Текст книги "Сочинения. Книга 2. Проза. Страницы дневников"

Автор книги: Е. Агашина

Маргарита Константиновна Агашина
Сочинения в 3 книгах. Книга 2. Проза

© Е. В. Агашина, текст, 2010

© Е. В. Агашина, составление, подготовка текста, послесловие, 2010

© ГУ «Издатель», 2010

Проза

Рассказы о стихах[1]1
  Знаком ^* здесь и далее помечены тексты, к которым имеются примечания составителя, расположенные в конце тома, на с. 431–437.


[Закрыть]

 
…Трава под берёзкой не смята —
никто из земли не вставал.
Но как это нужно солдату,
чтоб кто-то над ним горевал!..
 

Я им так и сказала:

– Назначаю вам свидание: 9 мая, в десять часов утра, у берёзки! Я буду ждать.

Как они обрадовались! Зашумели, захлопали – так и залетали белые рукава халатиков, розовые юные руки – так весело, так искренне и дружно! Когда они успокоились, одна – наверное, самая догадливая, а может быть, самая надёжная – спросила:

– Как же её искать, эту берёзку? Ведь там она не одна! Я начала объяснять, и они зашелестели тетрадями, защёлкали ручками – стали записывать.

– Надо ехать не до остановки «Мамаев курган», а до Центрального стадиона. Перейти проспект Ленина и идти к станции электрички, там такая широкая асфальтовая дорога с газонами в середине. Как дойдёшь до первой дорожки с правой стороны, надо свернуть и идти по этой дорожке к Мамаеву кургану. По обеим сторонам дорожки много деревьев с табличками. И вот справа увидите берёзу – теперь она уже не берёзка, а берёза, самая большая в этом парке, а перед ней – табличка:

Смертью храбрых

погибли

в 1941–1945

братья

Рыкуновы

Иван – 1899

Степан – 1907

Василий – 1912

Сергей – 1914

От брата Фёдора Ивановича

Я повторила ещё раз:

– Назначаю вам свидание: 9 мая, в десять часов утра, у берёзки…

Этот разговор, эта встреча происходили в марте. Пригласили меня к себе девушки нашего медицинского училища – почитать стихи, рассказать о своей работе, о дорогах, о встречах. Встречи с читателями – они бывают часто. Можете спросить любого писателя, он вам то же скажет. Иногда мне кажется, что эти встречи слишком часты, поэтому всегда идёшь на очередное выступление не то что с неохотой, но, честно говоря, без радости.

Но то была на редкость удачная, умная, душевная встреча. Белые халаты студенток напомнили мне детство и юность. Мой отец был врачом. Жили мы всегда рядом с больницей, и по тропинке от хирургического отделения до нашего крыльца всю мою жизнь – зимой и летом, днём и ночью – бегали вот такие же девушки в белых халатиках, стучали в дверь, торопливо говорили что-то тревожное, и отец снимал с гвоздика возле порога свой халат и уходил – на операцию, на перевязку, на вызов.

А потом началась война. Отец и те девушки – сёстры, санитарки – уехали на фронт. В больнице был госпиталь, и в нашей школе был госпиталь. Мы, старшеклассницы, там дежурили – и в палатах, и в перевязочных, полы мыли, раненых на вокзале встречали, бинты стирали. Ведь перевязочного материала не хватало. Принесут из прачечной огромный перепутанный узел выстиранных бинтов, и мы его полдня распутываем. Вытянешь бинт, привяжешь его одним концом к пожарной лестнице на школьном дворе, отойдёшь чуть ли не в другой конец двора – и начнёшь этот бинт скатывать. Скатываешь туго-туго, идёшь потихоньку к лестнице и вспоминаешь: а по этой лестнице зимой забирались на школьную крышу и Генка Рачков, и Витька Калинкин, и все наши мальчишки. Заберутся, стреляют оттуда снежками – не подойдёшь к школе. Мы портфелями прикрывались. И с синяками ходили. Плакали. Жаловались. Всё было. Теперь мальчишки на фронте. А мы вот – катаем бинты, встречаем эшелоны с красными крестами, учимся в клубе, в три смены… Вот тогда пригодился мне отцовский халат. Только пуговицы переставила да рукава засучила.

