Текст книги "В тусклом стекле"

Автор книги: Джозеф ле Фаню

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

Глава IX
Requiescat[3]3
  Да покоится в мире (лат.).


[Закрыть]

Не знаю, нужно ли говорить, что в сложившихся обстоятельствах о выполнении матримониальных обязательств речь не заходила. Между молодой леди и Бартоном существовала слишком большая разница в летах и, конечно, в привычках, чтобы ожидать от невесты бурной страсти или нежных чувств. Да, она была опечалена и встревожена, но сердце ее отнюдь не было разбито.

Как бы то ни было, мисс Монтегю посвятила немало времени и терпения безуспешным попыткам подбодрить несчастного больного. Она читала ему вслух, вела разговоры, но было очевидно, что все его усилия, все старания вырваться из цепких когтей страха совершенно бесплодны.

Молодые дамы обычно с большой благосклонностью относятся к домашним животным. В число любимцев мисс Монтегю входила красивая старая сова, которую в свое время садовник поймал в плюще, обвивавшем развалины конюшни, и почтительно преподнес юной госпоже.

При выборе фаворита люди руководствуются не разумом, а капризом. Примером тому может послужить нелепое предпочтение, которого с первого же дня удостоила зловещую и несимпатичную птицу ее хозяйка. Эту маленькую причуду мисс Монтегю не стоило бы и упоминать, если бы не роль, которую она, как ни странно, сыграла в заключительной сцене моей истории.

Бартон, дотоле разделявший пристрастия своей невесты, с первого дня проникся к ее любимице отвращением столь же яростным, сколь и необъяснимым. Ему нестерпимо было находиться с совой в одной комнате. Он ненавидел и боялся ее со страстью поистине смешной. Людям, не знакомым с подобными чувствами, эта антипатия покажется невероятной.

Дав таким образом предварительные пояснения, я начну в подробностях описывать заключительную сцену, последнюю в ряду странных событий. Однажды зимой, ночью, когда стрелки часов близились к двум, Бартон, как обычно в это время суток, лежал в постели. Слуга, упомянутый нами выше, занимал кровать поменьше в той же комнате; спальня была освещена. И вот слугу внезапно разбудил голос хозяина:

– Никак не могу выбросить из головы проклятую птицу, все кажется, что она выбралась на свободу и прячется где-то здесь, в углу. Она мне только что приснилась. Вставай, Смит, поищи ее. Не сон, а настоящий кошмар!

Слуга поднялся с постели и стал осматривать комнату. Вскоре ему почудились хорошо знакомые звуки, более походившие на хрип, чем на птичий посвист. Именно такими звуками совы, притаившись где-нибудь, спугивают ночное безмолвие.

Уверившись в близости ненавистного хозяину создания (звук доносился из коридора, куда выходила комната Бартона), слуга понял, где продолжать поиски. Он приотворил дверь и шагнул за порог, намереваясь прогнать птицу. Но стоило ему отойти от двери, как та потихоньку захлопнулась, видимо под действием легкого сквозняка. Вверху, однако, находилось окошечко, пропускавшее в коридор свет, и, поскольку в комнате горела свеча, слуге не пришлось блуждать в потемках.

В коридоре он услышал, что хозяин зовет его (очевидно, тот, лежа в постели с задернутым пологом, не заметил, как слуга вышел) и велит поставить свечу на столик у кровати. Слуга был уже довольно далеко и потому, чтобы не разбудить домашних, молча поспешил обратно, стараясь ступать бесшумно. И вдруг, к своему изумлению, он услышал, как чей-то спокойный голос откликнулся на зов. Взглянув на окошко над дверью, слуга обнаружил, что источник света медленно перемещается, словно в ответ на приказание хозяина.

Парализованный страхом, к которому примешивалось любопытство, слуга стоял у порога ни жив ни мертв, не решаясь открыть дверь и войти. Послышалось шуршание полога, тихий голос, словно бы баюкавший ребенка, и тут же прерывистые восклицания Бартона: «Боже! Боже мой!» – и так несколько раз. Наступила тишина, потом ее вновь прервал убаюкивающий голос, и наконец раздался жуткий душераздирающий вопль, исполненный предсмертной тоски. В неописуемом ужасе слуга бросился к двери и налег на нее всем телом. Но то ли он в волнении неправильно повернул ручку, то ли дверь действительно была заперта изнутри, – так или иначе, войти ему не удавалось. Он тянул и толкал, а в комнате все громче и неистовей повторялись вопли, сопровождавшиеся теми же приглушенными звуками.

