Текст книги "Ржавое море"
Автор книги: Дзюнноскэ Ёсиюки
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Дзюнноскэ Есиюки
Ржавое море
Когда бы все моря земли
Одним огромным стать могли,
Вот это было б море!
Когда б деревья всей земли
Одним огромным стать могли,
Вот это было б древо!
И все на свете топоры
Одним огромным стать могли,
Что это был бы за топор!
Когда бы люди всей земли
Одним огромным стать могли,
Вот это был бы человек!
Разные бывают моря.
Вблизи города море иссиня-черное. Его отношения с сушей вполне ясны – суша взяла верх над морем. Здесь нет отлогого песчаного побережья, изломанная граница берега образована бетонированными складами, подъемными кранами с мощно разинутыми челюстями, темными громадами газгольдеров. Продираясь сквозь них, море пытается вгрызться в сушу, но эти усилия тщетны. Непрерывно принимая в себя выделения города, море, неподвижное, замерзшее, испускает зловоние. Трупный запах, мертвое море. Облик его не меняется от времени, изменяется только окраска. Оно бывает красным, оранжевым, серым… Цвет всегда мутный, застойный. Даже если море отражает свет луны, не следует обманываться: под тонкой, сверкающей серебром поверхностью – чернота.
Впадающие в залив каналы не приносят свежей воды. Они тоже мутные и тоже зловонные. Каналы – точно следы когтей моря, исступленно пытавшегося вторгнуться в сушу.
В моторной лодке – инвалид-рулевой, потерявший руку на войне, вдова, увешанная множеством украшений, и я, тогда еще подросток.
Металлическое суденышко с низко погруженной в воду кормой в лучах щедрого полуденного солнца выглядит уродливо, так, словно присело на корточки, но у меня прекрасное настроение, и выход в море нашей посудины мне кажется романтичным. Правда, это настроение длится недолго.
Лодка бесцельно носилась по воде. Мы вошли в канал и стали подниматься против течения. На плавучей землечерпалке заработал подъемный кран. Земля, извлеченная со дна, была необычного черного цвета, она отливала вязкой бархатистостью. Русло канала резко сузилось, и моторная лодка, как будто съежившись, скользнула вдоль самого борта землечерпалки.
На мгновение стало не по себе. В нос резко ударил запах черной земли, и мне сразу же представилось, как я босиком ступаю по грязи. Делаю шаг – и между пальцами проступает вязкая блестящая масса, точно высовываются черные языки.
Раздался громкий радостный вопль. По разбитой асфальтированной дороге, шедшей вдоль канала, бежало множество босых ног. Подняв глаза, я увидел широко открытые рты на чумазых лицах. Рты, разинутые так, что была видна красная слизистая оболочка. Дети городских трущоб бежали рядом с нашей моторкой, которая поднималась против течения.
Вдова встала в качающейся лодке во весь рост. Она приняла позу примадонны, точно актриса на сцене, освещенная огнями рампы. Милостиво улыбаясь, вдова широким жестом стала разбрасывать карамельки. Радостный визг усилился, и улыбка на лице вдовы совсем размякла. Ползая по земле, ребятишки подбирали карамельки. Один подбежал к самой кромке берега, требовательно протянув руки. Вдова принялась бросать бананы, отрывая их по одному от грозди. С тяжелым тупым звуком они шлепались на мостовую. Всякий раз, как женщина поднимала или опускала руку, я отчетливо слышал, как негромко звякал браслет из слоновой кости у нее на запястье.
Запах ила еще усилился. Я затосковал по чистой воде, сверкающим на солнце гребням волн, по ветру, наполненному запахом моря.
Спустившись вниз по каналу, лодка вновь вышла в море.
На этот раз выход нашего судна уже не казался мне романтичным. Лодка была просто-напросто грудой черно-красного ржавого железа. Посвежело, и пустой рукав инвалида-рулевого лениво заколыхался на ветру. Ветер принес с собой запах гниющих отбросов и еще какую-то вонь, ту самую, которую я только что остро ощутил в канале. И тут наконец до меня дошло, что это пахло от женщины – пот, смешанный с ароматами парфюмерии. Я остро ненавидел вдову, и этот запах навеки отложился где-то в закоулках памяти.
Я сижу в одиночестве на вершине песчаной дюны, лет мне все еще немного.
