Текст книги "Страница истории одного семейства из графства Тирон"

Автор книги: Джозеф Шеридан Ле Фаню

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Джозеф Шеридан Ле Фаню
СТРАНИЦА ИСТОРИИ ОДНОГО СЕМЕЙСТВА ИЗ ГРАФСТВА ТИРОН

В следующем повествовании я попыталась как можно точнее передать ipsissima verba[1]1
  Подлинные слова (лат.).


[Закрыть] моей дорогой подруги, поведавшей историю собственной жизни, сознавая, что всякое отклонение от той манеры, в какой она ее излагала, неизбежно скажется на ее достоверности и превратит ее в подобие сказки.

Как жаль, что, передавая слова, я не могу дать читателю представление об оживленных жестах, о выразительном лице, о серьезности облика и торжественности тона, которым она посвятила меня в мрачные подробности своей волнующей и странной истории. Но более всего мне жаль, что я не в силах наделить читателя своим искренним убеждением, что рассказчица собственными глазами видела то, о чем говорила, и лично принимала участие в описываемых ею событиях. Эти обстоятельства, наряду с глубокой и скорбной религиозностью моей подруги, несовместимой с искажением истины или фальсификацией фактов, делают повествование особенно значимым и печальным, а не просто любопытным рассказом о невероятных событиях.

Я познакомилась с дамой, из уст которой услышала эту историю, почти двадцать лет тому назад, и рассказ этот столь поразил меня, что я тотчас, пока он не успел поблекнуть у меня в памяти, перенесла его на бумагу. Если это чтение развлечет вас в досужий час, то мои труды были ненапрасны.

Я обнаружила, что записала историю от первого лица, так, как рассказала мне ее героиня, и, может быть, это к лучшему.

Вот как она начиналась:

– Я родилась в семействе Ричардсон, иными словами, принадлежала к весьма знатному роду из графства Тирон. Я была младшей из двух дочерей. Других детей кроме нас в семье не было. Разница в возрасте между мною и сестрой составляла почти шесть лет, поэтому в детстве я не могла наслаждаться тесным общением с нею и не имела в ней подруги по играм, как это обычно бывает, когда сестер не разделяют годы, и я была еще девочкой, когда сестра моя вышла замуж.

Руку она отдала некоему мистеру Кэрью, богатому и знатному джентльмену из Северной Англии.

Я помню знаменательный день ее венчания, кареты, тесно уставившие двор, шумных лакеев, громкий смех, веселые лица и нарядные платья. Подобное зрелище прежде мне видеть не доводилось, но оно нисколько не рассеивало тоскливого чувства, охватившего меня в преддверии разлуки с той, чья нежная забота до сих пор помогала переносить холодность матери.

Вскоре настал день, когда счастливой чете предстояло покинуть наше поместье Эштаун-Хаус. У главного входа давно стояла заложенная коляска, а сестра все не могла расстаться со мной, снова и снова целуя меня и повторяя, что мы скоро увидимся.

Коляска укатила, а я все глядела и глядела ей вслед, пока глаза у меня не наполнились слезами, и, тихонько вернувшись к себе в комнату, заплакала неутешнее и горше, чем когда-либо прежде.

Отец, кажется, никогда не любил меня и даже мною не интересовался. Он всегда желал иметь сына и, думается, так никогда и не простил мне того разочарования, что постигло его при моем появлении на свет.

Мое рождение представлялось ему каким-то вторжением обманщицы, а поскольку причина его неприязни ко мне крылась в недостатке, исправить который я была не в силах, я не надеялась когда-либо снискать его любовь и уважение.

Моя мать, полагаю, относилась ко мне сносно, однако ее отличал рациональный и практический склад ума. Она нисколько не сочувствовала женским слабостям и даже обычным женским чувствам и привязанностям, не разделяла их и обращалась со мною строго, а по временам даже с излишней суровостью.

