Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Джузеппе Гарибальди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 41 страниц)

Анита Гарибальди

Портрет работы Гаэтано Галлино 1845 г. с автографом сына героя – Риччотти Гарибальди

Музей Рисорджимснто. Милан

С трудом держась на ногах, я отправился в Сан-Альберто в сопровождении проводника, приведшего меня в дом бедного, но великодушного портного.

Боннэ, которому – прямо заявляю – я обязан жизнью, был первым из моих спасителей. Без них я не смог бы пройти в 37 дней от устья По до залива Стербино, откуда я отплыл в Лигурию.

Из окна дома, в котором я находился в Сан-Альберто, были видны проходившие австрийские солдаты, которые держались по обыкновению с наглым видом хозяев. В этом небольшом, но прекрасном селении, я жил в двух домах, и в обоих славные люди охраняли меня, скрывали и заботились обо мне с щедростью, превосходившей их материальные возможности. Из Сан-Альберто мои друзья сочли нужным перевезти меня в близлежащую сосновую рощу, где я провел некоторое время, меняя для большей безопасности свое местопребывание.

Многие были посвящены в тайну, окутавшую меня словно облаком, и скрывавшую меня от поисков преследователей как австрийцев, так и папистов, которые были еще хуже, чем первые. Большинство этих отважных жителей Романьи были юноши. Нужно было видеть, с какой преданностью они заботились о моем спасении. Если они считали, что я нахожусь в опасном месте, они появлялись ночью с повозкой, чтобы отвезти меня за много миль в другое, более надежное место.

С другой стороны, австрийцы и паписты старались сделать все, чтобы найти и схватить меня. Первые, разбив батальон на группы, стали прочесывать лес во всех направлениях. Священники же старались с кафедры и в исповедальне обратить невежественных крестьянок в шпионок – к вящей славе бога!

Мои юные спасители с удивительным искусством пользовались своими ночными сигналами для того, чтобы перевозить меня из одного пункта в другой или подать знак тревоги в случае опасности. Если становилось известно, что враг находится близко, они зажигали в обусловленном месте огонь и уезжали дальше; если же огня не было, они возвращались назад или двигались в ином направлении. Несколько раз, опасаясь западни, проводник останавливал тележку, спрыгивал на землю и сам отправлялся все разузнать, или же, не сходя с повозки, находил тотчас же человека, сообщавшего ему все необходимое.

Эти меры были согласованы с такой точностью, что вызывали восхищение. Ведь надо учесть, что, если бы что-нибудь обнаружилось, если бы мои преследователи хотя бы мельком узнали о происходившем, они без суда безжалостно расстреляли бы даже детей тех, кто заботился обо мне с такой преданностью.

Я горько сожалею о том, что не могу сделать достоянием истории имена этих великодушных романьольцев, которым я, несомненно, обязан жизнью. Если бы я не посвятил себя священному делу моей родины, то одно это обстоятельство заставило бы меня избрать этот путь.

Я провел много дней в прекрасной роще у Равенны, некоторое время скрываясь в хижине одного честного и великодушного крестьянина по имени Савини, а остальное время в густых зарослях в чаще леса. Однажды, когда я со своим товарищем Леджеро лежал в роще, по ней проезжали австрийцы. Их голоса, малоприятные для нас, нарушили безмолвный покой леса и наши размышления. Они проехали в нескольких шагах от нас, и предметом их оживленного разговора были, конечно, мы.

Из этого леса нас перевезли в Равенну и поместили в дом, находившийся перед городскими воротами, названия которых я не помню. К нам отнеслись здесь с такой же заботой и доброжелательностью, как и повсюду.

Из Равенны нас увезли в Червию, на ферму одного милого человека. Я отлично помню его исполненный благожелательности облик, но забыл его имя. Пробыв здесь пару дней, мы отправились в Форли.

Из Форли, проведя ночь в доме гостеприимно встретивших нас славных людей, мы в сопровождении проводника двинулись в Апеннины.

Укажу мимоходом, что ни один человек среди благородного населения этой местности не унизился до предательства. Принимая изгнанника, они охраняли его как нечто священное; они заботились о нем, скрывали и провожали его с несравненным доброжелательством.

