Текст книги "Друг"

Перевод Дмитрий Пастернак

С травой я перестарался. Многих она просто разрывает. Я же делаюсь лунатиком. Говорю вам, я проснулся за дверью, на площадке, и чувствовал себя так, будто по мне топтался весь наш школьный оркестр. Я бы проторчал на площадке всю ночь, если бы парочка этажом ниже не устроила одну из своих обычных разборок в три часа утра. Я был такой убитый, что не мог пошевелиться.

Друг пытался навешать лапши на уши, – ему, типа, нужно собственное пространство. А Подруга, типа: мать твою, у тебя будет сколько угодно пространства. Я немного знаю Друга. Видел его в барах и видел девочек, которых он приводил, пока Подруги не было дома. Как же – бегать налево ему не хватает пространства. «Ну, и отлично», – говорит он, но как только идет к двери, Подруга начинает рыдать: «Зачем ты так?».

Один в один как мы с моей бывшей. Я дал себе слово, что не буду думать о Лоретте, даже если каждая латина в городе, красивая, как Клеопатра, заставит меня лить слезы, что мы расстались. Когда Друг наконец вышел, я уже успел вернуться в квартиру. Подруга продолжала рыдать. Дважды рыдания прекращались, возможно, она услышала, как я хожу у нее над головой, и я затаивал дыхание, пока она не начинала снова. Я шел за ней в ванную, и нас разделяли только пол, провода и трубы. Она все повторяла: «Чертов ублюдок» и раз за разом споласкивала лицо. У меня разорвалось бы сердце, если бы все это не было так знакомо. Уже выработался иммунитет на такие вещи. Мое сердце защищено толстой, как у моржа, кожей.

На следующий день я рассказал дружбану Гарольду о Подруге.

– Тем хуже для нее, – сказал Гарольд.

– Да, точно.

– У меня своих проблем с бабами хватает, а то бы пошли утешили вдовушку.

– Она не для нас.

– Скажешь тоже – не для нас. Еще как для нас.

Она была слишком шикарна, слишком породиста для таких раздолбаев, как мы. Никогда не видел ее в футболке или без украшений. А этот ее Друг. Ниггер мог бы моделью быть. Черт, да они оба могли быть моделями, и, наверное, были, если учесть, что я ни разу не слышал, чтобы они говорили о работе или долбанном шефе. Такие люди недоступны для меня. Их выращивают на других планетах, а потом забрасывают по соседству со мной, чтобы напомнить, какая паршивая у меня жизнь. Больше того: они говорили между собой на испанском. Ни одна из моих подружек не говорила по-испански, даже Лоретта, пуэрториканка. Самой испанской для меня была та черная цыпочка. Она провела три года в Италии и любила болтать на итальянском в постели. Она сказала, что стала встречаться со мной именно потому, что я напоминаю ей одного парня с Сицилии. Именно поэтому я ей больше не звонил.

Друг заходил пару раз на той неделе за вещами и, как я догадываюсь, закрыть счет. Самоуверенный урод. Он выслушивал ее бесконечные путаные доводы, потом вздыхал и говорил, что все это не имеет значения, ему нужно собственное пространство, точка. И каждый раз она позволяла трахать ее, наверное, надеясь, таким способом удержать его, но вы же знаете, – если кто стал на лыжи, того не удержать никакими фокусами. Я слушал их и думал: «Последнее дело – трахаться на прощанье». Проверено. У нас с Лореттой то же самое было. Только мы не вели таких вот разговоров. О наших днях прошедших. Даже когда нам было классно вместе. Мы лежали и слушали мир за окном – машины, голубей, крики мальчишек. Тогда я и понятия не имел, о чем она думает, но теперь я знаю, что вырисовывалось в ее пустой головке: бежать, бежать.

Парочка была просто повернута на ванной. Каждый приход Друга заканчивался в ванной. Что мне было только на руку, – здесь я их слышал лучше всего. Не знаю, зачем мне понадобилось следить за ее жизнью, но я не пожалел. Люди в основном, я полагал, даже в своем худшем до чертиков скучны. Но я тогда ничем занят не был. Меньше всего женщинами. Я взял выходной, пока обломки нашего с Лореттой кораблекрушения не исчезнут из вида.