Поэтому нельзя сказать, что в обществе родителей я нашла утешение после разлуки с сестрой. Примерно год спустя после ее замужества мы получили письмо от мистера Кэрью, в котором тот уведомлял нас о болезни сестры, если и не показавшейся нам смертельной, то по крайней мере встревожившей нас. Он особенно подчеркивал, что сестра потеряла аппетит и страдает приступами кашля.

В заключение мистер Кэрью сообщал, что намерен воспользоваться неоднократными приглашениями моих родителей и привезти сестру в Эштаун, в первую очередь потому, что пользовавший ее доктор настоятельно советовал ей какое-то время пожить на родине, в привычной с детства обстановке.

Кроме того, мистер Кэрью уверял нас, что здоровье сестры не внушает серьезных опасений, поскольку причину ее недомогания доктор видит в расстройстве печени, а не в чахотке, которую подозревали поначалу.

Как и было объявлено, сестра и мистер Кэрью приехали в Дублин, куда отец послал за ними карету, чтобы они могли отправиться в Эштаун-Хаус в любой день и час, когда пожелают.

Мой отец и мистер Кэрью условились, что, как только будет выбран день отъезда, тот уведомит о сем письмом. Отец позаботился о том, чтобы два последних перегона они проделали на наших собственных лошадях, быстрых и надежных, в отличие от почтовых, которые в ту пору обыкновенно вызывали одни нарекания. Им предстояло покрыть за время путешествия не менее девяноста миль за два дня, с остановкой на ночлег, и большую часть пути – за второй день.

В воскресенье мы получили письмо, где говорилось, что они выедут из Дублина в понедельник и надеются прибыть в Эштаун во вторник к вечеру.

Настал вторник, вечер подходил к концу, а кареты все не было; сгустилась тьма, а мы все ждали гостей, но тщетно.

Время шло, пробило полночь; стояла совершенная, ничем не нарушаемая тишина, ни один лист не шелохнулся, поэтому любой звук, тем более стук колес, донесся бы издалека. Его-то я дожидалась с замирающим сердцем.

Однако мой отец неукоснительно придерживался обыкновения запирать дом с наступлением ночи, и, когда закрыли ставни, я уже не могла разглядеть из окна подъездную аллею, как мне хотелось. Прошел почти час после полуночи, и мы уже отчаялись дождаться их ночью, как вдруг мне почудилось, будто я различаю стук колес, но столь отдаленный и слабый, что вначале я не могла поручиться за истинность своих ощущений. Стук все приближался, делался громче и отчетливее, потом на мгновение затих.

Вот раздался пронзительный скрип ржавых петель – это распахнулись ворота, выходившие на подъездную аллею, – вот снова послышался быстрый стук колес…

– Это они! – воскликнула я, словно очнувшись ото сна. – Карета катится по аллее!

Какое-то мгновение мы все стояли, затаив дыхание, и прислушивались. Карета с грохотом понеслась дальше, как ураган, кучер щелкал кнутом, колеса громко стучали, и вот уже карета, дребезжа и подпрыгивая, катится по мощенному неровным булыжником двору. Тут уже и собаки разразились дружным и яростным приветственным лаем.

Мы бросились в холл и тут услышали, как во дворе с особым, ни с чем не сравнимым лязганьем опустили подножку кареты, как вслед за ним раздались приглушенный шум голосов и обычная суета, сопровождающая приезд. И вот, распахнув дверь холла, мы высыпали во двор навстречу гостям.

Двор был совершенно пуст; ярко светила луна, в ее лучах необыкновенно отчетливо предстали высокие деревья, омытые полуночной росой, пролегли по земле их длинные призрачные тени, и более ничего.

Мы замерли, в недоумении и страхе оглядываясь по сторонам, точно только что проснувшись. По двору, рыча и подозрительно обнюхивая землю, бродили мгновенно притихшие и, судя по всему, явно напуганные псы.