Долгое господство самого развращающего, самого испорченного из правительств[233]233
  Речь идет о правительстве Папского государства.


[Закрыть] не смогло разложить и подорвать моральные устои этого мужественного и великодушного населения. Правительство воров (1872 г.), пришедшее на смену худшему правительству священников, еще не знает этого народа, к несчастью подпавшего под его власть; поэтому оно бесцеремонно мучит его. Оно узнает характер этого народа в тот день, когда повсеместно – от Сицилии и Романьи до Альп – народ потребует эго правительство к ответу за его управление.

Вскоре мы перешли границу Романьи и вступили в Тоскану. То же внимание, то же расположение встретили нас и в этой части Италии, расколотой духовенством и долгими несчастиями, но предназначенной составлять единый народ. Среди других нас принял и приютил в своей горной хижине Анастазио, а потом – пришла очередь священника! Подлинный ангел-хранитель изгнанников искал нас, нашел и привел в свой дом в Модильяне.

Тем, кто имеет терпение читать эти воспоминания, напомню здесь то, о чем я говорил уже много раз: я ненавижу вообще фальшивый, развращенный характер священника, но если отвлечься от присущего ему лицемерия и видеть в нем простого человека, то к нему следует относиться, как и ко всякому иному.

Падре Джованни Верита из Модильяны был истинным последователем Христа – не того Христа, из которого духовенство сделало бога и имя которого оно использует для того, чтобы прикрыть свое лживое и непристойное существование, а добродетельного человека и законодателя, каким для меня является Христос. Когда человек, преследуемый священниками за любовь к Италии, появлялся в этих краях, падре Джованни Верита почитал своим долгом защитить его, накормить и позаботиться о том, чтобы его проводили в безопасное место, или провожал его сам. Таким образом он спас сотни романьольских изгнанников, которые укрывались на тосканской территории. Обрушившаяся на них ярость духовенства заставляла их переходить в Тоскану, правительство которой, хотя и не было достойным, все же не совершало таких злодейств, как правительство папистов.

Среди храброго и несчастного населения Романьи было немало людей, объявленных вне закона; в моих странствиях я повсюду встречал многих романьольских изгнанников, и все они с благословением произносили имя этого подлинно благочестивого священника.

Мы провели пару дней в доме дона Джованни, в его деревне Модильяна, где всеобщее уважение и любовь, которыми он пользовался, служили оплотом его гостеприимного жилища. Затем дон Джованни сам повел нас через Апеннины, намереваясь двигаться высоко в горах, чтобы выйти в Сардинское государство.

Однажды вечером мы оказались в окрестностях Филигари. Наш великодушный проводник, оставив нас в уединенном месте, пошел в селение, чтобы найти человека, знающего дорогу. При этом произошло недоразумение, лишившее нас столь приятного общества нашего покровителя. Посланный доном Джованни проводник, видимо разбуженный им (дело происходило среди ночи), заблудился и добрался до нас с запозданием. Когда мы вошли в деревушку, дона Джованни уже не было в ней; обеспокоенный нашим отсутствием (в котором был виноват проводник), он вышел нам навстречу, но пошел не по той дороге. Рассветало, а мы оказались на большой дороге, которая вела из Болоньи во Флоренцию. Оставаться на таком открытом месте было невозможно. Мы решили тогда найти повозку, и направиться по этой дороге к Флоренции. С величайшим сожалением мы разлучились с великодушным человеком, который сопровождал и оберегал нас все это время.

Итак мы шли по дороге, ведущей в столицу Тосканы. Среди бела дня мы наткнулись на австрийскую часть, шедшую из Флоренции в Болонью. Мы насильно сделали приятную улыбку и продолжали наш путь по направлению к западным склонам Апеннин.

Достигнув остерии[234]234
  Остерия – трактир в Италии.