Похолодевший от страха, едва сознавая, что делает, слуга помчался по коридору прочь. На верхней площадке лестницы он наткнулся на перепуганного генерала Монтегю. Едва они встретились, жуткие крики стихли.

– Что это? Кто… где твой хозяин? – бессвязно восклицал Монтегю. – Что, что там… Ради бога, что случилось?

– Боже милосердный, все кончено, – проговорил слуга, кивая в сторону комнаты хозяина. – Он мертв, сэр, ручаюсь, что он умер.

Не дожидаясь дальнейших объяснений, Монтегю поспешил к комнате Бартона. Слуга следовал за ним по пятам. Монтегю повернул ручку, и дверь отворилась. Тут же, издав протяжный потусторонний крик, внезапно сорвалась с дальнего конца кровати зловещая птица, за которой охотился слуга. Она едва не задела в дверном проеме генерала и его спутника, по дороге загасила свечу в руках Монтегю и, пробив слуховое окно, растворилась в окружающей тьме.

– Вот она где, господи помилуй, – шепнул слуга, прервав напряженное молчание.

– Черт бы побрал эту птицу, – пробормотал Монтегю, не сумевший скрыть свой испуг при внезапном появлении совы.

– Свеча не на месте, – заметил слуга после еще одной паузы, указывая на горящую свечу. – Смотрите, ее кто-то поставил рядом с кроватью.

– Отдерни-ка полог, приятель, нечего попусту стоять и глазеть. – Голос генерала звучал тихо, но сурово.

Слуга замешкался в нерешительности.

– Тогда подержи, – сказал Монтегю, торопливо сунув ему в руку подсвечник, приблизился к кровати и сам откинул полог. Свет упал на бесформенную фигуру, полусидевшую в изголовье. Несчастный откинулся назад, стараясь, казалось, вжаться в стенную панель; руки его все еще цеплялись за одеяло.

– Бартон, Бартон, Бартон! – Голос генерала прерывался от волнения, к которому примешивался благоговейный трепет. Генерал взял свечу и поднес ее к лицу Бартона, застывшему и побелевшему. Челюсть Бартона отвисла, открытые глаза незряче вперились в пространство.

– Боже всемогущий, он мертв! – вырвалось у генерала при виде этого страшного зрелища.

Минуту-другую оба стояли молча.

– И уже похолодел, – шепнул Монтегю, потрогав руку мертвеца.

– Смотрите, смотрите, сэр, – содрогаясь, прервал слуга вновь наступившее молчание, – чтоб мне провалиться, что-то лежало здесь, у него в ногах! Вот здесь, сэр, здесь.

Он указывал на глубокую вмятину в постели – по-видимому, след от какого-то тяжелого предмета.

Монтегю безмолвствовал.

– Пойдемте отсюда, сэр, ради бога, пойдемте, – прошептал слуга, схватив генерала за рукав и испуганно осматриваясь. – Ему уже ничем не поможешь. Пойдемте, бога ради!

Тут же послышались шаги: к комнате приближалось несколько человек. Монтегю поспешно приказал слуге остановить их, а сам попытался высвободить из мертвой хватки покойника одеяло и по возможности придать жуткой фигуре лежачее положение. Затем он, тщательно задернув полог, вышел навстречу домашним.

Вряд ли имеет смысл прослеживать дальнейшую судьбу второстепенных персонажей моего повествования; достаточно сказать, что ключа к разгадке таинственных событий сыскать так и не удалось. Ныне, когда утекло уже немало воды после завершающего эпизода этой странной и необъяснимой истории, трудно надеяться, что время прольет на нее новый свет. Пока не наступит день, когда на земле не останется более ничего сокровенного, она пребудет под покровом неизвестности.

В прошлой жизни капитана Бартона обнаружилось лишь одно происшествие, которое молва связала с муками, пережитыми им в его последние дни. Он и сам, судя по всему, рассматривал случившееся с ним как кару за некий совершенный в свое время тяжкий грех. Об упомянутом событии стало известно, когда со дня смерти Бартона прошло уже несколько лет. При этом родственникам Бартона пришлось пережить немало неприятных минут, а на его собственное доброе имя была брошена тень.