Передо мной расстилается прозрачное голубое море, сверкают белизной гребни волн. Морской ветер прилежно гладит щеки. Пейзаж этот приятен, но что-то в нем безотчетно тревожит. Водная гладь несомненно живая! Вода, должно быть, где-то соединяется с морем возле города, но все равно это два совершенно разных моря.
Тогда, в моторке, я ничуть не боялся окружавшей меня воды. Но когда случалось оказаться посередине бескрайней равнины, простиравшейся от песчаного побережья до линии горизонта, меня охватывал панический страх. Каждая частица воды была живой, угрожала, скалилась, широко обнажая зубы. Солнечный свет ослепительно искрился в небе и на морской поверхности. Сверкание это было чрезмерным, морской ветер – чересчур соленым. Безжизненный блеск был живым, охотился за мной, и мне было страшно.
Я вдруг остро ощутил запахи того канала и даже затосковал по человеческому запаху, пусть даже запаху пота вперемешку с запахом ила.
«Нет, с этим морем я бы не хотел иметь дела», – подумал я. И еще подумал, что здесь, на вершине дюны, я в безопасности, и отвел глаза от моря. И в то же мгновение волна с белым гребнем, одна из тех, что накатывали мерной чередой, вдруг разбухла и поднялась. «Встала на дыбы», – промелькнуло в сознании. Высокая стена воды двинулась по песку к дюне, где я сидел.
Это не был обман зрения. Далеко в открытом море чернел военный корабль, казавшийся отсюда спичечным коробком. Волна шла от него. Но и поняв это, я не смог унять страх. Волна подступила к самой дюне, точно желая настичь меня, и тут с грохотом обрушилась.
Я кубарем скатился с холма и, зажав уши, помчался к проселочной дороге. Волна тем временем постепенно затихала.
В лавочке с тростниковыми шторами я выпил лимонаду. Перед лавчонкой помещалась выносная витрина в виде стеклянного ящика. Внутри был смонтирован миниатюрный подъемный кран, горой лежали коробки с конфетами и пакетики с леденцами. С наружной стороны ящика-витрины имелись ручка и кнопка, с их помощью игрушка приводилась в движение. Кран разевал пасть и острыми зубами вгрызался в груду сластей.
Я просто прилип к стеклянному ящику. Море осталось у меня за спиной. Небо, вода, песчаная кромка пляжа, деревья – все исчезло, я видел только подъемный кран. Игрушка в точности воспроизводила движения подъемного крана на землечерпалке. Из раскрывшегося брюха коробки одна за другой посыпались конфеты. Я вспомнил, как во весь рост стояла в моторной лодке вдова. Безмозглая тварь. Подъемный кран вновь и вновь повторял одно и то же движение.
– Хватит уж… – прозвучало у меня за спиной. Я обернулся и увидел девчушку с дочерна загорелым личиком. Я знал ее, это была дочка рыбака, они жили по соседству с тем домом, где мы на лето снимали комнату.
– Что ты крутишь без конца…
– Да вот, никак не могу остановиться.
– Дурак, – сказала девчонка с глупым выражением лица. – Пойдем лучше ловить цикад.
Я зашагал рядом с ней. Она завернула к лавке и вышла, держа в руках шест, обмазанный клеем, для ловли птиц и насекомых.
Мы пошли короткой дорогой, узкая тропка с обеих сторон заросла бурьяном. Девочка вдруг остановилась.
– Постой-ка…
Высоко подвернув подол кимоно, она присела на корточки среди зарослей травы. Круглая попка была коричневой от загара. Сюда проникал морской ветер и солнечные лучи. Маленькое неведомое животное сидело передо мной на корточках. Я смотрел на ее коричневую кожу с чувством какой-то потерянности. Когда я ощущал запах человеческого пота, я остро ненавидел вдову, но тогда у меня, что называется, было за что ухватиться.
Два моря. Два совершенно разных моря. И берега их несхожи. И мне определенно жить возле мертвого, испускающего зловоние моря. Это я понимал отчетливо.
Разные бывают моря.
Должно быть, все морские воды на земле соединяются между собой, а моря все равно разные. Дерево, растущее на одном берегу, обильно покрыто листвой, но на другом побережье оно может и не зазеленеть. А иной раз дерево, кажущееся засохшим, полным-полно вязкого, блестящего древесного сока. Оно живое. Но пересади его на другую почву, дерево и впрямь зачахнет.