Всё это я вспоминала там, на встрече со студентками-медичками. И читала стихи. И слушала песни их девичьего ансамбля, «Варенька» или «Наташа» он, кажется, назывался.

Когда спели они песню «Растёт в Волгограде берёзка», кто-то из зала спросил меня – где она растёт, кто её посадил, и есть ли она вообще на самом деле.

Пришлось мне опять, как почти на каждой встрече с читателями, рассказывать, что берёзка из этой песни растёт на Мамаевом кургане, что посадил её старый рабочий с «Красного Октября» Фёдор Иванович Рыкунов. Четверо его братьев – Иван, Степан, Сергей и Василий – не вернулись с войны. Где они похоронены, неизвестно. И теперь это место Рыкуновым – как родная могила.

Каждый год в День Победы всей фамилией приходят Рыкуновы на курган, к своей берёзке – дети погибших братьев, внуки, правнуки. Четыре поколения.

Мне вдруг так захотелось, чтобы эти славные девушки в белых халатиках, эти будущие сёстры милосердия, эта будущая Доброта, будущая Верность, будущая Надежда человека, измученного болью, болезнью, раной, – чтобы и они тоже в дорогой День Победы пришли к рыкуновской берёзке. Я даже представила, как засияют там, под молодой берёзовой зеленью, их глаза, как они защебечут что-то своё, девичье, непередаваемое, весеннее, как улыбнётся Фёдор Иванович, как запутается он в этом девичьем столпотворении и не сразу отличит, где внучка, где правнучка, где чья-то, но не чужая девчушка.

И я сказала:

– Назначаю вам свидание: 9 мая, в десять часов утра, у берёзки…

Как они обрадовались! Зашумели, захлопали, записывая дату, час, место встречи. И всё спрашивали меня:

– А вы придёте? Правда? И мы придём!

…Я пришла. Пришёл Фёдор Иванович. Пришли его дочери Нина и Ирина, с мужьями. Пришли их дети Серёжа, Таня, Игорь. Весело бегали вокруг берёзки правнучки Рыкуновых Ира, Олечка, Наташа…

Мы долго ждали девчат из медицинского училища. Ждали до одиннадцати часов. И ещё полчаса. И ещё.

Они не пришли. Ни одна.

Студенческих забот весной много – это правда. А девичьих ещё больше. И девичья память коротка, тоже знаю. Долго ли забыть даже самую тёплую встречу!

Но Девятое мая не забывают. Девятого мая, если я не выйду на улицу, к людям, не поклонюсь человеку с орденами, не положу цветы на солдатскую могилу – у меня бывает такое чувство, будто я что-то подлое сделала, не просто кого-то обманула, а кого-то самого дорогого предала.

Нет, Девятое мая не забывают.

Однажды в этот день мы – несколько взрослых женщин – ездили на Солдатское поле. От города это несколько километров. День был жаркий, народ собрался, мягко говоря, не очень молодой, и мы попросили на стройке автобус. Купили цветов, поехали. Через весь праздничный Волгоград, через всю весеннюю степь, зелёную-зелёную, ещё не выжженную солнцем. Всю дорогу пели давние, дорогие песни. Замолчали только тогда, когда увидели знакомую всем волгоградцам фигурку – бронзовую девочку, стоящую над старой, над вечной воронкой, которая никогда не зарастёт ни травой, ни цветами.

Автобус наш ещё не остановился, когда увидели мы, что у солдатской могилы, у пирамиды со звездой, стоят трое мальчиков и отдают пионерский салют.

Как замерло сердце! И к горлу подступил комок, и слёзы сами потекли.

Это не было задано в школе. И не решил так пионерский отряд. И не послали родные. Это сами ребята прошли знойные километры, чтобы постоять у солдатской могилы, чтобы в этот великий день побыть рядом с теми, кто погиб, добывая нашу Победу.

Шелестели степные травы. Звенели над степью птицы. Тихо плакали мы, взрослые. Торопились в голове первые строчки:

 
Это не было задано в школе.
Это просто рванулась душа.
В этот день на Солдатское поле
трое мальчиков шли не спеша…
 

Не знаю, как сейчас живут, как учатся ученики 89-й волгоградской школы Олег Кузнецов, Саша Веденин и Алёша Рыжов.

Но мы – все, кто был в тот день на Солдатском поле, – запомнили их на всю жизнь.