Оказалось, что лет за шесть до возвращения в Дублин капитан Бартон, будучи в Плимуте, вступил в незаконную связь с дочерью одного из членов своей команды. Отец сурово – более того, жестоко – покарал несчастное дитя за слабость. Рассказывали, что девушка умерла от горя. Догадываясь, что Бартон был соучастником ее греха, отец стал вести себя по отношению к нему подчеркнуто дерзко. Возмущенный этим, а главное, безжалостным обхождением с несчастной девушкой, Бартон неоднократно пускал в ход те непомерно жестокие меры поддержания дисциплины, какие дозволяются военно-морским уставом. Когда судно стояло в неаполитанском порту, моряку удалось бежать, но вскоре, как рассказывали, он умер в городском госпитале от ран, полученных во время очередной кровавой экзекуции.

Связаны эти события с дальнейшей судьбой капитана Бартона или нет, сказать не берусь. Однако весьма вероятно, что сам Бартон такую связь усматривал. Но чем бы ни объяснялось таинственное преследование, которому он подвергся, в одном сомневаться не приходится: что за силы здесь замешаны, никому не дано узнать вплоть до Судного дня.

Постскриптум издателя

Приведенный выше текст является ipsissima verba[4]4
  Дословным повторением (лат.).


[Закрыть] рассказа добрейшего старого священника, за подписью которого он и поступил доктору Хесселиусу. Порой он скован, порой многословен, однако, как мне показалось, будет лучше, если я сохраню за собой право уверить читателя в том, что, отдавая в печать манускрипт столь поразительного содержания, издатель не изменил в нем ни единого слова. [Опубликованные бумаги доктора Хесселиуса].

Судья Харботтл

Пролог

Отчет о данном случае доктор Хесселиус сопроводил единственной надписью: «Сообщение Хармана» – и простой ссылкой на свой выдающийся труд – эссе «О внутреннем восприятии и условиях его раскрытия».

Ссылка указывает на том I, раздел 317, примечание Z^a. В этом примечании говорится: «О поразительной истории достопочтенного судьи Харботтла повествуют два источника: сообщение, полученное мной от миссис Триммер из Танбридж-Уэллса, датируемое июнем 1805 года, и значительно более поздний рассказ Энтони Хармана, эсквайра. Я решительно предпочитаю первый: прежде всего, он подробнее, взвешеннее и, как мне кажется, выдает бóльшую осведомленность; кроме того, в него вставлены письма доктора Хедстоуна – ценнейший материал, помогающий лучше разобраться в природе данного случая. Из всех известных мне примеров открытия внутреннего восприятия лишь очень немногие задокументированы столь же надежно. К тому же данный случай сопровождался феноменом, который встречается настолько часто, что можно говорить о нем как о законе, определяющем подобные странные явления; то есть мы убеждаемся в очередной раз, что подобное вторжение мира духовного в мир обычный бывает, я бы сказал, заразительным. Едва воздействие духовного мира коснулось одного пациента, как возникшая энергия начала распространяться во все стороны, в разной степени влияя на прочих. Раскрылось внутреннее зрение у ребенка, и то же произошло с матерью, миссис Пайнвек, а у судомойки прорезался еще и внутренний слух. Последующие явления объясняются законом, который описан в томе II, разделы с 17-го по 49-й. Возникает связующий центр, который соединяет – или иногда воссоединяет – нескольких субъектов; насколько долго он может существовать, указано, как мы видим, в разделе 37. Максимум составляет несколько дней, минимум – какие-то секунды. Действие этого закона наглядно проявляется в некоторых случаях помешательства, падучей, каталепсии, а также одержимости – необычных и мучительных, однако не влекущих за собой потерю дееспособности».

Сообщение миссис Триммер из Танбридж-Уэллса, которое доктор Хесселиус считает лучшим из двух источников, описывающих случай судьи Харботтла, я не смог найти в его бумагах. В письменном столе обнаружилась, правда, записка, согласно которой письмо миссис Триммер было отдано на время доктору Ф. Хейну. К этому высокоученому джентльмену я, соответственно, и обратился, и получил ответ, содержавший многократные уверения в том, что корреспондент встревожен и огорчен возможной пропажей столь «ценного манускрипта», а также давнюю записку доктора Хесселиуса, которая полностью снимала ответственность с его коллеги, поскольку бумаги были благополучно возвращены владельцу. Таким образом, мне остается удовольствоваться для данного сборника только рассказом мистера Хармана. У покойного доктора Хесселиуса в том же примечании, которое я ранее цитировал, сказано: «Что касается фактов, не имеющих отношения к медицине, версия мистера Хармана в точности соответствует версии миссис Триммер». Сугубо научная сторона данного случая едва ли будет интересна рядовому читателю, и не исключаю, что, даже имея под рукой оба рассказа, я отдал бы предпочтение варианту мистера Хармана, который и приведен полностью на нижеследующих страницах.