Когда бы все моря земли
Одним огромным стать могли,
Вот это было б море!
Когда б деревья всей земли
Одним огромным стать могли,
Вот это было б древо!
И все на свете топоры
Одним огромным стать могли,
Что это был бы за топор!
Когда бы люди всей земли
Одним огромным стать могли,
Вот это был бы великан!
Когда б свалил тот великан
Огромным топором
В пучину дерево-гигант,
Вот был бы шум и гром!
Прошло двадцать лет.
Все эти годы я жил в городе. Как-то ко мне вдруг заявился Имано. Имано художник, живет в провинции в маленьком припортовом городке. Море там бурное, живое. Имано привел с собой юношу.
– Мальчика пригласили участвовать в нынешней выставке. – Имано назвал одну из известных выставок. Его спутник, юноша лет шестнадцати, был подстрижен ежиком.
– Потрясающе, ведь он так молод…
– Его и по телевизору хотят показать как самого молодого, а меня вытащили потому, что он мой ученик. Чтобы заработать на краски, он ловит рыбу.
Мальчик смотрел на меня сияющими глазами. В этих чистых глазах отражалось ослепительное солнце и белые гребешки волн.
– Мы как раз идем на телестудию. Можно нам перекусить у тебя? – Юноша развернул пакет с завтраком. – Суси[2]2
Суси – рисовая лепешка, на которую кладется ломтик рыбы, моллюск, креветка и т. п.
[Закрыть] собственного изготовления, это у него дома такие делают.
Юноша предложил мне суси. Выговор его был грубоватым, провинциальным. К суси, величиной с добрый колобок, прилепился красный ломоть рыбы. Ни с того ни с сего мне вдруг вспомнилась коричневая попка маленькой дочери рыбака, но никакой потерянности я не ощутил. В руке я держал суси, и настроение у меня было преотличное.
На другой день на выставке мы с Имано стояли перед картиной юноши. Во всю ее величину был изображен нос рыбачьей лодки. И лодка и море были ржаво-красного цвета, но это не был цвет ржавчины, коррозии, это была яркая краска, в которой солнце смешалось с крепким морским ветром. И лодка и море были написаны смелыми резкими мазками, изогнутые линии почти отсутствовали. Конкретность нарисованного, интенсивный цвет и смелая линия в итоге создавали абстрактный эффект.
Море на картине было точно такое же, каким оно отражалось в глазах юноши.
– Неплохо, а? – кивнул на картину Имано.
– Неплохо. Мне даже захотелось взглянуть на это море. Давненько я там не бывал.
– Что ж, поедем с нами. Вкусной рыбкой угостим… Может, в этот раз сойдет?
– Может, сойдет.
Я хотел бы полюбить бурное море вблизи портового городка, но всякий раз, как я оказывался на его берегу, непременно заболевал. У меня уже был горький опыт, это повторялось неизменно. Однако стоило мне вернуться в большой город к мутному ржавому морю, как все неприятные ощущения разом исчезали. В пыльном прокопченном воздухе я чувствовал себя воскресшим. Это, видимо, говорило о крепости моего здоровья. Но мне бы хотелось жить безмятежно на любом морском берегу – вот о чем я думал. Имано обещает накормить вкусной рыбой, а я бы желал съесть само это море.
Однако и на этот раз к вечеру следующего после приезда дня я заболел. Не в силах терпеть, на третий день утром сел в поезд.
Прошло еще пять лет.
Несколько раз я делал попытки навестить Имано, но нездоровье вновь и вновь вынуждало меня вернуться раньше времени. Я сумел поладить с морем, где отстаиваются сточные воды и нечистоты, а вот здешнего моря мое нутро не принимало, как я ни пытался справиться с этим. Труднее всего мне было свыкнуться с его непомерным блеском и сверканием.
Больше года я не был в тех краях.
Однажды опять позвонил Имано. Был сезон выставок, он приехал в Токио и остановился в гостинице где-то в районе Уэно.
– Привез тебе гостинец, сардины. Только сегодня утром выловили. Знаешь, самые вкусные – величиной с указательный палец. Приезжай побыстрее…
В полутемном коридоре гостиницы я заметил большое полотно.
– Это что такое?
Имано назвал имя юноши.
– Он нынче не прошел на заключительную выставку. Вот, привез картину сюда и преподнес хозяйке.