Девятое мая не забывают.

…Что случилось у вас, девочки в белых халатах, сёстры милосердия? Какая беда? Какая злая печаль или дальняя дорога? Я не верю, что вы просто забыли своё обещание: Девятое мая не забывают.

Пусть пройдут ваши беды, растают ваши печали. Пусть будут счастливы ваши дороги. Я вам верю. И жду вас! Каждый год. 9 мая, в десять часов утра. У берёзки.

 
А где мне взять такую песню —
и о любви, и о судьбе,
и чтоб никто не догадался,
что эта песня – о тебе…
 

В начале 70-х годов на Центральном телевидении появилась симпатичная передача «Встреча с песней». Композиторы и поэты, авторы популярных в то время песен, рассказывали о своей работе, а чаще – просто об истории возникновения своих произведений.

К тому времени песни, написанные Григорием Пономаренко на мои стихи, пелись и передавались по радио и в телепередачах чуть ли не ежедневно. Особенно самая «липучая» из наших песен – «А где мне взять такую песню…»

И мне вдруг позвонили из Останкино: «Приезжайте – передача запланирована, дата утверждена, гостиница заказана».

И я поехала в Москву.

В огромном здании гостиницы «Украина» отыскала свой номер и увидела в нём двух милых женщин – они пили кофе. Поздоровавшись, я спросила:

– Откуда вы?

– Из кишинёвского Дома моделей, привезли на конкурс коллекцию женской одежды. А вы откуда?

Я ответила, что я из Волгограда и приехала на Центральное телевидение для передачи «Встреча с песней».

Они ахнули, забыли про кофе и сразу взялись за дело:

– На всю страну показывать будут? Давайте сюда ваши туалеты, мы посоветуем, что надеть…

И я пошла к чемодану, который тихо, застенчиво, словно зная о скромности моих туалетов, стоял у порога. Мои платья кишинёвские модельерши сразу забраковали: одно – «плохо сшито», второе – «ткань старомодная», третье – «вообще не ваш цвет».

Значит, не в чем выступать. Соседки огорчились. Про себя я уж и не говорю. Вообще-то я не очень переживаю невеликие запасы своего гардероба, но тут вдруг захотелось, назло всем и всему, ехать – всё равно в чём. Да что я, первый раз, что ли? Да в том ли счастье? И что-то ещё такое молча бунтовало внутри. Помолчали мы. Смотрю – кофе не пьют, то ли жалеют, то ли переживают. Стало полегче. Одна так печально говорит:

– А у вас хоть есть белая кофта?..

Я обрадовалась: у меня была новая, любимая, трикотажная, белая – три серебряные пуговки, у воротника такая же серебряная отделочка. Я рванулась к чемодану, но – вторая мне ледяным тоном:

– Не показывайте, не надо. Пойдёте в ней. И запомните: белая кофта – это всегда нарядно.

С тем мы и легли спать.

А назавтра надела я свою белую – любимую – и поехала в Останкино. Нашла там дверь с табличкой «Русские советские песни». Сидят милые женщины, каждая за своим столиком. Я себя назвала. Они сразу заулыбались. Совсем стало полегче. И вдруг – улыбки одна за другой исчезли, и я слышу горький вопль:

– Ах, зачем вы в белой кофте?!

– А белая кофта, – говорю, – это всегда нарядно!

Мне в ответ – чуть ли не хором, чуть ли не со слезами:

– Да нарядно, нарядно, господи! Но у нас в студии – белая стенка, у Воронец – белое платье, всё сольётся, ЧП, что делать?.. – и так далее, в том же духе.

– Ну, что делать-то? – говорю. – В гостиницу ехать переодеваться?

– Куда ехать? Через пять минут запись…

И опять ужасаются.

А одна тихо так мне говорит:

– А вы не обидитесь, если мы сейчас дадим вам чью-нибудь не белую кофту?..

Прошло тридцать лет. Но я помню – редактор Белла Манякина сняла красную шерстяную кофточку, я её надела на свою белую – и в студию, чуть ли не бегом!

…Не было никакого сценария. Милая Ангелина Вовк спрашивала меня о чём-то, я что-то отвечала, но успокоилась только тогда, когда стала читать свой «Девичник» – стихи, посвящённые женщинам нашего Металлургстроя. Потом вышла к нам Ольга Воронец В БЕЛОМ, расшитом жемчугом платье, спела своим чистым голосом «А где мне взять такую песню», и всё закончилось.