Не в силах понять, что произошло, мы в замешательстве и смятении глядели друг на друга, и полагаю, более мне не довелось видеть столько бледных лиц сразу. Отец приказал осмотреть все вокруг, в надежде отыскать причину таинственного шума, который мы слышали, или хотя бы выяснить, откуда он мог доноситься, но все тщетно, – даже грязь на подъездной аллее оказалась не потревоженной колесами. Мы вернулись в дом, пораженные ужасом, какой мне даже и не описать.

На следующий день от нарочного, скакавшего без отдыха почти всю ночь, мы узнали, что сестры моей нет в живых. Воскресным вечером она легла в постель, чувствуя себя довольно скверно, а в понедельник доктора безусловно признали ее недомогание гнилой горячкой. Час от часу ей становилось хуже, и во вторник, вскоре после полуночи, она скончалась.

Я упоминаю об этом обстоятельстве потому, что оно обросло тысячью самых недостоверных и фантастических слухов, хотя, казалось бы, истину не к чему расцвечивать домыслами, и еще потому, что оно произвело сильное и неискоренимое впечатление на мое душевное состояние, а возможно, и на характер.

На протяжении нескольких лет после описываемых событий, когда боль утраты слегка притупилась, я испытывала такую подавленность и нервозность, чувствовала себя столь жалкой и несчастной, что кажется, и вовсе не жила. За это время у меня развилась привычка избегать всяких сознательных решений и безучастно смиряться с чужой волей, боязнь вызвать хотя бы малейшее недовольство и отвращение к тому, что обыкновенно называют развлечениями. Подобные слабости стали неотъемлемой частью моего нрава, и я даже не думала их искоренить.

С мистером Кэрью мы более не виделись. Как только свершился печальный обряд похорон, он вернулся в Англию и не долго оплакивал покойную супругу: не прошло и двух лет со дня ее смерти, как он снова женился. После этого, поскольку жил он далеко от нас, а также в силу иных обстоятельств, мы постепенно потеряли друг друга из виду.

Отныне я была единственным ребенком, а так как моя сестра умерла, не оставив наследников, то состояние моего отца, коим он распоряжался безраздельно, естественным образом должна была унаследовать я. Потому нет ничего удивительного, что мне не исполнилось и четырнадцати, а Эштаун-Хаус уже осаждали толпы поклонников. Однако, оттого ли, что я была еще слишком молода, оттого ли, что ни одного искателя моей руки родители не сочли достаточно знатным и богатым, и отец и мать позволяли мне поступать, как мне заблагорассудится, и не принимать предложения. Я не испытала нежных чувств ни к одному поклоннику и впоследствии поняла, что в этом заключалась великая милость судьбы или, скорее, Провидения, ибо моя мать не потерпела бы, чтобы глупый каприз, как она обыкновенно именовала сердечную склонность, помешал осуществлению ее честолюбивых планов. Эти намерения моя мать воплотила бы, безжалостно сметая все преграды, и даже не преминула бы пожертвовать ради их осуществления столь безрассудным и презренным чувством, как любовь юной девушки.

Когда мне сравнялось шестнадцать, планы моей матери обрели отчетливое направление. Она приняла важное решение и вместе со мною отправилась на зиму в Дублин, чтобы, не теряя времени, наилучшим образом сбыть меня с рук.

Я так давно привыкла считать себя не стоящим внимания, жалким существом, что не могла и вообразить, будто я – причина всей этой суеты и шумных приготовлений. Избавленная своим неведением от страданий, я ехала в столицу, совершенно безучастная к своей будущей судьбе.

Богатство и знатное происхождение моего отца давали ему доступ в высшее общество, и потому, прибыв в Дублин, мы могли вращаться в самых изысканных кругах и участвовать в самых утонченных увеселениях, какие только сыщутся в столице.

Новая для меня обстановка большого города, новые впечатления не могли не развлечь меня, постепенно мое душевное расположение изменилось и я обрела свою прежнюю природную веселость.

Тотчас же в обществе распространился слух, что я богатая наследница, и, разумеется, многие сочли меня весьма привлекательной.