Я разглядывал полотно, неловко изогнувшись в узком коридоре. Шероховатая поверхность картины, написанной маслом, находилась прямо перед глазами. Ржаво-красная картина в слабом освещении выглядела унылой – в отличие от той, пятилетней давности, где красный цвет впитал в себя яркое солнце и крепкий ветер.
Во всю величину полотна в абстрактной манере был изображен невод, а в глубине на ржаво-красном берегу несколько маленьких рыбачьих лодок. В их очертаниях прибавилось ломаных линий. Эти перемены меня заинтриговали.
– Интересно, верно?
– Ты находишь? Меня тоже что-то привлекает. Хозяйка, кстати, не прочь продать полотно хотя бы по цене красок.
– Я бы купил.
– И хорошо бы сделал.
Мы оторвались от картины и вошли в комнату Имано.
– Паренек уже два года в Токио. Работает в спорткомплексе в Синдзюку.
– Вот как, я не знал.
– Служит в какой-то конторе, заведует оформлением. Живет с девчонкой из бара. Хотел вроде с ней расстаться, но что-то там не вышло. Намучился в полную меру.
Я подумал о переменах в ржаво-красном колорите картины.
– Ты ведь любитель таких мест, как этот спорткомплекс. Может, съездим? – предложил Имано. Я поднялся с бамбуковой плетенкой в руках, в ней были сардины.
– Послушай, картина ведь большая, пусть он потом сам тебе ее доставит.
– Да нет, заберу.
С детских лет я обожал всякие увеселительные места для простонародья. Душа моя переполнялась восторгом, когда вокруг било ключом грубоватое веселье. Я любил незатейливые забавы, где вульгарная простота уживалась с новомодными техническими трюками. Рядом с тиром, где стреляли пробками из допотопных ружей, находилось американское электрическое устройство для стрельбы по мишеням, а по соседству с механическим бейсболом сачком ловили золотых рыбок. Если твердым шариком угодить прямо в живот железному черту, он с ревом замахивался палкой, а в раскрытой пасти и в глазах полыхали красные огни.
Имано вышел из конторы вместе с художником. Ежик превратился в длинную шевелюру, а юноша – в молодого человека.
– Твою картину купили.
– Простите, обременил вас. – Грубоватый провинциальный выговор исчез, но «любезной приятности» на городской манер в его речи не было.
Темные глаза задиристо блестели. Я смотрел в них, мысленно сравнивая обе ржаво-красные картины, но пока было не ясно, живут ли еще в его глазах белые гребни волн и сверкающее солнце. Картина была не тяжелой, но громоздкой, в машину она не лезла, пришлось закрепить ее на крыше автомобиля.
Дома она заняла почти всю стену.
Меня навестил друг. Показав ему приобретение, я спросил:
– Ну, что скажешь? Неплохо?
– Гм… Многовато бодрости. Многовато света, многовато мастерства…
– О предыдущей его картине так можно было сказать, а об этой – вряд ли…
– И уж совсем мне не нравится эта сосна.
– Сосна? А где ты видишь сосну?
Приятель с изумлением уставился на меня. Затем, подойдя к картине, он широко очертил пространство на ее поверхности указательным пальцем.
– Постой, разве это не невод? – И в то же мгновение, как я произнес это, часть картины превратилась в сосновый ствол с широко распростертыми ветвями. Ржаво-красный цвет ствола впитал в себя морской ветер и солнце. И нарисовано все было вполне конкретно.
– Невод… А где же невод?
– Нет-нет, сосна! Конечно, сосна! – Я рассмеялся. Что было спорить! В комнату ворвалось живое море, то самое, бурное, на берегу которого стоял припортовый городок.
Сидя на стуле, я попробовал качнуться из стороны в столону. Ничего неприятного я не ощутил.
Картина показалась мне абстрактной в темном и тесном гостиничном коридоре, дело было вовсе не в интенсивности цвета или в резкости линий. Приятель был прав, от картины действительно пахло морским ветром. Но избытка той силы, которая вызывала у меня нездоровье, в ней не было.
Моря бывают разные. И слиться в одно им трудно. Я вспомнил темные глаза юноши. Конечно же, в них все еще жило сверкающее море.
…Я сидел напротив ржаво-красного моря, и мною исподволь овладевало знакомое беспокойство.