Это было в канун 8 Марта. Я вернулась домой и ещё успела послать в редакцию «Русские советские песни» Центрального телевидения своё поздравление:

 
А где мне взять такую кофту,
чтоб в этой кофте я – не я!
И чтоб никто не догадался,
что эта кофта не моя?
 

Потом, через годы, Ольга Борисовна Воронец прислала мне записку, полученную на одном из её концертов: «Многоуважаемая Ольга, всей бригадой просим Вас исполнить полюбившуюся нам «А где мне взять такую песню?..» Лучше Вас её никто ещё не исполнил. Ваши поклонники».

Я её так и храню – сложенную в несколько раз.

Но всё-таки лучше всех эту песню пел ансамбль «Орера»…

 
…Если ж в тёмную ночь,
иль средь белого дня
ни за что ни про что
ты разлюбишь меня,
 
 
ни о чём не спрошу,
ничего не скажу.
На дарёном платке
узелок завяжу.
 

По-моему, платок – сам платок – это песня.

Женская верность – платок. Девичья память – платок. Вдовьи слёзы, материнская седина – всё платок. На работу – в платке. На гулянье – в платке. Горе придёт – опять платок – первая выручка и поддержка. Нет подарка милей платка, нет памятней.

Уходили в чужие края воины и первопроходцы – горсть родимой земли в платках уносили. Провожала девушка милого в армию – вышивала на платке заветное имя. Помните, у Луконина:

 
…у нас у всех
были платки поимённые…
 

А «Оренбургский пуховый платок», а «Синенький скромный платочек»! А ещё:

 
На прощанье, мой дружочек,
я дарю тебе платочек.
На платочке сини коймы,
возьмёшь в руки – меня вспомнишь.
 

Сколько во всём этом души, судьбы, памяти! Нет, платок вещь вечная. От него на сто вёрст вокруг и на сто лет вперёд веет песней – простой, печальной и светлой.

Есть в народе поверье, что дарить платок – к разлуке. И об этом есть стихи, прекрасные стихи Александра Прокофьева:

 
Не берите на поруки
эту песенку мою.
Говорят – платки к разлуке.
Сразу два платка даю!
 

…Сразу две истории о платке хочу я вам рассказать. Потому и вспомнила эти строки.

Однажды весной мне довелось быть в Таджикистане с делегацией писателей России. Есть там, на самом юге республики, почти на границе, славный и богатый колхоз «Победа». В то утро, когда мы туда приехали, у председателя колхоза, Героя Социалистического Труда Хасанова, родилась дочь. У него уже было два сына, и он очень ждал именно дочку, девочку. В нашей делегации я была единственной женщиной. И вот председатель на радостях решил, что это я принесла ему счастье, назвал дочку моим именем и подарил мне платок. Так вот просто подошёл и накинул на плечи невиданной красоты огромный кашемировый платок – зелёные листья и алые розы по чёрному полю.

Что говорить, я была счастлива, по-моему, не меньше, чем председатель Хасанов. О таком платке я всю свою жизнь не то что мечтала, но загадывала: если я счастливая, то такой платок, хоть когда-нибудь, но у меня будет.

Сейчас такие платки в моде, каждая вторая женщина носит на плечах алые розы по чёрному, синему или бледно-кремовому полю. Тогда я ходила в своём цветастом платке чуть ли не одна. Я любила его и берегла. Перед тем как надеть, обязательно гладила и, беря в руки утюг, каждый раз тихо, про себя, пела на разные мотивы: «Подари мне платок…» А дальше как-то не пелось: песня не шла. Я надевала тот платок на все встречи с читателями, на все писательские съезды. Одна из лучших моих подруг, увидев меня в этом платке, удивлённо подняла бровь, но, подумав, сказала:

– Носить такой платок может себе позволить только очень хороший человек. Или художественная самодеятельность.

Так что благодаря хасановскому платку я попала то ли в художественную самодеятельность, то ли в хорошие люди.

Прошло время, и у меня как-то счастливо сложились три мои первые песни – «Что было, то было», песня о волгоградской берёзке и «А где мне взять такую песню». Они были написаны одна за другой, каждый год по песне.