Так вот насчет ванной. Подруга тараторит, как она провела день: видела драку в электричке, кому-то понравилось ее ожерелье, а Друг знай себе наяривает, повторяя своим шелковым, как у Барри Уайта, голосом – да… да… да… Они принимали вместе душ, и если Подруга не тараторила, значит, была у него внизу. Только плеск воды слышен и его да… да… да…

Друг верностью не отличался. Он был один из тех темнокожих красавчиков, за которых женщины глаза выцарапают. Ему нравились белые девочки, сам видел, как он зажигал в местных барах. Но Подруга ничего не знала о его подвигах. Это убило бы ее. Я привык следовать правилам двора: с черными и латино – можно, но от белых девчонок держись подальше. Любовь учит другому. Выбрось из головы все правила. Новый парень Лоретты был итальянцем. Работал на Уолл Стрит. Мы были еще вместе, когда она о нем рассказала. Мы прогуливались по Променаду, и она сказала мне: «Он мне нравится. Он много работает».

Никакая толстая кожа не защитит сердце от боли, когда тебе такое говорят.

После одного из сеансов в душе, Друг пропал. Ни звонков, ничего. Подруга обзвонила всех знакомых, даже тех, кому уже давно не звонила. Я-то продержался благодаря своим пацанам; мне не нужно было звать на помощь. Им ничего не стоило сказать мне: «Забудь эту продажную сучку. Она не та, кто тебе нужен. Посмотри, какой ты легкий по жизни, – наверное, она сейчас ищет еще более легкого».

Подруга ревела дни напролет – в ванной или перед телевизором. Я же целыми днями слушал ее и звонил насчет работы. Или курил и пил. Бутылка рома и два блока «Президента» на неделю.

Однажды вечером у меня хватило смелости пригласить ее на кофе – офигительная изобретательность с моей стороны. Она уже месяц ни с кем не общалась, не считая посыльного из японского ресторана, тупого колумбийца, с которым я всегда здоровался. Что она могла ответить на предложение? Отказаться? Кажется, она была мне рада. Открыла дверь, и я был удивлен, насколько она элегантно и ухоженно выглядит. «Сейчас поднимусь», – сказала. Появилась с макияжем и ожерельем из розового золота.

Мы сидели на кухне за столом друг напротив друга. «У тебя в квартире больше света, чем у меня», – заметила она.

Ну, прямо в масть. Кроме света, у меня в квартире почти ничего и не было.

Я поставил Андре Хименеса для нее, и мы пили кофе. «Эль Пико» – самый лучший. Нам не о чем было особо говорить. Она была уставшая и подавленная. А меня мучили газы. Дважды я был вынужден извиняться и выходить. Дважды в течение часа. Не знаю, что она подумала, но когда я возвращался, оба раза она сидела, уставившись в чашку с кофе, как делают гадалки у нас на Острове. От постоянных слез она сделалась еще красивей. Иногда печаль именно так и действует. Но не на меня. Прошли месяцы, как Лоретта ушла, а у меня еще тот видок. Не нужно было приглашать Подругу – на душе стало еще паршивей. Из трещины стола она достала кусочек травы и улыбнулась.

– Курите? – спросил я.

– Трава плохо на меня действует.

– А я становлюсь лунатиком.

– Попробуй мед. Это старинное средство с Карибских островов. Мой дядя тоже ходил во сне. Одна чайная ложка на ночь – и как рукой сняло.

– Ух, ты.

Вечером она включила музыку – что-то в свободном стиле, – и я слышал, как она двигалась по квартире. Я бы не удивился, если б узнал, что она была танцовщицей.

Я так и не попробовал мед, и Подруга больше не заходила. Мы встречались на лестнице и здоровались, но она не останавливалась поговорить, не улыбалась, – в общем, никак меня не обнадеживала. Я понял намек. В конце месяца она коротко подстриглась. Теперь никаких выпрямителей, никаких навороченных расчесок.

«Мне нравится стрижка, – сказал я ей. Я возвращался из магазина спиртного, она как раз выходила куда-то с приятельницей. – Придает вам агрессивный вид».

Она улыбнулась. Именно этого я и добивался.