[Закрыть] на левой стороне дороги, по которой мы ехали, проводник посоветовал нам остановиться здесь. Мы отпустили возчика, вошли в остерию и спросили кофе. Покуда мы дожидались его, я сел слева от входа на скамью около длинного стола, которые обычно бывают в таких заведениях. Меня одолела усталость. Я положил руки на стол, опустил на них голову и погрузился в легкую дремоту. Вдруг Леджеро коснулся пальцем моего плеча. Я встрепенулся и увидел малоприятное зрелище – несколько хорватов, ввалившихся в остерию. Это были солдаты другой, а может быть той же самой вражеской части, которую мы повстречали раньше. Я вновь опустил голову на руки и сделал вид, что ничего не заметил. Когда остерия, наконец, опустела, мы выпили кофе и вышли на дорогу. Справа от нее мы отыскали крестьянский дом, в котором нам предоставили приют.

Отдохнув немного и собрав нужные сведения, мы отправились в Прато, намереваясь достичь границы Лигурии. Пройдя большую часть дня, мы достигли долины, где имелось нечто вроде постоялого двора, в котором мы спросили помещение на ночь.

В этом доме находился молодой охотник из Прато, который, казалось, хорошо знал местность и был в коротких отношениях с владельцами дома. Это был юноша располагающего вида, со свободной манерой обращения и с одним из тех лиц, в которых трудно обмануться. Я наблюдал за ним некоторое время с явно выраженным намерением переговорить с ним и подошел к нему. Перебросившись несколькими фразами, я назвал свое имя и сейчас же увидел, что не ошибся. Юноша из Прато встрепенулся при моем имени, в его глазах вспыхнула благородная решимость сделать доброе дело. Он сказал мне: «Я иду в Прато, до которого несколько миль, переговорю с моими друзьями и быстро вернусь к вам».

Этот прекрасный юноша оказался очень точным. Он скоро вернулся, и мы отправились в Прато, где его друзья, во главе с адвокатом Мартини, приготовили коляску, в которой нас должны были повезти по дороге на Эмполи, Колле и т. д., вплоть до тосканской Мареммы. Здесь, будучи рекомендованы другим славным итальянцам, мы, по всей вероятности, смогли бы найти лодку, в которой добрались бы до какого-нибудь пункта на территории Лигурии.

Решение славных патриотов Прато отправить нас к Маремме было вызвано строгими мерами, принятыми правительством на границе с Сардинским государством, чтобы воспрепятствовать переходу через нее массе политически скомпрометированных людей, искавших спасения по ту сторону границы, на той части итальянской территории, где произвол австрийцев не смог бы найти почвы для удовлетворения их низменной страсти к убийству и грабежу.

Среди всех наших покровителей и освободителей нашей безграничной благодарности заслуживает адвокат Мартини из Прато. Он не только позаботился об облегчении нашей поездки, но и горячо рекомендовал нас своим друзьям и родственникам в Маремме, оказавшим нам неоценимые услуги. Но мне очень горько, что я не могу вспомнить имя смелого юноши, который первый откликнулся на мою просьбу и так много сделал для нашего спасения. Я подарил ему на память маленькое дешевое кольцо в знак глубокой признательности.

Наша поездка от Прато до Мареммы была действительно необыкновенной. Мы проехали большое расстояние в закрытой коляске, останавливаясь время от времени, чтобы только переменить лошадей. Наши остановки в селениях были чрезмерно продолжительными, ибо наши кучера не в пример нам вовсе не спешили. Вследствие этого любопытные успевали собраться вокруг коляски. Несколько раз мы выходили из коляски, чтобы подкрепиться и т. д., поэтому нам приходилось что-нибудь измышлять для объяснения своего странного положения. В маленьких селениях мы оказывались, естественно, в центре внимания любопытных, которые занимались пересудами и терялись в тысяче предположений относительно нас, неизвестных им людей, которых время тяжелой реакции окутывало покровом тайны. В частности, в Колле, где население ныне отличается развитостью и патриотизмом, нас окружила толпа, которая не скрывала своего подозрительного и враждебного отношения к нам – ведь наши лица отнюдь не походили на спокойные и безразличные лица путешественников. Впрочем дело не пошло дальше нескольких бранных слов. Мы, разумеется, сделали вид, что не услышали их. К сожалению, это происходило еще в то время (1849 г.), когда священники внушали людям, что либералы – это банда разбойников. Спустя же несколько лет меня приняли в том же самом селении с такими изъявлениями расположения и энтузиазма, что эта встреча останется у меня в памяти навсегда.

