым удивлением. – Я не полицейский. Что мне надо – так это маленькую расщелину, через которую я мог бы выскользнуть из узких рамок нашего японского образа жизни.

Его слова вызвали у меня недоумение и полное сочувствие. Прежде чем я смог задать ему вопрос, чтобы выяснить значение его слов, он спросил меня:

– Как вы понимаете слово «друг», сэр?

Этот вопрос застиг меня врасплох, и мне было трудно дать точный ответ.

– Другом мы считаем человека, который близок нам в радости и горе, к которому мы обращаемся за советом и помощью и с которым приятно провести время. Друг есть… друг, Сато-сан, – сделал я ударение на последнем слове в надежде передать все его значение.

– Видите ли, – продолжал Сато, – объект моего исследования – дружба. Мы в Японии не имеем друзей в вашем понимании, так как чувствуем, что можем отяготить наших близких знакомых своими мелкими неприятностями и беспокойствами. У меня нет друга, Захариас-сан, – сказал он жалобным тоном. Это было забавно и в то же время трогательно. Я слабо улыбнулся.

Так началась наша дружба, и довольно скоро Сато-сан увидел во мне друга, которому мог доверять свои волнения и заботы. Они не носили личного характера и не были мелочными. Он был одним из тех дальновидных японцев, которые понимали, что старый порядок изжил себя и Япония должна переориентироваться в направлении современных и прогрессивных идей, если она хочет стать действительно современной нацией в философском значении этого слова, а не только выставлять напоказ храмы, стекла и пушки. Он был высокообразован, хотя и никогда не выезжал из Японии. Он являлся таким человеком, какой в Соединенных Штатах считался бы политическим деятелем. Тайный советник мэра Токио, Сато выполнял различные важные поручения своего босса и взамен пользовался некоторой его благосклонностью. Ему доверяли многие японские секреты и посвятили в разработку плана, который в своем окончательном виде стал хорошо известен под названием «Меморандум Танака» [8]8
  Меморандум Танака – секретный доклад премьер-министра Японии генерала Танака, представленный им императору в 1927 году. В меморандуме открыто провозглашалась политика агрессии против Китая и других стран Азии и необходимость войны Японии с СССР. – Прим. ред.


[Закрыть]от 25 июля 1927 года.

Вашингтонская конференция ушла в прошлое, и ко времени посещения меня Сато я в какой-то степени уже был посвящен в японскую политику. Тем не менее во время нашего первого разговора мы обсуждали ход конференции. Соотношение 5 : 5 : 3 стало популярным лозунгом японских шовинистов. Они писали эти три цифры мелом на заборах и стенах домов и расклеивали афиши с их изображением. Три зловещие цифры не сходили с уст большинства японцев.

– Вы заставите льва тосковать о пустыне, когда запрете его в клетку, – сказал Сато. – Устанавливая ограничение для японцев, вы тем самым играете на руку нашим милитаристам. Они могут теперь обратиться к невежественным массам и сказать им: «Видите, американцы и англичане отказываются признать нас равными себе, более того, у них постоянная тенденция считать нас ниже себя».

Я старался убедить его теми же разумными аргументами, которые оказали сильное воздействие на Номура и Нагано несколько месяцев тому назад, но Сато возразил:

– Эти аргументы не имеют никакого отношения к истинному положению вещей. Эти шовинисты со своими целями – существа своеобразные. Они находят доводы против разумных вещей, потому что знают, что если однажды они перестанут думать, то все их планы будут разоблачены, как абсурдный обман, и лопнут, как мыльный пузырь.

– А каковы их планы, Сато-сан? – спросил я, но Сато встал, не дав ответа на мой прямой вопрос, и отвесил глубокий поклон. Я не выразил нетерпения, когда мой вопрос остался без ответа. В лучшем случае он был преждевременным, решил я. Не долго думая, я также вскочил со своего татами и, словно башня, возвышаясь над маленькой фигуркой моего гостя, протянул свою руку для прощального рукопожатия.

– Саёнара, – решительно сказал по-японски Сато и с улыбкой добавил: – До свиданья.

– Давайте встретимся еще, – предложил я. И он повторил эти слова тем жалобным тоном, который иногда вкрадывался в его разговор.

Я наблюдал, как он спешил домой. Его хилая фигурка казалась тенью в слабом уличном свете, едва освещавшем узкий проход между нашими домами. Затем я посмотрел направо, в сторону, где на самом краю Дзуси стоял дом, всегда пустующий в это время года. В нем было темно. Его хозяин приезжал только летом. Но, взглянув на этот пустынный дом, я увидел человека, он стремительно выскочил из дверей, затем внезапно пошел медленно, а поравнявшись с моим домом, принял беззаботную походку, будто возвращается с прогулки по берегу моря.

Я видел этого человека еще не один раз. Он стал моей тенью в Дзуси.