Если кто-то думает, что это мало – за целый год всего одна песня, – наверное, он прав. Но если бы это не мне, а кому-то другому удалось три года подряд писать по песне, я бы про этого человека думала: счастливый.

А счастливо сложились – это я о том, что люди их хорошо приняли, запели.

Но прошёл год, ещё год, а у меня песен больше не было, не получались, и всё тут!

И вот как-то в канун Нового года получаю я газету «Молодой ленинец» и вижу: на первой странице стоит такая берёза, толстая-толстая, осыпающаяся, а под ней – я, и с меня тоже странички осыпаются, а внизу, под рисунком, стихи:

 
Что было, то было у всех на виду.
А будут ли новые в Новом году?
 

Это наш прозаик Иван Данилов, тогда ещё совсем молодой казак с чёрным чубом, вечно гордящийся своим казачеством и своим чубом, сочинил такое. Пора, мол, подумать о новых-то песнях, старые-то, мол, и поднадоели. Разумеется, он хотел мне добра, но…

Я обиделась. Расстроилась. Разозлилась. Убил он меня этой толстой берёзой. И стихи написал нелестные. И стала я думать, какую бы пакость сделать этому человеку.

Я не раз замечала: когда на душе кошки скребут, стихи, и особенно песни, легче пишутся.

И решила: раз он так хочет песню, я и напишу ему песню. А тут как раз надо было идти на очередной литературный вечер. Стала я гладить свой дорогой платок и как только вспомнила «подари мне платок» – так уже всё само дальше пошло. И, пока выступала, стихи читала старые, а думала только новые строчки:

 
Подари мне платок —
голубой лоскуток.
И чтоб был по краям
золотой завиток…
 
 
Не в сундук положу —
на груди завяжу
и, что ты подарил,
никому не скажу.
 

Пока думала, пока писала дальше, я о Данилове и думать забыла! Но когда перечитала готовое стихотворение, и мне показалось, что песня получилась, – я уже знала, чем я ему, Данилову, отплачу.

Я послала стихи композитору Григорию Фёдоровичу Пономаренко, автору музыки почти всех моих песен.

Ему стихи тоже показались песенными.

Так и получилась песня. Напечатали мы её с посвящением Ивану Данилову. Я молила судьбу, и ждала, и надеялась, что и эту песню люди будут петь. Ждала, чтобы посмотреть, что тогда запоёт казак Данилов.

…А тот, дарёный председателем Хасановым, платок всё жил у меня и был любим мною по-прежнему. И время показало, что песня «Подари мне платок», которой я ему обязана, была не последней песней.

Как-то приехали ко мне в гости, на день рождения, мои друзья и соседи – калмыцкие поэты: народный поэт Калмыкии Давид Кугультинов, первая поэтесса калмыцкой земли Бося Сангаджиева и герой Сталинградской битвы прекрасный человек и поэт Морхаджи Нармаев. В комнате, где мы собрались, было прохладно. То ли плохо топили, раз дело к весне шло, то ли просто с дороги, но моя Бося вдруг сказала, что она озябла. Я набросила ей на плечи хасановский платок. И тут Морхаджи улыбнулся и говорит:

– А у калмыков закон: чем плечи накрыл, то и подарил!

Вот так и уехал таджикский платок в калмыцкие степи и увёз с собой мой рассказ о маленькой Маргарите Хасановой из колхоза «Победа».

Год спустя я прочитала в журнале «Дон» стихи Боси Сангаджиевой «Платок дружбы»:

 
…Зря учили бабки нас и деды,
что дарёное дарить нельзя.
Не всегда заветам дедов следуй:
нам важней традиции, друзья.
Твой платок в причудливых узорах
и шуршит, и блещет на плечах,
волжских волн я различаю шорох,
свет степных лучей – в его лучах.
Если ж гостья, чьё лицо мне мило,
завтра переступит мой порог,
подарю ей так, как ты дарила,
от тебя и от меня – платок…
Пусть летит по кругу друг от друга
и приносит счастье и весну,
озарит кого-то солнцем юга,
у кого-то скроет седину…
 

Как я была счастлива, как радовалась! И этим милым, душевным стихам, и, главное, тому, что красивая, необычная судьба этого платка продолжается. Я же знала поэтов, знаю мою Босю: это не только стихи, это и в жизни будет – кого-то укроет она платком с алыми розами по чёрному полю, кого-то он ещё согреет…

Кому-то принесёт ещё песню.