Мы проехали под стенами Вольтерры, где тогда находился Гуеррацци и некоторые другие подвергшиеся преследованиям политические деятели Тосканы. Мы ограничились тем, что натянули шляпы на глаза, проезжая мимо.

Первым селением в окрестностях Мареммы, где мы почувствовали себя в безопасности, было Сан-Далмацио, Мы остановились в доме доктора Камилло Серафини, великодушного человека, истинно итальянского патриота, отличавшегося незаурядной смелостью и выдержкой. Будучи депутатом от Тосканы в парламенте 1859 г. после освобождения его прекрасной страны, он, как и отважный Джованни Верита, участвовал, конечно, в любом смелом предприятии этого парламента, и я полагаю, что он, подобно многим, отступил в отвращении, чтобы не быть связанным с людьми, недостойными представлять Италию.

Мы провели несколько дней в доме Серафини, а затем нас поместили в купальное заведение, принадлежавшее другому Мартини, родственнику первого и такому же щедрому, как и он. Отсюда мы перешли в дом Гуэльфи, расположенный ближе к морю. Повсюду нам оказывали гостеприимство, обязывавшее нас к величайшей благодарности.

Тем временем наши великодушные друзья вели переговоры с генуэзским рыбаком, который должен был доставить нас в Лигурию. Однажды из области Мареммы за нами явилось множество молодых людей, вооруженных, как равеннские охотники, двуствольными ружьями и столь же ловкими, сильными и смелыми. Разыскав меня в доме мужественного Гуэльфи, они дали каждому из нас оружие, подобное своему, и вывели нас лесом на морской берег, в нескольких милях восточнее Фоллоники, гавани, где в устье Стербино грузился к отправке уголь. Здесь нас уже ждала рыбачья лодка, и мы сели в нее, тронутые доказательствами любви наших юных освободителей.

Какую я испытывал гордость, что родился в Италии! В этом «краю мертвых», в краю людей, которые, по утверждению наших соседей, не умеют сражаться. Пользуясь тем, что трон, с которого наши предки господствовали над миром, рухнул, но помня о духе итальянцев, эти дерзкие чужеземцы в течение многих веков старались подчинить нас черной гадине теократии, чтобы унизить и развратить нас, чтобы растлить нас духовно и физически, дабы мы, усмиренные и впавшие в идиотизм, привыкли не замечать больше свиста лозы, к которой они хотели приучить нас навечно, как будто этому царству пигмеев не суждено было узнать конца, хотя время ударами своих «хладных крыльев» низвергло даже гиганта, воплощавшего человеческое величие всех времен в прошлом[235]235
  Здесь речь идет об итальянском народе и его предках.


[Закрыть], настоящем и будущем, чьи руины ныне вновь восстают на семи холмах[236]236
  Город Рим расположен на семи холмах.


[Закрыть]. Я испытывал гордость от того, что родился в Италии, говорю я, где, несмотря на владычество духовенства и воров, выросла молодежь, которая, презирая опасности, пытки и смерть, бесстрашно выполняет свой долг – долг освобождения от рабства!

Сев у устья Стербино в рыбачью лодку лигурийца, мы направили парус на остров Эльбу, где нужно было запастись снаряжением и продовольствием. Мы плыли часть дня и ночь до Порто-Лонгоне, а оттуда двинулись вдоль берегов Тосканы.

Достигнув рейда Ливорно и миновав его, мы продолжали плыть на запад.

У меня не было иллюзий относительно холодного приема, ожидавшего меня со стороны сардинских властей. На рейде в Ливорно мне пришла мысль попросить убежища на борту английского корабля, стоявшего там на якоре. Но желание повидать моих детей прежде, чем я покину Италию, в которой, как я видел, мне не удастся остаться, взяло верх. В начале сентября мы благополучно высадились в Порто-Венере.