Среди множества родовитых поклонников, которых мне посчастливилось очаровать, один вскоре снискал такое расположение моей матери, что она немедленно отказала прочим, менее достойным искателям моей руки. Я, однако, не понимала его намерений, даже не замечала, что он увлечен мною, и нисколько не подозревала, какую судьбу уготовили мне его внимание и расчет моей матери, пока она совершенно неожиданно не открыла мне этого.

Мы вернулись с роскошного бала, который давал лорд М. в своей резиденции в Сейнт-Стивенз-Грин[2]2
  Сейнт-Стивенз-Грин – аристократический район Дублина, расположенный вокруг одноименного парка.


[Закрыть], и я с помощью служанки одну за другой поспешно сняла драгоценности, богатству и обилию которых могло позавидовать любое семейство Ирландии.

Я без сил опустилась в кресло у камина, утомленная долгим вечером, как вдруг мои грезы прервал звук приближавшихся шагов, и в комнату вошла моя мать.

– Фанни, душенька, – начала она как можно мягче, – я хотела бы поговорить с тобой, прежде чем ты ляжешь спать. Надеюсь, ты не очень утомлена?

– Нет, мадам, благодарю вас, – ответила я, торопливо поднимаясь с кресла, как того требовали старинные правила вежливости, коих почти никто не придерживается ныне.

– Сядь, душа моя, – сказала мать, усаживаясь на стул рядом со мной. – Мне нужно кое-что обсудить с тобою, нам хватит и четверти часа. Сондерс, – обратилась она к горничной, – можете идти. Дверь в комнату оставьте открытой, а дверь в переднюю закройте.

Приняв такие меры предосторожности и обезопасив себя от любопытных, моя мать продолжала:

– Ты, без сомнения, замечала, Фанни, не могла не заметить знаки внимания, которые столь настойчиво оказывает тебе лорд Гленфаллен?

– Уверяю вас, мадам… – начала было я.

– Хорошо, хорошо, тебе не в чем оправдываться, – перебила меня она. – Конечно, юной девице пристала скромность, но послушай меня, душа моя, всего несколько минут, и я сумею убедить тебя, что в этом случае твоя скромность совершенно излишня. Ты добилась большего, чем мы ожидали, по крайней мере так скоро. В тебя влюблен лорд Гленфаллен. Поздравляю тебя с победой. – И, закончив эту маленькую речь, моя мать поцеловала меня в лоб.

– Влюблен в меня! – воскликнула я в непритворном удивлении.

– Да, влюблен, – повторила моя мать. – Он преданно, самозабвенно тебя любит. И что же здесь удивительного, душа моя? Погляди в зеркало и погляди на это, – продолжала она, с улыбкой указывая на драгоценности, которые я только что сняла и которые, сверкая, громоздились на моем туалетном столике.

– А что, если… – снова начала я и замолчала, терзаемая смущением и искренним страхом. – А что, если все это какая-то чудовищная ошибка?

– Ошибка? Помилуй, как можно, душенька, – ответила моя мать. – Это совершенно исключено. Сама посуди, прочитай это, дитя мое.

С этими словами она протянула мне адресованное ей письмо, печать на котором была взломана. Я прочитала его со все возрастающим изумлением. Сначала лорд Гленфаллен расточал высокопарные комплименты моей красоте и всевозможным совершенствам, превозносил древность и славу нашего рода, а потом сделал официальное предложение руки и сердца, о котором моя мать могла тотчас уведомить меня или нет, по своему усмотрению. В заключение лорд Гленфаллен испрашивал разрешения навестить нас в Эштаун-Хаусе, куда нам предстояло вернуться с наступлением весны, если его предложение будет принято благосклонно.

– Ну что ж, душенька, – нетерпеливо спросила моя мать, – ты знаешь, кто такой лорд Гленфаллен?

– Знаю, мадам, – робко откликнулась я, опасаясь ее упреков.

– И что же так тебя испугало, душа моя? – продолжала мать. – Его титул? Чем он мог повергнуть тебя в такой ужас? Он не стар и не безобразен.

Я промолчала, хотя могла бы добавить: «Он не молод и не хорош собою».

