Текст книги "Сапожник Джузеппе"

Автор книги: Джузеппе Бонавири

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Джузеппе Бонавири
САПОЖНИК ДЖУЗЕППЕ

Гипсовые ступени лавки вели на главную улицу; здесь сапожник Джузеппе жил уже больше двадцати лет. Спал он в каморке с оконцем-фонариком под самым потолком. Утром, по большей части довольно поздно, когда уже не слышно было ослиного рева и на улице кудахтала лишь глупая наседка тетушки Марасанты, его будил живший по соседству подмастерье Джакомино Беллино.

– Эй, мастер Джузеппе! – кричал паренек, молотя кулаками в серую деревянную дверь. – Неужто еще спите?!

Но сапожнику Джузеппе Казаччо и незачем было вставать спозаранок, он вполне мог поспать до колокольного звона, который разносился гулкими волнами от церкви Святой Марии. Работы у него было немного, ведь народу теперь в деревне почти не осталось.

– Трудные настали времена, – сетовал он, склоняясь вместе с подмастерьем над сношенными подошвами крестьянских башмаков. – Скоро Минео совсем опустеет. Бегут люди – кто в Швейцарию, кто в Австралию. А богачи – те все больше в Катании обуваются.

– Слыхали, Чиччо Терранова и Антонио Райя на той неделе тоже в Швейцарию уезжают? А Пеппи Монако вчера уехал, – с озабоченным видом отзывался Джакомино.

– Неужто?! – всплескивал руками Джузеппе. – Да ведь Антонио Райя почти моих лет. Уж за пятьдесят перевалило. Что ж это делается, а? Все идет прахом. Дома бросают, земля не родит – и ее бросают! Сады в долине плодоносить перестали. Видно, так суждено, чтоб нас богатство стороной обходило.

Еду сапожник готовил себе сам, с тех пор как сестра Винченца с мужем и детьми уехала в Австралию. Собирались там работать на ферме и даже рассчитывали со временем дом собственный купить. И его с собой звали: «Поедем, Пеппи. Ну что тебе тут делать, деревня-то вымирает. А там наймешься на обувную фабрику – глядишь, и заживешь по-человечески».

Но он так и не решился. Очень уж прикипел сердцем – к родной деревне, где знал с детства каждый закоулок, каждую травинку в окрестных полях. По цокоту копыт мог сразу определить, чей осел бредет мимо, а если изредка на тихих улочках раздавался треск мотоцикла, тоже узнавал; его по голосу.

– Чиччо Нольфо на работу покатил, – отмечал он про себя, нежась в теплой постели. – Там, в долине, новую дорогу прокладывают. А это Тури Сколло: он всегда ездит медленно-медленно, словно думает о чем-то важном. Говорят, он тоже в Бельгию намылился, на шахты. И как же он там будет работать, в кромешной-то тьме?!

Порой Джузеппе просыпался среди ночи и долго глядел в окошко, считал звезды: пять, шесть, семь… Он быстро научился их распознавать и каждой дал свое имя.

– Ты будешь Щегленком, – говорил он одной звездочке. – У тебя по бокам тоненькие лучики, ну точно крылышки. А эту, огромную, яркую, назовем Прожектором. Небось зазнается там, на небе. А ты, донна Русидда, – обращался он к хорошенькой кругленькой звездочке, – на танцы, что ли, нынче вырядилась? Ишь, так и сверкает!

Однажды, когда они надраивали до блеска только что починенные башмаки, Джакомино вдруг спросил:

– А верно, мастер Джузеппе, что вы в молодости играли в оркестре?

– Все-то ты, сорванец, знаешь. – Сапожник тряхнул седыми, белыми, будто их обдали известью, волосами. – Точно, играл. А потом оркестр распался, остались четверо бедолаг, да и те музыканты никудышные.

Он вышел в другую комнату и стал искать свой кларино в ящике с колодками, подметками, гвоздями. Наконец нашел и вынес в мастерскую.

– Вот он, мой милый! – с нежностью произнес мастер. – Сейчас сыграю тебе один марш.

Сперва у него ничего не получалось: из кларино вырывался какой-то хриплый клекот.

– Вот незадача, то ли я заржавел, то ли кларино.

Но, хорошенько почистив инструмент, он стал понемногу играть. Ребятишки, из тех, что еще остались в Минео, собирались у порога лавки и глазели на него, а Джакомино говорил им с важным видом:

– Чего пришли, бездельники? Не видите, мастер занят?

Однако долго поиграть сапожнику не пришлось: Антонио Райя уговорил-таки его уехать в Швейцарию.

– Да какой ты старый! Уехать никогда не поздно. Не гнить же в этом Минео? Годика через два останешься один на один с бродячими собаками. Тебе ведь уже сейчас на хлеб не хватает.

Джакомино глядел, как сапожник укладывает в чемодан шилья, молотки, куски кожи, и слезы наворачивались ему на глаза.

– Неужто вы взаправду меня бросите, мастер? – то и дело спрашивал он.

– Какие уж тут шутки! – отвечал Джузеппе Казаччо. – Даст бог, и ты скоро уедешь. Отец пришлет тебе вызов из Венесуэлы.

Теплыми апрельскими вечерами выходил сапожник на улицу и отправлялся в поля по обсаженной акациями улочке; из долины доносился терпкий запах трав, а смоковницы у окраины вначале розовели в закатных лучах, а потом чернели.

Всего этого в Швейцарии уже не будет, с грустью думал он. Казалось, и крохотные фиалки, и кустики дикой мяты с красивыми фиолетовыми цветочками окликают его с обочины дороги: «Эй, мастер Джузеппе, неужто вы взаправду нас бросаете? Думаете, в Швейцарии деньги будете лопатой грести? Не верьте – враки все это». А ночью, едва разглядев звезды, сияющие сквозь туманное облако, он прошептал:

– Что, вам тоже взгрустнулось? Так-таки на всем свете и нету больше сапожника, чтобы с вами беседовал по ночам? Да бросьте, отыщется такой.

Однако он не уехал. Не смог оставить свою деревню, родные места. В день, когда оставили Минео односельчане Антонио Райя, Чиччо Терранова, Пеппи Сперанца, Никола Джостра, Джузеппе поплелся к развалинам старого замка – от него уцелели только бассейн да могучие камни из крепостных стен – и вдруг нащупал в кармане кларино: бог весть как он там оказался. Сапожник окинул взглядом всю деревню на склоне, поросшем травой и ромашками, отыскал замшелые черепичные крыши домов, где еще недавно жили его друзья… и весь вдруг как-то обмяк, ноги стали ватные. Он достал кларино и заиграл какую-то неведомую печальную мелодию, похожую на странный зов ночной птицы. Да, много домов уже опустело в Минео, думал он, а ведь, если все окна здесь перестанут светиться, тогда и миру конец. Темнело. Джузеппе резко оборвал игру. Но ему вдруг стало казаться, будто этот грустный мотив продолжают полевые ромашки, серые эвкалипты и даже едва различимая вдали Этна.