По пути от Порто-Венере до Кьявари не случилось ничего особенного. В этом городе мы расположились в доме моего кузена Бартоломео Пуччи, о котором я храню нежную память. Мы были радостно встречены радушной семьей моего родственника, так же как и славными жителями Кьявари и множеством беженцев из Ломбардии, которые стекались сюда после сражения при Новаре. Но когда генерал Ламармора, тогдашний королевский комиссар в Генуе, узнал о моем приезде, он приказал доставить меня в этот город под конвоем переодетого капитана карабинеров. Меня отнюдь не удивил этот поступок генерала Ламармора: он был только проводником политики, господствовавшей тогда в нашей стране, и притом усердным, ибо по своему образу мыслей он был врагом всякого, кто, как я, являлся сторонником республиканских идей.

Я был заключен в отдаленную часть герцогского дворца в Генуе и оттуда ночью перевезен на борт военного фрегата «Сан-Микеле». Впрочем, в обоих местах со мной обращались вежливо – как Ламармора, так и державшийся по-рыцарски командор Персано. Я попросил себе только двадцать четыре часа, чтобы успеть побывать в Ницце и обнять своих детей, а затем вернуться в место моего заключения. Под честное слово генерал Ламармора разрешил мне это.

Не знаю, были ли на борту парохода «Сан-Джорджо», который доставил меня в Ниццу, переодетые полицейские агенты, во всяком случае явно, в связи с моим прибытием в Ниццу, там появились предостерегающие объявления и стоящие наготове карабинеры. В соответствии с заведенным королевскими властями порядком, меня заставили прождать несколько часов, прежде чем сойти на берег. Поэтому у меня осталось время только на то, чтобы добраться до Караса, где находились мои дети, провести там ночь и немедленно вернуться назад.

Свидание с детьми, которых я должен был покинуть, кто знает на сколько времени, заставило меня страдать до глубины сердца. Хорошо, что они оставались в дружеских руках – два мальчика у моего кузена Аугусто Гарибальди, а дочь Тереза – у супругов Дейдери, обращавшихся с ней, как с родным ребенком.

Я должен был покинуть страну на неопределенное время, именно неопределенное, так как мне предложили выбрать место изгнания. Я не могу здесь умолчать о мужественном поведении депутатов Левой в пьемонтском парламенте, выступивших на мою защиту. Баралис, Борелла, Валерио, Брофферио возвысили голос в мою поддержку и, если им не удалось избавить меня от изгнания, то они, несомненно, избавили меня от чего-то худшего. Ведь тогда австро-папистская партия, испытывавшая неутомимую жажду крови, торжествовала повсюду на полуострове.

Место изгнания мне было разрешено выбрать самому. Я выбрал Тунис. Надежда на лучшее будущее для моей родины заставила меня предпочесть место, находящееся неподалеку. В Тунисе проживали выходец из Ниццы Кастелли, мой друг детства, и Федриани, с которым мы подружились еще в 1834 г. и были вместе в первом изгнании.

Итак, я отплыл в Тунис на «Триполи», пароходе военного флота. Однако тунисское правительство, по наущению Франции, не захотело меня принять. Я был отправлен обратно и высажен на остров Маддалена, где пробыл около двадцати дней.

Смешно сказать, но нашелся человек, который обвинил меня перед сардинскими властями (либо сами власти состряпали обвинение) в том, что я замышлял совершить революцию на этом острове, где в то время половину населения составляли лица, находившиеся на королевской службе или пенсионеры. Впрочем, жители острова были славными людьми, относившимися ко мне очень хорошо.

С острова Маддалена я был доставлен на военном корабле «Коломбо» в Гибралтар, но английский губернатор этой местности дал мне шесть дней сроку, чтобы убраться оттуда. Любовь и заслуженное уважение, которое я неизменно испытывал к этой великодушной нации, заставили меня почувствовать особенно остро грубость, мелочность и недостойность такого поступка.

Глава 10
В изгнании

Если бы этот удар по лежачему был нанесен подлым и слабым, тут уж никуда не денешься! Но когда его наносит представитель Англии, страны политического убежища для всех, разве это не особенно горько!