– Моя дорогая Фанни, – продолжала моя мать, – если рассудить здраво, тебе воистину посчастливилось снискать расположение такого родовитого аристократа, как лорд Гленфаллен, молодого и богатого, наделенного, по всеобщему убеждению, блестящими, да, блестящими качествами, представителя семейства, влиятельность которого не знает себе равных в Ирландии. Разумеется, ты смотришь на его сватовство так же, как и я, – полагаю, иначе и быть не может.

Последние слова она произнесла весьма недвусмысленным тоном. Меня столь поразила внезапность этого известия, что я и вправду не знала, как ответить.

– Надеюсь, ты ни в кого не влюблена? – спросила моя мать, резко обернувшись ко мне и пристально вглядываясь в мое лицо суровым испытующим взглядом холодных темных глаз.

– Нет, мадам, – пролепетала я, вне себя от ужаса, – да и какая барышня не испытала бы подобных чувств на моем месте?

– Рада это слышать, – сухо откликнулась моя мать. – Однажды, тому уж лет двадцать, подруга спросила у меня совета, как поступить с дочерью, вышедшей замуж по любви, то есть оставшейся без гроша и опозорившей семью. Нимало не колеблясь, я сказала: «Надлежит забыть о ней, отринуть ее раз и навсегда». Такого наказания, по моему мнению, заслуживала девица, уронившая честь не моего, чужого семейства, – не моя, чужая дочь… Но точно так же, не испытывая и тени сожаления, ни минуты не помедлив, я наказала бы собственное дитя. Не могу вообразить более безрассудного и непозволительного поступка, чем своеволие девицы, вступающей в брак по любви и губящей своими пустыми капризами благополучие и репутацию семьи.

Она произнесла эту небольшую речь чрезвычайно сурово, а потом замолчала, словно ожидая от меня какого-то возражения, однако я промолчала.

– Но нет нужды объяснять тебе, моя дорогая Фанни, – продолжала она, – мои взгляды на замужество. Ты всегда их знала и до сих пор не давала мне повода полагать, будто ты способна сознательно оскорбить меня или злоупотребить, а тем более пренебречь теми преимуществами твоего положения, которые, повинуясь разуму и долгу, тебе следовало бы умножить. Поди же сюда, моя дорогая, и поцелуй меня; и потом, к чему этот испуганный вид? Кстати, о письме: ты можешь не отвечать на него сейчас. Несомненно, тебе потребуется время, чтобы все хорошенько обдумать. А я пока напишу его светлости, что он может навестить нас в Эштауне. Спокойной ночи, дитя мое.

Так завершилась одна из наиболее тягостных и странных бесед, которые когда-либо выпали на мою долю. Трудно было точно определить, что за чувства питала я к лорду Гленфаллену, – каковы бы ни были подозрения моей матери, сердце мое было совершенно свободно, – и до сих пор, хотя я и не догадывалась о его истинном отношении ко мне, лорд нравился мне как любезный, широко образованный человек, приятный светский собеседник. В юности он служил во флоте, и лоск, который обрели его манеры впоследствии, когда он стал вращаться в высшем обществе, не вовсе лишил его той открытости, какую молва неизменно приписывает морякам.

Насколько глубоки были эта искренность и открытость, мне еще только предстояло узнать. Однако, проведя в обществе лорда Гленфаллена немало времени, я убедилась, что, хотя он и старше, чем мне того хотелось, он человек приятный и любезный. Если я и питала к нему какую-то антипатию, то лишь поскольку не без оснований подозревала, что меня принуждают за него выйти. Однако я размышляла, что лорд Гленфаллен богат и всеми уважаем, и, хотя я никогда не смогу испытывать к нему страсти, я, без сомнения, буду с ним счастливее, чем дома.

При следующей нашей встрече мной овладело немалое смущение, но его такт и безупречное поведение вскоре вернули мне прежнюю уверенность, так что в свете никто не заметил моей неловкости и замешательства. Я уехала из Дублина в имение с радостным чувством, совершенно уверенная в том, что даже самые близкие мои знакомые не подозревают об официальном предложении руки и сердца, сделанном мне лордом Гленфалленом.