 
Ещё нам было радоваться рано!
Конца и края не было делам.
А Волга бесновалась у прорана
и рельсы разрывала пополам…
 

Несколько лет назад я получила письмо от читателя – бывшего строителя Волго-Дона. Он писал:

«Однажды к нам на участок пришли и сказали, что приехала писательница из Сталинграда, что ей надо показать стройку. Прорабу было некогда – время было горячее, ждали, вот-вот Волгу с Доном соединим, – и прораб велел мне провести гостей по участку. По образованию я инженер, хотя на канале работал простым рабочим. С писательницей был какой-то человек в кожаном пальто. А она была очень худая, со светлыми волосами и в белом модном плаще. Мне было неудобно за свой неприглядный вид. Тот человек меня расспрашивал, а она всё время молчала. Но когда мы прощались, попросила подарить ей что-нибудь на память. Что я мог тогда ей подарить? Я ей так и сказал. А она подняла со дна шлюза щепочку и сказала, чтобы я на ней что-нибудь написал, и что это ей будет и подарок, и память… И теперь, когда поют по радио Ваши песни, я всегда вспоминаю эту встречу и думаю: а жива ли у Вас та щепочка? Ведь это были Вы…»

Но это была не я. Это была Ольга Фёдоровна Берггольц. Она жила тогда у нас в Сталинграде – высокая, тоненькая, светловолосая. И у неё был белый плащ, которому я, по молодости лет, завидовала больше, чем её Судьбе и её Стихам. Потом она написала пронзительные волго-донские строки:

 
…Тёмный вечер легчайшей метелью увит,
волго-донская степь беспощадно бела…
Вот когда я хочу говорить о любви,
о бесстрашной, сжигающей душу дотла.
Так упрямо смотрю я в заветную даль,
так хочу разглядеть я далёкое, милое солнце…
Я смотрю на него сквозь большую печаль,
сквозь колючую мглу, сквозь судьбу волгодонца…
Здесь пройдёт, озаряя пустыню, волна.
Это всё про любовь. Это только она…
 

Только любовь к родной земле, к человеку, который украшает эту знойную землю морями и садами, только любовь и верность поэзии привела тогда в наш город и Ольгу Берггольц, и Александра Прокофьева, и Александра Твардовского, и Александра Яшина. В ту памятную волго-донскую весну 1952 года, когда строительство канала приближалось к концу, они жили здесь неделями, а кое-кто и месяцами. А годом раньше, когда до встречи Волги с Доном было ещё далеко, всю трассу канала – от Волги до Дона, всю эту жаркую степь пешком прошёл молодой Сергей Орлов.

Большие поэты, солдаты только что отгремевшей войны, лауреаты Государственных премий, – они опять были рядом с людьми, руки которых вершили великое.

От той поры остались не только их стихи. То, что они тогда были здесь, стало уроком тем, кто шёл вслед за ними.

Когда на месте нынешней гидростанции началась великая стройка, никто из нас, сталинградских писателей, конечно, не говорил:

– Слушайте, ребята, а давайте и мы, как Прокофьев на Волго-Доне…

Нет, никто так не говорил! Просто хороший урок не прошёл бесследно. Просто мы уже не могли иначе.

Привыкали мы к Гидрострою, конечно, каждый по-своему.

Наш прозаик Михаил Дорогов – по профессии он строитель – работал там, на ГЭС, диспетчером. Не берусь говорить о том, какими дорогами входил Гидрострой в его сердце, с какого диспетчерского пульта послана была в его писательское будущее верность людям Гидростроя, их трудностям, их подвигам. Рафаил Михайлович и сейчас пишет о них и живёт в Волжском, наверное, навсегда.

Лучшая, по-моему, книга Евгения Карпова «Сдвинутые берега» написана в Волжском, в то, гидростроевское время. Карпов тогда только-только окончил Литинститут и решил начать свою писательскую судьбу не с первой книги, а с первой стройки. Он прошёл её, эту великую стройку, рядовым, знал всё и всех, и его тоже знали, считали своим, узнавали в лицо.