Я должен был исчезнуть, даже если бы мне пришлось броситься в море. По совету друзей я решился, наконец, перебраться через пролив и искать убежища в Африке у синьора Джан Баттиста Карпенето, консула Сардинии в Танжере. Он меня радушно принял и приютил вместе с двумя моими товарищами, офицерами Леджеро и Коччелли. В течение шести месяцев мы жили в его доме. В Модильяне я встретил добрейшего священника, а в Танжере благородного и весьма уважаемого королевского консула. Я чрезвычайно признателен и благодарен им обоим; это, впрочем, подтверждает мудрость старой поговорки: «Не суди человека по одежде».

Это также доказывает, что нетерпимость, проявляемая некоторыми людьми, – ошибка, ибо трудно найти совершенство среди рода человеческого. Мы стараемся быть добрыми, по мере возможности внушаем народу принципы справедливости и добра, боремся до последних сил с теократией и тиранией, в каких бы она формах ни выражалась, так как они олицетворяют собой ложь и зло, но мы снисходительны к нашей жестокой человеческой породе, к заслугам которой принадлежит также умение порождать среди себе подобных императоров, королей, сбиров[237]237
  Сбир – полицейский стражник в Италии.


[Закрыть] всевозможных наименований и священников, наделенных, кажется, всеми наиболее свойственными живодерам атрибутами, видимо для большего прославления и блага остального человечества.

В Танжере я жил у моего благородного и гостеприимного Карпенето спокойно и счастливо, насколько это возможно для итальянца-изгнанника, вдали от своих близких и родины. По меньшей мере два раза в неделю мы ходили на охоту и помногу охотились. Позднее один друг отдал в мое распоряжение небольшую лодку и мы занимались также рыбной ловлей, а улов в этих местах богатейший.

Любезное гостеприимство, оказанное мне в доме Мюррей, английского вице-консула, заставляло меня порой забыть о моей обычной необщительности и одиночестве.

Итак, шесть месяцев я жил жизнью, казавшейся мне тем счастливее, чем ужаснее был весь предшествующий период.

Однако мои итальянские друзья не забыли меня, изгнанника. Франческо Карпанетто, которому с самого моего приезда в Италию в 1848 г. я многим обязан за бесконечные любезности и услуги, оказанные мне, задумал с помощью своих, а также моих знакомых собрать нужную сумму для приобретения судна, чтобы я мог, став его капитаном, зарабатывать себе на жизнь.

Такой проект мне улыбался. Будучи бессилен осуществить свою политическую миссию, я смог бы по крайней мере, занимаясь торговыми перевозками, жить самостоятельно и независимо, а не сидеть на шее этого благородного человека, приютившего меня. Я немедленно согласился на предложение моего друга Франческо и стал готовиться к отъезду в Соединенные Штаты, где должна была состояться покупка корабля.

Примерно в июне 1850 г. я отплыл в Гибралтар, оттуда в Ливерпуль, а из Ливерпуля в Нью-Йорк. При переезде в Америку у меня был приступ ревматических болей, мучивших меня большую часть пути; наконец, меня вынесли на берег, как сундук, в Нью-Йоркском порту, на остров Статен. Боли продолжались еще месяца два, которые я провел частично на острове Статен, частью в самом Нью-Йорке в доме моего драгоценного и дорогого друга Микеле Пастакальди, где я наслаждался обществом славного Форести, одного из мучеников Шпильберга[238]238
  Шпилъберг – австрийская тюрьма, где томилось много борцов за свободу и независимость в Италии.


[Закрыть].

Тем временем выяснилось, что проект Карпанетто не может осуществиться из-за отсутствия лиц, которые бы пожелали стать пайщиками в этом деле. Он собрал лишь три пая по 10000 лир, которые внесли братья Камоцци из Бергамо и Пьяццони. Но разве на 30 000 лир купишь в Америке судно? В лучшем случае небольшую барку для каботажного плавания. И так как я не был американским гражданином, то пришлось бы нанять капитана-американца, а это было невыгодно.