Это стремление сохранить все в тайне доставляло мне немалое облегчение, ибо меня не только охватывал безотчетный страх при мысли о сплетнях и пересудах, предметом коих я могу сделаться. Я сознавала также, что если злоречивый свет узнает о сватовстве, то в его глазах я буду связана обещанием и мне не останется ничего иного, кроме как принять предложение лорда Гленфаллена.

Между тем быстро приближался срок визита лорда Гленфаллена в Эштаун-Хаус, и моя мать изо всех сил убеждала меня не противиться ее воле и дать согласие на брак до приезда лорда Гленфаллена, чтобы все прошло гладко, без упрямства и капризов с моей стороны. Поэтому любое мое сопротивление предстояло безжалостно подавить, любые, даже самые робкие проявления своеволия, на которые я могла отважиться, – искоренить раз и навсегда, еще до его приезда. И так моя мать взялась за эту задачу с решимостью и энергией, перед которыми пали бы даже преграды, возведенные ее собственным воображением.

Однако если она ожидала от меня упорного сопротивления, то была приятно удивлена. Сердце мое было совершенно свободно, лорд Гленфаллен мне нравился, и я прекрасно сознавала, что если я рискну ему отказать, нарушив волю родителей, то моя мать сделает все, что в ее силах, чтобы превратить мое домашнее существование в пытку, сравнимую с самым неудачным браком.

Напоминаю, мой добрый читатель, что я была очень молода и всецело зависела от родителей, а оба они, в особенности мать, не разбирались в средствах, когда речь шла о благополучии семьи. Если же те, на кого распространялась их власть, не подчинялись беспрекословно, они были намерены во что бы то ни стало навязать свою волю самым жестоким и безжалостным способом.

Потому-то, как нетрудно догадаться, я, не оказав ненужного сопротивления, тотчас приняла то, что представлялось мне моей судьбой.

В назначенный срок явился лорд Гленфаллен, которого я отныне считала моим нареченным; он пребывал в самом приподнятом настроении и так и сыпал шутками, остротами и забавными историями, всячески стремясь меня развлечь.

Я не в силах была разделять его веселость, однако мою подавленность с лихвой искупало безмятежное расположение духа моей торжествующей матери, расточавшей восторги и благосклонные улыбки.

Не стану утомлять читателя ненужными подробностями. Скажу лишь, что я обвенчалась с лордом Гленфалленом, и церемония была отпразднована с должной пышностью и торжественностью, как и пристало в столь богатом, знатном и уважаемом семействе. По обычаю того времени, нынче, по счастью, канувшему в Лету, пиршество затянулось далеко за полночь и в конце концов переросло в шумное, разнузданное, разгульное обжорство и пьянство.

Как сейчас помню, все это повергло меня в немалое смущение, особенно грубые и вульгарные шутки записных острословов и пустых бездельников, из тех, что не пропускают ни случая повеселиться и напиться пьяным за чужой счет.

Когда спустя несколько дней к подъездной аллее Эштауна подали карету лорда Гленфаллена, я нисколько не сожалела о том, что уезжаю, ведь любая перемена избавляла меня от чопорных, чинных и утомительных визитов, которые мне приходилось принимать во множестве как новой леди Гленфаллен.

Мы решили погостить в фамильном имении Гленфалленов, Кэргиллах, расположенном в одном из южных графств, и, поскольку состояние дорог в те времена оставляло желать лучшего, наше путешествие обещало продлиться не менее трех дней.

Итак, я отправилась в путь со своим титулованным супругом, и меня провожали кто с сожалением, кто с завистью, хотя Господь знает, сколь мало заслуживал зависти мой жребий. Трехдневное путешествие подошло к концу, мы как раз въехали на поросший вереском холм, и тут нашим взорам предстало поместье Кэргиллах.