Карповские «знакомства» нас всех не раз выручали.

Однажды летом во Дворце культуры гидростроителей был большой литературный вечер. Поэтов было много – Юрий Окунев, Валентин Леднёв, Фёдор Сухов, Александр Меркулов, Освальд Плебейский. Слушатели собрались дорогие – не отпускали долго, встреча затянулась, и мы опоздали на последний автобус, идущий на переправу к последнему катеру.

Мы стояли на дороге и дружно голосовали машинам, направлявшимся в сторону Волги. Но самосвалы, гружённые землёй, – а других машин на ночных дорогах Гидростроя не было, – все как один, не останавливаясь, проходили мимо. Это были рабочие машины, трудяги. Их водители, едва взглянув на нас, сразу понимали, что чистенькой, нарядной, нерабочей публике ночью в котловане делать нечего, и машины, одна за другой, шли мимо.

Время тоже шло, мы начали нервничать: уйдёт последний катер, что будем делать?

И тут наш Карпов, увидев в кабине очередного самосвала знакомого водителя, выскочил на дорогу, раскинул руки – не свернёшь! Машина остановилась, и пока Карпов говорил что-то умоляющее водителю, все полезли в кузов, прямо на землю – рыхлую, тёплую, чуть влажную.

Это было двадцать с лишним лет назад, но я и сейчас помню: полынью и пылью пахнет встречный ветер, на тёмные горы земли по обе стороны дороги то и дело выползают рычащие бульдозеры, их фары, как прожекторы, освещают ночную степь, и чёрное небо становится ярко-синим, как в дни салютов.

Мы ехали стоя, держась за кабину. Только Юрий Окунев, не боясь испачкаться, отважился сесть прямо на землю. Сидел, держась за длинные леднёвские ноги, тихо охал на каждом ухабе и на каждый синий луч, на каждый прожектор говорил в восторге, нараспев:

– Как кра-си-и-во!..

Много раз и до этого случая, и после него видела я на Гидрострое самосвалы, гружённые землёй и камнем, щебнем, бетоном, арматурой. Они пролетали по стройке с грохотом, разворачивались с рычанием, а в распутицу и в гололёд буксовали, завывая на всю степь. Но, может быть, надо было нам опаздывать на тот последний катер, надо было тому водителю – отзывчивой душе – остановиться и забрать нас в свой самосвал, надо было, чтоб на этот раз он был нагружен именно землёй. Может быть!

Потому что года через два, в дни штурма Волги, когда самосвалы везли на наплавной мост железобетонные пирамиды, канувшие потом в ревущий поток, в основание плотины и вечность, – вспомнилась тёплая, добрая земля того ночного самосвала, вспомнился другой штурм – другая битва за эту землю.

Вспомнилось всё. И стало стихами:

 
Лежит земля в рабочем самосвале,
земля – в прожилках скрученных корней.
За эту землю жизни отдавали,
и вот теперь работаем на ней.
 
 
Ползут, летят, грохочут самосвалы.
Сдаётся Волга, пенясь и бурля…
Нам в эти дни ещё дороже стала
святая сталинградская земля…
 

…Кто бывал на Гидрострое, тот помнит и никогда не забудет канатную дорогу. Высоко-высоко над Волгой протянуты были стальные канаты, по ним в особых подвесных ёмкостях переправлялись с берега на берег – от города к стройке – грузы. А на двух канатах, параллельных, словно рельсы, были укреплены, как маленькие шпалы, обыкновенные доски, вернее, дощечки, неширокие и недлинные. Эту узкую висячую дорожку все называли канаткой.

Многие строители жили на правом берегу, а катера через Волгу не всегда ходили: то ледоход, то лёд на Волге замерзал не гладко, а торосился. Вот и шли люди на работу и с работы по канатке. А она поскрипывала и раскачивалась, и пружинила, как живая, от каждого шага. А далеко-далеко внизу текла себе Волга, ползли маленькие белые льдины, горбатились вылизанные вьюгой торосы, свистел ветер – лучше вниз не смотреть. Конечно, был там и ещё канат, за который можно было держаться руками, как за перила. И когда мне доводилось идти по канатке, то оторвать мои руки от него невозможно было никакой силой!