Однако, в (конце (концов, надо было что-то предпринять. Один мой друг, славный флорентиец Антонио Меуччи, решил организовать фабрику свечей и предложил мне стать его помощником в этом деле. Сказано – сделано. Заниматься коммерческими операциями я не мог, так как у меня не было денег (собранные 30 000 лир на покупку судна остались в Италии). Я поэтому согласился работать, но с условием делать то, что смогу. Хотя я проработал у Меуччи несколько месяцев и числился его рабочим, он обращался со мной исключительно любезно, как с членом своей семьи.

Однако, устав однажды от этой скучной работы и гонимый, пожалуй, моей обычной неусидчивостью, я вышел из дому с намерением менять профессию. Я вспомнил, что был когда-то моряком, знал несколько английских слов, и поэтому направился к берегу острова, где я видел несколько каботажных судов, разгружавшихся и грузивших товары. Я подошел к первому попавшемуся мне на глаза и попросил принять меня матросом. Люди на судне почти не взглянули на меня и продолжали свою работу. Тогда я приблизился ко второму судну и повторил свое предложение – с тем же успехом. Наконец, я поднялся на третье, где все были заняты разгрузкой, и спросил, не позволят ли мне помочь им. В ответ я услышал, что в этом нет надобности. «Но я не требую вознаграждения», – продолжал я настаивать, – никакого ответа. «Хочу немного поработать, чтобы чуточку согреться». – Тогда действительно выпал снег. Полное молчание. Не передать, как я был удручен.

Мысленно я вернулся к тем временам, когда мне выпала честь командовать эскадрой в Монтевидео, этой бессмертной и воинственной армией! К чему все это привело? Никому я не был нужен!

Пришлось мириться со своим унижением и вернуться к производству сальных свечей. Еще счастье, что я не поделился своим намерением с Меуччи, этим замечательным человеком. Поэтому, когда я замкнулся в себе, моя обида стала не такой острой. Однако должен признаться, что не плохое отношение ко мне со стороны моего хозяина толкнуло меня на такое скоропалительное решение. Он проявлял ко мне доброжелательство и дружеские чувства, так же как и его супруга, синьора Эстер. Поэтому мое положение в доме Меуччи совсем не было унизительным, и лишь приступ жгучей тоски побудил меня покинуть этот дом. В нем я чувствовал себя свободным в своих действиях – мог работать, если хотел и, естественно, я предпочитал полезную работу всякому другому занятию. Я мог иногда пойти на охоту, и частенько отправлялся вместе с моим хозяином и другими навещавшими нас друзьями с острова Статен и Нью-Йорка на рыбную ловлю.

Дом Меуччи не блистал роскошью, но в нем было все необходимое для жизни как в смысле жилья, так и питания. Здесь я должен упомянуть майора Бови, искалеченного при обороне Рима; он был моим товарищем по оружию во многих походах. Он присоединился ко мне в Танжере в те дни, когда меня приютил в своем доме синьор Карпенето. А когда я принял решение отправиться в Америку и отсутствие средств не позволило мне взять с собой всех сопровождавших меня товарищей и пришлось оставить Леджеро и Коччелли на месте, я выбрал своим спутником в Америку нетрудоспособного Бови, которому ампутировали правую руку.

Коччелли! Почему мне не рассказать об одном памятном случае, происшедшем с моим молодым, прекрасным и мужественным товарищем?

Коччелли поступил в наш Легион в Монтевидео, а так как у него была склонность к музыке, он сделался трубачом в великолепном духовом оркестре, и его горн звучал в прославленных боях, благодаря которым этот доблестный отряд вызвал в Америке уважение к итальянцам.

Коччелли принимал участие во всех походах Легиона и последовал за нами во время экспедиции в 1848 г. в Италию. Как офицер он с честью провел всю кампанию в Ломбардии и Риме и последовал за мной в 1849 г. в Танжер, когда сардинское правительство выслало меня.