Зрелище это показалось мне столь же прекрасным, сколь и необычным. К западу простиралось обширное озеро, широко раскинувшуюся водную гладь которого окрасили пурпуром лучи заходящего солнца, а над ним теснились островерхие холмы, поросшие густой бархатистой травой. На зеленом травяном покрове холмов там и тут выделялись серые, изъеденные временем камни, а на склонах, среди лощин и низин, причудливо сочетались пятна света и тени. Холмы окаймляли густые заросли карликового дуба, берез и орешника, подступавшие к самым берегам озера и украшавшие каждый мыс, который выдавался в воду, а иногда и взбиравшиеся на вершины холмов.

– Вот и зачарованный замок, – произнес лорд Гленфаллен, указывая на широкую равнину меж двумя живописными холмами, смутно вырисовывавшимися на дальнем берегу озера.

Эта маленькая долина был покрыта тем же низкорослым диким лесом, что и основная часть поместья, однако посреди нее возвышалась роща куда более высоких и величественных деревьев, полускрывших старинную, квадратного сечения башню, которую окружало множество строений поменьше и поскромнее, вместе составлявших барский дом, или, как его обыкновенно называли, Кэргиллах-Корт.

Подъезжая по петляющей дороге к равнине, на которой стоял господский дом, мы могли любоваться видом поседевшего от времени древнего замка и прилегающих зданий. Глядя на его силуэт, открывавшийся в лучах заката в конце длинной аллеи высоких старинных деревьев, я не уставала повторять, что никогда прежде не видела более пленительного зрелища.

Я не без удовольствия заметила и столбики голубоватого кудрявого дыма, кое-где поднимавшиеся над трубами, скрытыми густым ярко-зеленым плющом, что настоящим ковром устилал стены замка. Вблизи замок выглядел весьма уютным и, несмотря на свою явную древность, не обнаруживал никаких следов упадка и разрушения.

– Уверяю вас, душа моя, – сказал лорд Гленфаллен, – этот замок вовсе не так плох, как может показаться. Я нимало не очарован стариной и уж во всяком случае никогда не поселился бы в доме только из-за его древности. Не помню, чтобы мне хоть раз удалось подавить в себе отвращение к крысам и ревматизму, этим неразлучным спутникам благородных поместий. Я безусловно предпочту уютную и удобную, вполне прозаическую спальню с сухими простынями какому-нибудь старинному покою со сквозняками, колышущими полуистлевшие гобелены, с покрытыми плесенью подушками и прочими любопытными деталями, без которых не обходится ни один роман. Однако, хотя я и не могу пообещать вам множество неудобств, обыкновенно сопровождающих жизнь в старом замке, вам предстоит услышать здесь столько легенд и рассказов о призраках, что вы проникнетесь к нему невольным уважением. И если домом все еще управляет старая Марта, а я полагаю, это так и есть, она поведает вам сверхъестественную историю о каждом уголке и чулане замка. Однако вот мы и дома, так что, без лишних слов, добро пожаловать в Кэргиллах!

Мы тотчас вошли в холл, и, пока слуги переносили наши сундуки и другой багаж, который мы привезли с собой, в покои, выбранные для нас лордом Гленфалленом, я вместе с ним направилась в просторную гостиную, отделанную изящными полированными панелями черного дуба и украшенную портретами достойных представителей рода Гленфаллен.

Окно гостиной выходило на широкую лужайку, покрытую мягкой бархатистой травой и причудливо обрамленную величественными деревьями, о которых я уже упоминала. Сквозь их трепещущие листья, меж ветвями и стволами, как сквозь естественные арки, пробивались ровные лучи заходящего солнца. Поодаль несколько скотниц доили коров, напевая ирландские мелодии, обрывки которых доносились издалека, весьма приятно для слуха, а рядом с коровницами сидели или лежали, преисполненные чувства достоинства от сознания выполняемого долга, пять или шесть больших собак разных пород. Еще дальше сквозь переплетающиеся ветви деревьев можно было заметить, как оборванные деревенские мальчишки гонят к остальным коров, отбившихся от стада.