Глава I
Дом судьи

Три десятка лет тому назад один старик, которому я ежеквартально платил небольшую ренту с какой-то своей недвижимости, в очередной раз пришел ко мне за деньгами. Вел он себя сухо и сдержанно, имел печальный вид человека, знавшего лучшие дни, и держался во всех отношениях достойно. Именно таким людям мы больше всего доверяем, когда слышим истории о привидениях.

И подобную историю он мне, пусть с заметной неохотой, и поведал; началось с того, что он счел нужным объяснить обстоятельство, на которое я иначе не обратил бы внимания: обычно он являлся через неделю после назначенной даты платежа, и теперь пришел через пять дней. Причиной было его внезапное решение сменить жилье, отчего ему пришлось чуть раньше внести за него плату.

Жил он на сумрачной улице в Вестминстере, в просторном старом доме, очень теплом, потому что стены были сплошь одеты панелями, количество окон не превышало необходимое, ставни были плотные, а переплеты частые.

На окнах висели объявления, что дом продается или сдается внаем. Но ими, похоже, никто не интересовался.

Заведовала им сухощавая смотрительница в порыжевших черных шелках, которая все больше молчала и всматривалась в тебя большими тревожными глазами, словно пытаясь прочитать, что ты заметил, проходя по темным комнатам и коридорам; под ее началом состояла лишь одна служанка «на все руки». Мой бедный знакомец предпочел поселиться в этом доме из-за поразительно низкой платы. Он прожил там почти год единственным квартирантом, и его покой ничто не нарушало. В его распоряжении было две комнаты: гостиная и спальня с чуланом, где он хранил под замком свои книги и бумаги. Однажды жилец, заперев еще и входную дверь, улегся в постель. Ему не спалось, он зажег свечу, немного почитал и затем отложил книгу. Старинные часы на верхней площадке лестницы пробили один раз, и тут же, к испугу жильца, дверь чулана, которую он вроде бы запер, тихонько открылась и в комнату вошел на цыпочках мрачного вида незнакомец лет пятидесяти – худой, темноволосый, в траурном одеянии давно устаревшего фасона, какие встречаются на гравюрах Хогарта. За ним следовал тучный старик с испещренной бурыми пятнами кожей, черты которого, застывшие, как у трупа, недвусмысленно выдавали плотоядную, исполненную злобных страстей натуру.

Помимо халата из травчатого шелка и кружевных гофрированных манжет, жилец приметил золотое кольцо, украшавшее палец старика, и бархатную шапочку, какие в век париков джентльмены носили дома.

В убранной золотом и кружевом руке зловещего старика виднелась свернутая веревка. Из дальнего левого угла комнаты, где находилась по соседству с окном чуланная дверь, оба незнакомца двинулись наискосок к двери в коридор, миновав по пути сначала изножье кровати, а потом едва не задев правым боком изголовье.

Что испытал мой собеседник, наблюдая эти фигуры с близкого расстояния, он мне не поведал. Сказал лишь, что не помышляет отныне не только ночевать в этой комнате, но и пересекать ее порог в одиночку даже при свете дня. Утром он убедился, что обе двери – и чуланная, и коридорная – надежно заперты, как было, когда он ложился в постель.

В ответ на мой вопрос собеседник уверил, что, судя по всему, ночные посетители его не замечали. Они не скользили по воздуху, а ступали, как живые люди, но только беззвучно, и он ощутил, как дрожит под их шагами пол. Разговор о призраках явно был ему в тягость, и я прекратил расспросы.

Однако в его истории я заметил такие странные совпадения, что решил той же почтой отправить письмо одному своему другу, много меня старше, жившему тогда в отдаленном уголке страны, поскольку, как я знал, он располагал нужными мне сведениями. Он сам неоднократно обращал мое внимание на этот старый дом и рассказал вкратце его странную историю, теперь же я просил изложить ее подробней.