Уезжая из Танжера в Америку, я ему оставил мое ружье и весь мой охотничий инвентарь. Он умер еще в молодом возрасте от солнечного удара в знойной Африке. В Танжере мне пришлось также оставить мою охотничью собаку «Касторе», которую я подарил моему другу, синьору Мюррей; мой верный пес околел от тоски!

Наконец в Нью-Йорк прибыл мой друг Франческо Карпанетто. В Генуе он начал крупные дела со странами Центральной Америки. Принадлежавшее ему судно «Сан-Джорджо» вышло из Генуи с частью груза, а он сам направился в Англию подготовить остальной груз для пересылки его в Гибралтар, где «Сан-Джорджо» должен был взять его. Было решено, что я буду сопровождать груз в Центральную Америку, и мы немедленно начали готовиться к отплытию. Итак, в 1851 г. мы с Карпанетто на американском пароходе, где капитаном был Джонсон, отправились в Чагрес. Оттуда мы на американской яхте поплыли в Сан-Хуан дель Норд[239]239
  Сан-Хуан дель Норд – порт в Никарагуа.


[Закрыть]. Там мы взяли пирогу, на которой поднялись вверх по реке Сан-Хуан до озера Никарагуа, переплыли озеро и прибыли, наконец, в Гранаду – один из крупных торговых городов и портов на озере.

В Гранаде мы пробыли несколько дней. Нас дружественно приняли несколько обосновавшихся там итальянских семей.

В Гранаде мой друг Карпанетто приступил к своим торговым операциям; оттуда мы с этой же целью посетили различные части Центральной Америки и неоднократно пересекали Панамский перешеек.

В этих поездках я сопровождал моего друга скорее в качестве спутника, чем сотрудника по торговым делам, в которых я, признаюсь, был новичком. Но им не был Карпанетто – я восхищался его энергией, умением вести торговые дела и заключать любые сделки, которые могли принести прибыль. В те дни я разъезжал под именем Джузеппе Пане, принятым мною еще в 1834 г., чтобы не возбуждать любопытства людей и назойливости полиции. Все коммерческие сделки Карпанетто были основаны на доставке его пароходом «Сан-Джорджо» груза в Лиму, куда он намеревался отправиться, чтобы встретить пароход. Поэтому мы вернулись в Сан-Хуан дель Норд, снова попали в Чагрес, а оттуда поднялись по реке Крус, чтобы добраться до Панамы. В этой последней поездке я схватил жестокую лихорадку, весьма распространенную в здешних болотистых краях. Она меня молниеносно свалила и сильно истощила. Никогда еще я не был столь изнурен болезнью, как тогда. И если бы мне не посчастливилось встретить замечательных итальянцев, в том числе братьев Монти в Панаме, и многих славных американцев, пожалуй, я не избавился бы от этой болезни.

В этот опасный для меня момент мой дорогой друг Карпанетто по-братски ухаживал за мной.

В Панаме я сел на английский пароход, который должен был доставить меня в Лиму. Морской воздух был для меня чистым бальзамом, и я воспрянул духом.

Во время путешествия мы ходили мимо Гуякиль, откуда я безуспешно пытался рассмотреть вершину Чимбарасо, скрытого почти всегда за облаками. В Пайте мы сошли на берег и остановились там на один день. Я нашел гостеприимный приют в доме одной великодушной местной синьоры, много лет прикованной к постели параличом ног. Часть этого дня я провел у постели этой синьоры, лежа на диване. Хотя состояние моего здоровья улучшилось, я был все же вынужден лежать, не двигаясь. Донна Мануэлита де Саенс была самой любезной и прелестной синьорой, какую я когда-либо встречал. Она была дружна с Боливаром[240]240
  Боливар, Симон (1783–1830) – один из крупнейших руководителей освободительного движения против испанского господства в странах Латинской Америки.


[Закрыть] и знала мельчайшие подробности из жизни великого освободителя Центральной Америки, который всю свою жизнь посвятил освобождению своей родины. Впрочем, его высокие достоинства не спасли его от яда завистников и иезуитов, омрачивших его последние дни. Повторение того, что случилось с Сократом, Христом, Колумбом! Мир всегда остается жертвой жалких ничтожеств, умеющих его обмануть!