Пока я рассматривала эту сцену, меня охватило глубокое, как никогда прежде, чувство безмятежности и блаженства, и это ощущение показалось мне столь новым и незнакомым, что глаза у меня невольно наполнились слезами.

Лорд Гленфаллен принял мою растроганность за проявление грусти и, ласково взяв меня за руку, произнес:

– Не волнуйтесь, любовь моя, я вовсе не намерен здесь поселиться. Как только вы пожелаете уехать отсюда, вам достаточно будет сказать, и мы немедля покинем это мрачное место. Умоляю, не скрывайте от меня того, что вас тревожит и что я в силах изменить. Но вот и старая экономка, сейчас я представлю вас Марте, она нечто вроде фамильной ценности, переходящей из поколения в поколение.

Марта оказалась бодрой, живой, добродушной пожилой женщиной, вовсе не напоминавшей мрачную, дряхлую, старую ведьму, которую нарисовало мое воображение, поскольку лорд Гленфаллен изобразил ее кладезем страшных историй, без сомнения во множестве связанных со старым замком.

Она радушно приветствовала своего господина и меня, неустанно поздравляя нас, попеременно то целуя нам руки, то прося прощения за эту вольность, пока наконец лорд Гленфаллен не прервал этот несколько утомительный обряд, потребовав, чтобы она отвела меня в предназначавшиеся мне покои, если они уже приготовлены.

Я поднялась следом за Мартой по старинной дубовой лестнице, а затем прошла по длинному темному коридору, в конце которого виднелась дверь, а за нею, очевидно, располагались выбранные для нас комнаты. Здесь старушка остановилась и почтительно предложила мне пройти первой.

Я не заставила себя упрашивать, открыла дверь и собиралась было войти, как вдруг что-то вроде черной завесы, потревоженной моим внезапным появлением, обрушилось откуда-то сверху, совершенно закрыв дверной проем. Испуганная этим неожиданным происшествием и шорохом упавшей ткани, я невольно отпрянула и попятилась. Застенчиво улыбнувшись, я обернулась к старой служанке и сказала:

– Видите, какая я трусливая.

Марта поглядела на меня с недоумением, и я, не добавив более ни слова, хотела было отвести завесу в сторону и войти, но тут с немалым изумлением поняла, что дверной проем открыт и никакой пелены нет.

Я перешагнула порог, служанка последовала за мной, и я с удивлением заметила, что моя спальня, как и нижние покои, отделана панелями и возле двери нет никаких драпировок или гобеленов.

– Где она? Куда же она делась? – спросила я.

– Что вам угодно знать, миледи? – откликнулась старушка.

– Где черная завеса, которая упала сверху, закрыв дверной проем, когда я хотела войти? – повторила я.

– Храни нас Господь! – воскликнула старушка, внезапно побледнев.

– Что случилось, милая? – спросила я. – Вы точно чего-то испугались.

– Нет, миледи, – возразила Марта, тщетно пытаясь скрыть волнение, а потом, проковыляв к ближайшему стулу, без сил опустилась на него, столь бледная и пораженная ужасом, будто вот-вот лишится чувств.

– Господь милосердный, спаси и сохрани нас от всяческого зла! – пробормотала она наконец.

– Что же вас так напугало? – спросила я, начиная подозревать, что она видела больше, чем я. – Уж не больны ли вы, бедняжка?

– Нет-нет, миледи, – ответила она, встав со стула. – Прошу у вашей светлости прощения за дерзость. Да убережет нас Господь от всяческих несчастий!

– Марта, – решительным тоном произнесла я, – что-то чрезвычайно вас напугало, и я настаиваю, чтобы вы открыли мне, что именно. Если вы попытаетесь утаить это, вы только меня встревожите, и я не успокоюсь, пока не выясню, в чем дело. Поэтому я требую, чтобы вы сказали мне, что вас так взволновало, – я приказываю вам.

– Миледи, вы сказали, что черная завеса упала, закрыв дверной проем, когда вы хотели войти в комнату.