Между канаткой и Волгой была натянута предохранительная сетка, вроде той, над которой работают воздушные гимнасты в цирке, но всё равно всякий раз, идя по канатной дороге, я только делала вид, что не боюсь.

Правда, было время – в начале строительства, – когда сетки этой не было. А люди шли. Шли на высоте нескольких десятков метров прямо над Волгой, которая с высоты казалась ещё огромней, ещё шире. Канатка же над этой необъятной ширью казалась со стороны тонкой ниточкой, непрочной, ненадёжной. А люди шли! Было время.

Об этом времени потом я несколько раз от разных людей слышала там, на Гидрострое, то ли быль, то ли легенду.

…В рабочем общежитии на левом берегу заболел строитель. Заболел тяжело, и товарищи отправили телеграмму его старой матери. И вот она, забыв свои годы и свои болезни, оставив дома дела и других детей и внуков, пролетела пол-России и приехала в Сталинград, к больному сыну. Но сын жил на левом берегу, а на Волге как раз начался ледоход.

И мать прошла по канатке. И никаких сеток в то время не было.

– Это подвиг! Это только мать может… – говорили строители, хотя сами этот путь пробегали не по одному разу в день, и некогда им было думать, подвиг это или не подвиг. Надо было, вот и шли.

Наверное, слышал эту историю и наш поэт Освальд Плебейский. Наверное, и сам он не раз прошёл по канатке, потрогал руками её тугие тросы. Не раз слушал, как они скрипят. Может быть, там вспомнил он и свои солдатские дороги, на которых получил и тяжёлое ранение, и орден Славы, вспомнил – словно сравнил:

 
Из всех бесчисленных дорог
мне по душе пришлась канатка.
Гудит в канатах ветерок,
а под ногами шатко-шатко.
 
 
Со стометровой высоты
глядишь, покачиваясь, в дали
и только трогаешь болты:
мол, что, родные, не устали?..
 

Многое надо было пережить, самому хлебнуть тяжёлой работы, чтобы с такой суровой нежностью сказать усталому человеку: «…что, родные, не устали?». Это же не болтам, это же людям Гидростроя сказано!

Осенью 1958 года, в канун штурма Волги, все мы – почти все – жили на Гидрострое. В те дни на дверях Союза писателей нашего города можно было вешать объявление: «Союз закрыт. Все ушли на

ГЭС». Мы работали в газете, писали стихи для лозунгов и листовок. Перед днём затопления котлована появился на плотине огромный плакат: «Добро пожаловать, вода, на праздник нашего труда!». Тогда же появилась листовка со стихами:

 
Вот он, наш котлован!
Это – руки в пыли,
это – грохот машин
и дыханье земли.
И пускай говорят:
– Не бывает чудес!
Но мы видим:
сегодня отсюда
поднимается ГЭС.
Сталинградская ГЭС —
трудовое рабочее чудо.
 

Мы не подписывались под стихами: иногда листовка требовалась срочно, и тогда кто-то писал первые строчки, а кто-то завершал четверостишие. Это была черновая работа, капля в море. Но все мы гордились этой каплей. Хотя вслух об этой гордости никто не говорил.

Когда наступили последние, решающие дни, вернее, часы, в которые была перекрыта Волга, опять – как Берггольц и Прокофьев в дни Волго-Дона – с нами были поэты Ленинграда: Михаил Дудин, Сергей Орлов и Александр Решетов. Был с нами и ещё один дорогой писатель: возле самого наплавного моста, там, где пенилась, и бурлила, и сопротивлялась Волга, стоял теплоход «Аркадий Гайдар» – на нём находился командный пункт штурма.

Было холодно, очень ветрено, тихо падал редкий колючий снег.

Шли и шли медленные самосвалы с огромными железобетонными пирамидами в кузовах. Ступив на наплавной мост, они тяжело приседали, а пирамиды, одна за другой, ухали в Волгу, одна за другой – целый день. А самосвалы всё шли, а на берегах, на подступах к плотине, всё стояли, словно не убывая, ряды пирамид – серые, тяжёлые – бесконечные ряды. На душе было тревожно.

Костёр на левом берегу, возле которого грелись строители, тоже был. Подбегут на минуту, подержат над огнём застывшие руки – и опять к самосвалу. И тот седой человек, о котором написала я в стихотворении «Награда», тоже был.