Мое любопытство было удовлетворено; воспроизведу ниже в основных чертах содержание его ответного письма.

Из Вашего послания (писал мой друг) я понял, что Вы хотите знать подробности о поздних годах жизни мистера Харботтла, одного из судей суда общих тяжб. Несомненно, Вы имеете в виду тот поразительный период его биографии, который надолго сделался предметом всевозможных «зимних сказок» и метафизических спекуляций. По случайности мне об этой загадочной истории известно больше, чем кому-либо другому.

В последний раз я осматривал это старинное фамильное гнездо более трех десятков лет назад, во время своего очередного приезда в Лондон. Как я слышал, за прошедшие годы та часть Вестминстера была существенно благоустроена, для чего многие сооружения предварительно пришлось снести. Будь я уверен, что этого дома больше не существует, ничто не помешало бы мне назвать улицу, где он стоял. Дальнейший рассказ может сказаться на стоимости его аренды, поэтому во избежание неприятностей мне лучше будет утаить эти сведения.

Как давно было возведено здание, я сказать не могу. Его относят к времени правления Якова I и строителем называют Роджера Харботтла, который занимался торговлей с Турцией. Я плохо разбираюсь в этих делах, но, поскольку все же побывал в доме, пусть и в период упадка и запустения, могу описать в общих чертах, что он собой представлял. Он был построен из темно-красного кирпича, дверной и оконные проемы отделаны пожелтевшим от старости камнем. Фасад на несколько футов отступал в глубину от общей линии, широкая лестница вела меж затейливых чугунных перил к двери, на которой под рядом светильников, среди завитков и узорных листьев, красовались две гигантские «гасилки», похожие на конические колпачки фейри, – в старину ими пользовались, чтобы потушить факел, лакеи, высадившие господ из портшеза или коляски у крыльца. Холл, с большим камином, был до самого потолка обшит панелями. С каждой стороны помещались две или три нарядные комнаты со старомодной обстановкой. Окна в них были высокие, с частым переплетом. За аркой в конце холла вы попадали на парадную лестницу – широкую и основательную. Имелась и черная лестница. Общая площадь окон, по современным меркам, была недостаточной для освещения такого большого здания. Когда я его впервые увидел, он уже долго пустовал и, помимо того, имел мрачную репутацию дома с привидениями. На потолках, по углам карнизов висела паутина, всюду лежал толстый слой пыли. К оконным стеклам в дождевых разводах и пыли уже полвека никто не притрагивался, и оттого сумрак внутри еще больше сгустился.

Впервые меня привел в особняк мой отец в 1808 году. Мне было тогда около двенадцати лет, и, как все дети этого возраста, я обладал впечатлительным воображением. Я озирался по сторонам, и сердце мое трепетало. Мы находились на месте тех самых событий, о которых я со сладостным ужасом слушал дома рассказы у камелька.

Мой отец, долго проживший холостяком, вступил в брак уже на пороге седьмого десятка. Ребенком он не меньше десяти раз видел мистера Харботтла в судейском кресле, при мантии и парике. Было это незадолго до смерти судьи, случившейся в 1748 году, и его внешность глубоко и неприятно подействовала не только на воображение, но и на нервы отца.

Судья к тому времени достиг возраста примерно шестидесяти семи лет. У него было широкое багровое лицо с большим угреватым носом, пронзительные, яростные глазки и безжалостно-суровая линия рта. Мой в ту пору юный отец подумал, что в жизни еще не видывал лица внушительнее, тем более что в очертаниях лба прослеживалась недюжинная сила ума. В громком резком голосе постоянно звучали нотки сарказма – излюбленного оружия Харботтла во время судебных заседаний.

За старым джентльменом закрепилась репутация первейшего в Англии злодея. Даже в суде он позволял себе насмешничать и глумиться над окружающими. Рассказывали, что процессы он проводил, как ему вздумается, без оглядки на адвокатов, представителей власти и даже присяжных; лесть, угрозы, ложь – все это помогало ему сбивать людей с толку и подчинять себе. Он был слишком хитер, чтобы нарушать букву закона, однако же его боялись и считали человеком бессовестным, что судью нисколько не волновало. Тем, кто разделял его досуги, это тоже было безразлично.